ьное отрезвляющее впечатление;  начетчики отнеслись к  нему с
явным пренебрежением. Как бы то ни было, беседа была решительно испорчена, и
толпа разошлась, унося, быть может, не одно проснувшееся сомнение...
     - Помилуйте,    бабий   разговор,   просторечие,   -   сказал   мне   с
неудовольствием один из начетчиков. - Нешто это от писания?
     - Да это кто такой,  не Ефим ли?  -  спросил другой, подошедший к концу
разговора.
     - Он.
     - Пустой мужичонко,  ветлугай.  В  работниках у  нас живал.  Писания не
знает. Евангелие одно читал... - и говоривший махнул рукой.
     Ефим-ветлугай  только  улыбался своею  особенною улыбкой,  неизвестно к
чему относящеюся:  к предмету ли разговора,  к слушателям или, быть может, к
самому ему,  пустому мужичонку, бездомнику, солдатской косточке... Как бы то
ни  было,  мне  казалось,  что  в  рассказе ветлугая я  слышал первое еще на
Светлояре живое слово.
     Теперь мы опять завели разговор на ту же тему:  о Люнде,  о Светлояре и
Китеже, об уреневцах. Среди многочисленных и разноверных групп, собирающихся
на Светлояре,  приносящих туда, каждая, свои книги, свои напевы и свою веру,
в особенности выделяются уреневские начетчики,  устраивающие каждый год свой
алтарь под одним и  тем же  старым дубом,  на склоне холма.  В  то время как
около австрийского священника,  в  полуманатейке и с длинными косами впереди
ушей, едва-едва набирается десяток молящихся, - около уреневского дуба стоит
тесная большая толпа. Меня поразили суровые, надменные лица этих начетчиков.
Тут были женщины в темных скитских платьях, какой-то очень длинный субъект с
резкими чертами,  молодой мальчишка с сумой нищего, с лицом, покрытым оспой,
и  лохматый  юродивый...  Они  читали  и  пели  по  очереди,  однообразными,
гнусавыми голосами, совершенно притом не обращая внимания на все окружающее.
Между  тем  как  представители других  толков  охотно  вступали в  споры,  -
уреневцы  держались  свысока,   пренебрежительно  и  на  вопросы  совсем  не
отвечали.  Казалось,  для  них  во  всем  мире  не  существовало уже  ничего
заслуживающего   хотя   бы    малейшего   снисхождения   и    вся   святость
сосредоточивалась на  этом небольшом островке,  занятом их  тесно сомкнутыми
"стрижеными гуменцами" и оглашаемом их унылыми напевами.
     - Очень уж высоко сами себя держат,  -  говорил Ефим.  -  Народ, нечего
сказать, просужий, трезвый народ, а только нашему брату у них неловко.
     - Почему это?
     - Тоскливо. Наша вера, прямо сказать, много веселее, - ответил за Ефима
хозяин воза.
     Молчавший  до  сих  пор  песочинец  при  этих  словах  улыбнулся как-то
радостно и сказал:
     - Бывал ведь я у них. Больно, братцы, чудно!
     - А что?
     - Да  так.  Этто  нанялся я  у  них  зимусь к  одному:  брусу  из  лесу
выволокчи.  Приехали мы  с  молодым хозяином на  моей  лошаде ночью.  Наутро
проснулся я,  а темно еще -  дело зимнее.  Гляжу:  старуха светец засвечает,
потом молиться хочет образам.  Образа-те хорошие, крашоные. Ну, думаю, и мне
пора;  помолюсь,  дай-ка,  и я,  да лошадь пойду снаряжать.  Лезу тихонько с
полатей,  стал за ей,  давай себе креститьця.  Как тут она обернись. Увидела
