са, В.Г.Короленко был в Петербурге.
     Не имея работы,  я  написал несколько маленьких рассказов и послал их в
"Волжский вестник" Рейнгардта,  самую  влиятельную газету Поволжья благодаря
постоянному сотрудничеству в ней В.Г.
     Рассказы были подписаны М.Г.  или Г-ий, их быстро напечатали, Рейнгардт
прислал мне довольно лестное письмо и кучу денег,  около тридцати рублей. Из
каких-то побуждений,  теперь забытых мною,  я ревниво скрывал свое авторство
даже от людей очень близких мне,  от Н.3.Васильева и А.И.Ланина; не придавая
серьезного значения этим рассказам, я не думал, что они решат мою судьбу. Но
Рейнгардт  сообщил  Короленко  мою  фамилию,   и,  когда  В.Г.  вернулся  из
Петербурга, мне сказали, что он хочет видеть меня.
     Он жил все в том же деревянном доме архитектора Лемке на краю города. Я
застал его за чайным столом в маленькой комнатке окнами на улицу,  с цветами
на подоконниках и по углам, с массой книг и газет повсюду.
     Жена и дети,  кончив пить чай,  собирались гулять. Он показался мне еще
более прочным, уверенным и кудрявым.
     - А  мы только что читали ваш рассказ "О чиже" -  ну,  вот и  вы начали
печататься, поздравляю! Оказывается, вы - упрямый, все аллегории пишете. Что
же, и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство - не дурное качество.
     Он  сказал еще  несколько ласковых слов,  глядя  на  меня  прищуренными
глазами.  Лоб и шея у него густо покрыты летним загаром, борода - выцвела. В
сарпинковой рубахе  синего  цвета,  подпоясанной кожаным  ремнем,  в  черных
брюках,  заправленных в сапоги,  он,  казалось,  только что пришел откуда-то
издалека и  сейчас снова  уйдет.  Его  спокойные умные  глаза  сияли бодро и
весело.
     Я  сказал,  что у  меня есть еще несколько рассказов и один напечатан в
газете "Кавказ".
     - Вы ничего не принесли с собой?  Жаль. Пишете вы очень своеобразно. Не
слажено все у вас,  шероховато,  но -  любопытно.  Говорят - вы много ходили
пешком?  Я тоже, почти все лето, гулял за Волгой, по Керженцу, по Ветлуге. А
вы где были?
     Когда я кратко очертил ему путь мой, он одобрительно воскликнул:
     - Ого?  Хорошая путина!  Вот  почему вы  так возмужали за  эти три года
почти? И силищи накопили, должно быть, много?
     Я  только что прочитал его рассказ "Река играет",  он  очень понравился
мне и красотой и содержанием.  У меня было чувство благодарности к автору, и
я стал восторженно говорить о рассказе.
     В  лице перевозчика Тюлина Короленко дал,  на  мой взгляд,  изумительно
верно  понятый и  великолепно изображенный тип  крестьянина "героя на  час".
Такой  человек может самозабвенно и  просто совершить подвиг великодушия,  а
вслед за тем изувечить до полусмерти жену,  разбить колом голову соседа.  Он
может очаровать вас добродушными улыбками, сотней сердечных слов, ярких, как
цветы,  и вдруг,  без причины, наступить на лицо вам ногою в грязном сапоге.
Как  Козьма Минин,  он  способен организовать народное движение,  а  потом -
"спиться с круга", "скормить себя вшам".
     В.Г. выслушал мою путаную речь, не прерывая, внимательно присматриваясь
ко мне,  это очень смущало меня. Порою он, закрыв глаза, пристукивал ладонью
по  столу,  а  потом встал со стула,  прислонился спиной к  стене и  сказал,
усмехаясь добродушно:
     - Вы преувеличили.  Скажем проще: рассказ удачный. Этого достаточно. Не
утаю -  мне самому нравится он.  Ну, а таков ли мужик вообще, таков Тюлин, -
этого я не знаю!  А вот вы хорошо говорите, выпукло, ярко, крепким языком, -
нате вам в  оплату за  вашу похвалу!  И  чувствуется,  что видели вы  много,
подумали немало. С этим я вас от души поздравляю. От души!
     Он протянул мне руку с  мозолями на ладони,  должно быть,  от весел или
топора, он любил колоть дрова и вообще физический труд.
     - Ну, расскажите, что видели?
     Рассказывая,  я коснулся моих встреч с различными искателями правды,  -
они сотнями шагают из города в город, из монастыря в монастырь по запутанным
дорогам России.
     Глядя в окно, на улицу, Короленко сказал:
     - Чаще всего они -  бездельники. Неудавшиеся герои, противно влюбленные
в себя.  Вы заметили, что почти все они злые люди? Большинство их ищет вовсе
не "святую правду", а легкий кусок хлеба и - кому бы на шею сесть.
     Слова эти,  сказанные спокойно,  поразили меня, сразу открыв предо мною
правду, которую я смутно чувствовал.
     - Хорошие рассказчики есть среди них, - продолжал Короленко. - Богатого
языка люди. Иной говорит, как шелками вышивает.
     "Искатели правды", "взыскующие града" - это были любимые герои житийной
народнической литературы, а вот Короленко именует их бездельниками, да еще и
злыми! Это звучало почти кощунством, но в устах В.Г. продуманно и решенно. И
слова его усилили мое ощущение душевной независимости этого человека.
     - На Волыни и в Подолье - не были? Там - красиво!
     Сказал я ему о моей насильственной беседе с Иоанном Кронштадтским, - он
живо воскликнул:
     - Как же вы думаете о нем? Что это за человек?
     - Человек искренне верующий, как веруют иные, немудрые, сельские попики
хорошего,  честного сердца.  Мне  кажется,  он  испуган своей популярностью,
тяжела она ему, не по плечу. Чувствуется в нем что-то случайное, и как будто
он  действует не  по своей воле.  Все время спрашивает бога своего:  так ли,
господи? и всегда боится: не так!
     - Странно слышать это, - задумчиво сказал В.Г.
     Потом он сам начал рассказывать о  своих беседах с  мужиками Лукоянова,
сектантами Керженца,  великолепно,  с  тонким,  цепким  юмором подчеркивая в
речах собеседников забавное сочетание невежества и  хитрости,  ловко отмечая
здравый смысл мужика и его осторожное недоверие к чужому человеку.
     - Я  иногда думаю,  что  нигде в  мире нет такой разнообразной духовной
жизни,  как у  нас на  Руси.  Но  если это и  не  так,  то  во всяком случае
характеры думающих и  верующих людей бесконечно и несоединимо разнообразны у
нас.
     Он  веско  заговорил  о  необходимости внимательного изучения  духовной
жизни деревни.
     - Этого не  исчерпает этнография,  нужно подойти как-то  иначе,  ближе,
глубже.  Деревня -  почва,  на которой мы все растем,  и  много чертополоха,
много  бесполезных сорных трав.  Сеять "разумное,  доброе,  вечное" на  этой
почве надо так  же  осторожно,  как  и  энергично.  Вот я  летом беседовал с
молодым человеком,  весьма неглупым,  но  -  он  серьезно убеждал меня,  что
деревенское кулачество  -  прогрессивное явление,  потому  что,  видите  ли,
кулаки накопляют капитал,  а Россия обязана стать капиталистической страной.
Если такой пропагандист попадет в деревню...
     Он засмеялся.
     Провожая меня, он снова пожелал мне успеха.
     - Так вы думаете, - я могу писать? - спросил я.
     - Конечно!  - воскликнул он, несколько удивленный. - Ведь вы же пишете,
печатаетесь  -   чего  же?   Захотите  посоветоваться  -   несите  рукописи,
потолкуем...
     Я вышел от него в бодром настроении человека, который после жаркого дня
и великой усталости выкупался в прохладной воде лесной речки.
     В.Г.Короленко вызвал у меня крепкое чувство уважения, но почему-то я не
ощутил к  писателю симпатии,  и это огорчило меня.  Вероятно,  это случилось
потому,  что в ту пору учителя и наставники уже несколько тяготили меня, мне
очень хотелось отдохнуть от  них,  поговорить с  хорошим человеком дружески,
просто,  о том,  что беспощадно волновало меня.  А когда я приносил материал
моих  впечатлений учителям,  они  кроили  и  сшивали  его  сообразно моде  и
традициям тех политико-философских фирм, закройщиками и портными которых они
являлись.  Я чувствовал,  что они совершенно искренне не могут шить и кроить
иначе, но я видел, что они портят мой материал.