меня и руками замахала: "Ты, - говорит, - что это делаешь?" - "А что, мол, -
молитьця было похотел".  -  "Погоди",  -  говорит.  -  "Чего годить? - самая
пора".  -  "Погоди,  мол,  после".  Ну, после, дак и после, опять я полез на
полати.  Отмолилась она,  свечки погасила,  убрала; гляжу опять: малое время
погодя,  старче с  печки лезет,  свою икону тащит на божницю,  свою и свечку
зажигат.  Я опять с полатей. Думаю, теперь и мне можно. Только нацелился лоб
перекрестить,  старичишка меня за руку лап! "Ты што это?" - "На вот!.. да я,
мол,  было молитьця целился".  - "Погоди, - говорит, - не годится тебе". Вот
оказия!  Опять, видно, на полати лезть. Ну, чего будет!.. Тут опять молодица
слезат,  с молодым хозяином в боковушке свечку затеплили.  У тех икон нету -
одно распятье.  Я живым духом к ним,  опять себе нацеливаюсь.  Давай, думаю,
хоть на распятье помолюсь.
     - Ну, допустили, что ль? - спросил один из заинтересованных слушателей,
видя, что рассказчик остановился.
     - Не!  Што вы думаете?  -  и тут не допустили!  Отмолились сами,  потом
зовут:  теперь, говорят, иди, молись себе. Взошел я в боковушку, а там голые
стены.  Они и распятье-то уволокли...  Ах ты,  шут вас задави! Что мне тут с
вами грешить,  думаю себе.  Не надо!  Я лучше,  коли так,  дорогой поеду, на
солнышко господне помолюсь.
     - Три веры в одным дому! - заметил солдат.
     - Три и есть. Обедать время пришло. Ну, посадили меня, доброго молодця,
честь-честью.  Опять  старики с  дочкой вместе,  нам  с  молодым хозяином на
особицю, да еще, слышь, обоим чашки-те разные. Тут уж мне за беду стало. "Ах
вы,  - говорю, - такие не эдакие. Вы не то што меня бракуете, вы и своего-то
мужика бракуете".  -  "А потому, - старуха бает, - и бракуем, што он по Русе
ходит,  с вашим братом, со всяким поганым народом нахлебается..." Вот и поди
ты, как они об нас понимают!
     - Д-да, - подтвердил хозяин воза, лежавший уже с руками, заложенными за
голову. - Видишь ты, каке грозны живут... А сами-те, бесстыдники! Тепериче у
нас,  поблизу, в деревне два брата; один, стало быть, в солдаты ушел, другой
его бабу к себе взял. Это невестку-то, стало быть, да еще чижолую. Другой со
службы вернулся,  тоже долго не думал:  родну-те сестру прежней жены к себе.
Да слышь:  два брата на двух сестрах женаты,  да мальчонке-то солдат и дядей
родным,  да  чуть ли  и  тятькой не  приходится.  Так вот этим не  брезгуют.
Охо-хо-хо-о... Не спать ли пора?
     Водворилось ненадолго молчание.
     - Смешиця по  Русе  пошла,  -  раздался через минуту простодушный голос
песочинца.
     - Давно уж это, - сказал, укладываясь, солдат, - не со вчерашнего дни.
     - Че не давно? Вот теперича молокана опять...
     - Ну, эти иная статья, другого роду. Спи-ложись, пустого не бай!
     Но  песочинец,  объятый  размышлением о  "смешице",  которая пошла  "по
святой Русе",  долго еще не мог улечься.  Он сидел, ковырял веткой в огне и,
увидя, что я тоже не сплю, кивнул лукаво в сторону Ефима и произнес:
     - Особа статья,  говорит...  Чего не особа статья!  Сам с ними водитця,
богам нашим молитьця не стал,  молоко по пятницам жрет. Сам видывал, а то бы
и баять не надо...
     И он тоже стал прилаживаться на песочке.