     Недели через две я  принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее" и
рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В.Г. не было дома,
я  оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:  "Приходите
вечером поговорить. Вл. Кор.".
     Он встретил меня на лестнице с топором в руке.
     - Не  думайте,  что  это  мое  орудие критики,  -  сказал он,  потрясая
топором,  -  нет, это я полки в чулане устраивал. Но - некоторое усекновение
главы ожидает вас...
     Лицо его добродушно сияло,  глаза весело смеялись,  и,  как от хорошей,
здоровой русской бабы, от него пахло свежевыпеченным хлебом.
     - Всю ночь -  писал,  а после обеда уснул;  проснулся -  чувствую: надо
повозиться!
     Он был не похож на человека,  которого я видел две недели тому назад; я
совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хороший
человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.
     - Ну-с,  -  начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену
своему,  -  прочитал я  вашу сказку.  Если бы это написала барышня,  слишком
много  прочитавшая стихов Мюссе,  да  еще  в  переводе нашей  милой старушки
Мысовской,  -  я бы сказал барышне: "Недурно, а все-таки выходите замуж!" Но
для  такого свирепого верзилы,  как  вы,  писать нежные стишки -  это  почти
гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
     - Еще в Тифлисе...
     - То-то! У вас тут сквозит пессимизмом. Имейте в виду: пессимистическое
отношение к любви -  болезнь возраста,  это теория,  наиболее противоречивая
практике,  чем все иные теории.  Знаем мы вас,  пессимистов,  слышали о  вас
кое-что.
     Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:
     - Из этой панихиды можно напечатать только стихи,  они оригинальны, это
я вам напечатаю.  "Старуха" написана лучше, серьезнее, но - все-таки и снова
- аллегория.  Не доведут они вас до добра!  Вы в  тюрьме сидели?  Ну,  и еще
сядете!
     Он задумался, перелистывая рукопись:
     - Странная какая-то вещь.  Это -  романтизм,  а  он -  давно скончался.
Очень сомневаюсь,  что сей Лазарь достоин воскресения. Мне кажется, вы поете
не своим голосом.  Реалист вы, а не романтик, реалист! В частности, там есть
одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, - нет, не так?
     - Возможно.
     - Ага,  вот видите!  Я же -  говорю:  мы кое-что знаем о вас.  Но - это
недопустимо, личное - изгоняйте! Разумею - узколичное.
     Он говорил охотно,  весело,  у него чудесно сияли глаза, - я смотрел на
него все  с  большим удивлением,  как  на  человека,  которого впервые вижу.
Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое колено.
     - Слушайте,  - можно говорить с вами запросто? Знаю я вас - мало, слышу
о  вас  -  много,  и  кое-что вижу сам.  Плохо вы  живете.  Не  туда попали.
По-моему, вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, неглупой девушке.
     - Но я женат.
     - Вот это и плохо!
     Я сказал, что не могу говорить на эту тему.
     - Ну, извините.
     Он начал шутить, потом вдруг озабоченно спросил:
     - Да!  Вы слышали, что Ромась арестован? Давно? Вот как. Я только вчера
узнал. Где? В Смоленске? Что же он делал там?
     На   квартире  Ромася   была   арестована  типография  "народоправцев",
организованная им.
     - Неугомонный человек,  - задумчиво сказал В.Г. - Теперь - снова пошлют
его куда-нибудь. Что он - здоров? Здоровеннейший мужик был...
     Он вздохнул, повел широкими плечами.
     - Нет,  все это -  не то!  Этим путем ничего не достигнешь. Астыревское
дело -  хороший урок,  он говорит нам: беритесь за черную, легальную работу,
за будничное культурное дело. Самодержавие - больной, но крепкий зуб, корень
его  ветвист и  врос глубоко,  нашему поколению этот зуб не  вырвать,  -  мы
должны  сначала  раскачать его,  а  на  это  требуется не  один  десяток лет
легальной работы.
     Он долго говорил на эту тему,  и чувствовалось,  что говорит он о своей
живой вере.
     Пришла Авдотья Семеновна,  зашумели дети,  я простился и ушел с хорошим
сердцем.
     Известно,  что в провинции живешь,  как под стеклянным колпаком,  - все
знают о  тебе,  знают,  о  чем ты думал в среду около двух часов и в субботу
перед всенощной;  знают тайные намерения твои и  очень сердятся,  если ты не
оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.
     Конечно,  весь город узнал,  что  Короленко благосклонен ко  мне,  и  я
принужден был выслушать немало советов такого рода.
     - Берегитесь, собьет вас с толка эта компания поумневших!
     Подразумевался популярный в то время рассказ П.Д.Боборыкина "Поумнел" -
о  революционере,  который взял  легальную работу в  земстве,  после чего он
потерял дождевой зонтик и его бросила жена.
     - Вы -  демократ,  вам нечему учиться у генералов,  вы -  сын народа! -
внушали мне.
     Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа,  это чувство от времени
усиливалось, и, как я уже говорил, сами народопоклонники казались мне такими
же пасынками, как я. Когда я указывал на это, мне кричали:
     - Вот видите, - вы уже заразились!
     Группа  студентов  ярославского лицея  пригласила меня  на  пирушку,  я
что-то читал им,  они подливали в мой стакан пива -  водку,  стараясь делать
это незаметно для меня.  Я  видел их  маленькие хитрости,  понимал,  что они
хотят "вдребезги" напоить меня,  но не мог понять - зачем это нужно им? Один
из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:
     - Главное -  пошлите ко всем чертям идеи,  идеалы и  всю эту дребедень!
Пишите - просто! Долой идеи...
     Невыносимо надоедали мне эти советы.
     В.Г.Короленко,  как всякий заметный человек, подвергался разнообразному
воздействию обывателей.  Одни,  искренне ценя  его  внимательное отношение к
человеку,  пытались вовлечь писателя в  свои личные,  мелкие дрязги,  другие
избрали его объектом для испытания легкой клеветой.  Моим знакомым не  очень
нравились его рассказы.
     - Этот ваш Короленко, кажется, даже в бога верует, - говорили мне.
     Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой", находили, что это
- "этнография", не более.
     - Так писал еще Павел Якушкин.
     Утверждали,  что характер героя-сапожника -  взят из "Нравы Растеряевой
улицы" Г.Успенского.  В  общем,  критики напоминали мне  одного воронежского
иеромонаха,    который,    выслушав   подробный   рассказ   о    путешествии
Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:
     - Позвольте!  Вы сказали:  он привез в  Россию папуаса.  Но -  зачем же
именно папуаса? И - почему только одного?

     Рано утром я  возвращался с  поля,  где гулял ночь,  и встретил В.Г.  у
крыльца его квартиры.
     - Откуда?  -  удивленно спросил он.  -  А я иду гулять,  отличное утро!
Пройдемтесь?
     Он,  видимо, тоже не спал ночь: глаза красны и сухи, смотрят утомленно,
борода сбита в клочья, одет небрежно.
     - Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа",  - это недурная вещь, ее
можно бы  напечатать в  журнале.  Почему вы  не  показали мне  этот рассказ,
прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?
     Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым он дал мне три рубля
взаймы,  он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко мне. Меня это обидело.
Занимать деньги в  долг так  трудно,  я  прибегал к  этому только в  случаях
действительно крайней необходимости.
     Он задумался, нахмурясь:
     - Не помню!  Во всяком случае, это было, если вы говорите, что было. Но
вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был не в духе, это часто
бывает со мною последнее время.  Вдруг задумаюсь,  точно в колодец свалился.
Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю, и очень напряженно.
     Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.
     - Вы забудьте это.  Обижаться вам не на что,  у  меня хорошее чувство к
вам,  но что вы обиделись,  это вообще - не плохо. Мы не очень обидчивы, вот
это  плохо!  Ну,  забудем.  Вот  что я  хочу сказать вам:  пишете вы  много,
торопливо,  нередко в рассказах ваших видишь недоработанность,  неясность. В
"Архипе", - там, - где описан дождь, - не то стихи, не то ритмическая проза.