        VIII

     Я поднялся и посмотрел кругом.
     Река скрылась в  темной синеве вечера.  Луна еще не подымалась,  звезды
тихо,  задумчиво мигали  над  Ветлугой.  Берега  стояли  во  мгле,  неясные,
таинственные,  как  будто прислушиваясь к  немолчному шороху все прибывающей
реки.  Поверхность ее была темна, не видно было даже "цвету", только кое-где
мерцали,   растягивались  и  тотчас  исчезали  на  бегущих  струях  дрожащие
отражения звезд,  да порой игривая волна вскакивала на берег и бежала к нам,
сверкая в  темноте пеной,  точно животное,  которое резвится,  пробегая мимо
человека...
     Артель все еще бушевала на другом берегу,  но песня,  видимо,  угасала,
как  наш костер,  в  который никто не  подбрасывал больше хворосту.  Голосов
становилось все  меньше и  меньше:  очевидно,  не  одна уж  удалая головушка
полегла  на  вырубке и  в  кустарнике.  Порой  какой-нибудь  дикий  голосина
выносился удалее и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальных, и
песня гасла.
     Я  тоже  улегся рядом  со  спящими ветлугаями,  любуясь звездным небом,
начинавшим загораться золотыми отблесками подымавшейся за холмами луны.  А с
горы,  тихо поскрипывая,  спускался опять запоздалый воз, подходили пешеходы
и,  постояв на  берегу или  безнадежно выкрикнув раза два лодку,  безропотно
присоединялись к  нашему табору,  задержанному военною хитростью перевозчика
Тюлина.
     Огни  в  деревушке на  холме  давно  погасли один  за  другим.  Столб с
надписью то выделялся, окрашенный огнем костра, то утопал в темноте.
     На той стороне, за рекой, запевал соловей.

     - Перево-оз!
     - Перевоз, перевоз, перрево-о-оз!
     - Эй, перевоз-чик, живей - э-эй!
     - Го-го-го-го-о-о!..
     Громкие крики, раздавшиеся шумно, внезапно, резко и звонко, точно труба
на заре,  разбудили меня и  весь наш табор,  приютившийся у  огонька.  Крики
наполняли,  казалось,  землю  и  небо,  отдаваясь в  мирно спавших лощинах и
заводях Ветлуги.  Ночные странники просыпались и протирали глаза; песочинец,
которого вчера так  сконфузил его собственный скромный оклик заснувшей реки,
теперь глядел с каким-то испугом и спрашивал:
     - Что такое? С нами крестная сила, что такое?
     Начинало светать,  река туманилась,  наш  костер потух.  В  сумерках по
берегу  виднелись странные группы каких-то  людей.  Одни  стояли вокруг нас,
другие  у   самой  воды   кричали  перевозчика.   Невдалеке  стояла  телега,
запряженная круглою сытою лошадью, спокойно ждавшею перевоза.
     Я  тотчас же узнал уреневцев...  Тут были и  третьеводнишние скитницы в
темных одеждах, и длинный субъект с мрачным лицом, и рябой нищий, и лохматый
"юрод", и еще какие-то личности в том же роде.
     Теперь они стояли вокруг нашего,  лежавшего вповалку,  табора, глядя на
нас с бесцеремонным любопытством и явным пренебрежением. Мои спутники как-то
сконфуженно пожимались и  в  свою  очередь глядели на  новоприбывших не  без
робости.  Мне почему-то вдруг вспомнились английские пуритане и индепенденты
времен  Кромвеля.   Вероятно,   эти  святые  так  же  надменно  смотрели  на
простодушных  грешников  своей  страны,   а   те   отвечали  им   такими  же
сконфуженными и безответными взглядами.
     - Эй, вы, ветлугаи-водохлебы! где перевозчик?
     - Перевоз, перевоз, перре-во-оз!..
     Можно  было  подумать,  что  целая  армия  вторглась в  мирные владения
беспечного перевозчика.  Голоса уреневцев гремели и раскатывались над рекой,
которая теперь, казалось, быстро и сконфуженно убегала от погрома, вся опять
желтовато-белая от цвету. Эхо долго и далеко перекатывало эти крики.
     "Ну-ка, - думалось мне, - устоит ли и теперь тюлинский стоицизм?"
     К моему удивлению,  взглянув на реку,  я увидел в утренней мгле лодочку
Тюлина  уже  на  средине.  Очевидно,  философ-перевозчик тоже  находился под
обаянием грозных уреневских богатырей и  теперь греб изо всех сил.  Когда он
пристал к берегу, то на лице его виднелась сугубая угнетенность и похмельная
скорбь;  это не  помешало ему,  однако,  быстро побежать на гору за длинными
шестами.
     Наш  табор тоже  зашевелился.  Хозяева ночевавших возов вели  за  челки
лошадей и  торопливо запрягали,  боясь,  очевидно,  что  уреневцы не  станут
дожидаться, и они опять останутся на жертву тюлинского самовластия.
     Через полчаса нагруженный паром отвалил от берега.
     У  потухшего костра  мы  остались вдвоем  с  Ефимом,  который разгребал
пальцами золу, чтобы закурить угольком носогрейку.
     - А вы что же не переправились заодно?
     - Ну их,  не люблю,  - ответил он, раскуривая. - Мне не к спеху - пойду
себе по росе...  А вот вам так,  пожалуй,  пора собираться: слышите, пароход
сверху бежит.
     Через минуту и  я  мог  уже различить гулкие удары пароходных колес,  а
через  четверть часа  над  мысом  появился белый  флаг,  и  "Николай" плавно
выбежал на  плесо,  мигая бледнеющими на  рассвете огнями и  ведя зачаленную
сбоку большую баржу.
     Солдат услужливо подал меня  в  тюлинской лодочке на  борт парохода,  и
тотчас же сам вынырнул в  ней из-за кормы,  направляясь к  тому берегу,  где
грузный паром высаживал уреневцев.
     Солнце давно  золотило верхушки приветлужских лесов,  а  я,  бессонный,
сидел на верхней палубе и любовался все новыми и новыми уголками,  которые с
каждым  поворотом щедро  открывалась красавица-река,  еще  окутанная кое-где
синеватою мглой.
     И  я  думал:  отчего же  это так тяжело было мне там,  на озере,  среди
книжных народных разговоров,  среди "умственных" мужиков и начетчиков, и так
легко,  так свободно на  этой тихой реке,  с  этим стихийным,  безалаберным,
распущенным и  вечно страждущим от  похмельного недуга перевозчиком Тюлиным?
Откуда это чувство тяготы и разочарования, с одной стороны, и облегчения - с
другой?  Отчего на меня, тоже книжного человека, от тех веет таким холодом и
отчужденностью,  а  этот кажется таким близким и  так  хорошо знакомым,  как
будто в самом деле.