Это - нехорошо.
     Он много и  подробно говорил и  о других рассказах,  было ясно,  что он
читает все,  что  я  печатаю,  с  большим вниманием.  Разумеется,  это очень
тронуло меня.
     - Надо помогать друг другу, - сказал он в ответ на мою благодарность. -
Нас - немного! И всем нам - трудно.
     Понизив голос, он спросил:
     - А вы не слышали - правда, что в деле Ромася и других запуталась некая
девица Истомина?
     Я знал эту девицу,  познакомился с ней,  вытащив ее из Волги,  куда она
бросилась вниз  головою  с  кормы  дощаника.  Вытащить ее  было  легко,  она
пробовала утопиться на  очень  мелком  месте.  Это  было  бесцветное неумное
существо с  наклонностью к  истерии и болезненной любовью ко лжи.  Потом она
была,  кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и убита, в числе других,
бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарском острове.
     Выслушав мой рассказ, В.Г. почти гневно сказал:
     - Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело.  Года четыре тому
назад или больше я встречал эту девушку.  Мне она не казалась такой,  как вы
ее нарисовали.  Просто - милая девчурка, смущенная явной неправдой жизни, из
нее  могла  бы  выработаться хорошая  сельская учительница.  Говорят  -  она
болтала на допросах?  Но что же она могла знать?  Нет,  я  не могу оправдать
приношение детей в жертву Ваалу политики...
     Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал.
     - Что это вы?
     - Ревматизм.
     - Рановато!  О  девочке вы  говорили совсем неверно,  на мой взгляд.  А
вообще вы  хорошо рассказываете.  Вот что -  попробуйте вы написать что-либо
покрупнее,  для  журнала.  Это пора сделать.  Напечатают вас в  журнале,  и,
надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно.
     Не помню,  чтоб он еще когда-нибудь говорил со мною так обаятельно, как
в  это славное утро,  после двух дней непрерывного дождя,  среди освеженного
поля.
     Мы  долго  сидели  на  краю  оврага  у  еврейского  кладбища,   любуясь
изумрудами  росы   на   листьях  деревьев  и   травах,   он   рассказывал  о
трагикомической жизни евреев "черты оседлости",  а под глазами его все росли
тени усталости.
     Было уже часов девять утра,  когда мы воротились в  город.  Прощаясь со
мною, он напомнил:
     - Значит - пробуете написать большой рассказ, решено?
     Я  пришел домой и  тотчас же  сел  писать "Челкаша",  рассказ одесского
босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева; написал в два дня
и послал черновик рукописи В.Г.
     Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужиков
и сердечно, как только он умел делать, поздравил меня.
     - Вы написали недурную вещь. Даже прямо-таки хороший рассказ! Из целого
куска сделано...
     Я был очень смущен его похвалой.
     Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно говорил:
     - Совсем  неплохо!  Вы  можете  создавать  характеры,  люди  говорят  и
действуют у  вас от  себя,  от  всей сущности,  вы  умеете не  вмешиваться в
течение их мысли, игру чувств, это не каждому дается! А самое хорошее в этом
то,  что вы цените человека таким,  каков он есть.  Я же говорил вам, что вы
реалист!
     Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
     - Но в  то же время -  романтик!  И  вот что,  вы сидите здесь не более
четверти часа, а курите уже четвертую папиросу.
     - Очень волнуюсь...
     - Напрасно.  Вы и всегда какой-то взволнованный, поэтому, видимо, о вас
и говорят,  что вы много пьете.  Костей у вас -  много, мяса - нет, курите -
ненужно, без удовольствия, - что это с вами?
     - Не знаю.
     - А - пьете много, - есть слух?
     - Врут.
     - И какие-то оргии у вас там...
     Посмеиваясь, пытливо поглядывая на меня, он рассказал несколько неплохо
сделанных сплетен обо мне.
     Потом памятно сказал:
     - Когда кто-нибудь немножко высовывается вперед, его - на всякий случай
- бьют по голове;  это изречение одного студента-петровца. Ну, так пустяки -
в сторону,  как бы они ни были любезны вам.  "