                        Все это уж было когда-то,
                        Но только не помню когда

     Милый Тюлин,  милая, веселая, шаловливая взыгравшая Ветлуга! Где же это
и когда я видел вас раньше?

        1891


                              Примечания

     Высоко оценил этот  рассказ Горький.  В  письме к  Короленко с  острова
Капри 24  июля  1913 года Горький писал:  ""Река играет" -  это  любимый мой
рассказ;  я  думаю,  что  он  очень помог мне в  понимании "русской души"...
Говорят,  я довольно удачно читал рабочим реферат,  темой которого была роль
Тюлина в русской истории,  -  у меня вышло так, что и Минин, и Болотников, и
Пугачев  -  все  Тюлины!"  В  своих  "Воспоминаниях о  В.Г.Короленко" (1923)
Горький  писал  по  поводу  этого  рассказа:  "...правда,  сказанная образом
Тюлина,  - огромная правда, ибо в этой фигуре нам дан исторически верный тип
великоруса -  того человека,  который ныне сорвался с  крепких цепей мертвой
старины и получил возможность строить жизнь по своей воле".

     ...на "Святом озере",  у  невидимого града Китежа.  -  По древнерусской
легенде  город  Китеж  во   время  нашествия  хана   Батыя  стал  невидимым,
погрузившись в воды озера Светлояра.
     "Все это было тогда-то,  но только не помню,  когда".  - Заключительные
строки стихотворения А.К.Толстого "По гребле неровной и тряской..."
     Четверть - старая русская мера длины, около 18 сантиметров.
     Чегень - шест, жердина.
     ...английские пуритане и индепенденты времен Кромвеля...  - ответвления
английской   протестантской   церкви,    поддерживавшие   Оливера   Кромвеля
(1599-1658) во время английской революции 1640-1660 гг., в которой буржуазия
в союзе с новым дворянством боролась против монархии, феодального дворянства
и господствующей церкви.



        В.Г.Короленко. Тени


     Фантазия


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


        I

     Это  было месяц и  два дня спустя после того,  как,  при громких криках
афинского народа,  судьи  постановили смертный приговор философу Сократу  за
то,  что он разрушал веру в богов. Он был для Афин то же, что овод для коня.
Овод  жалит коня,  чтоб он  не  заснул и  бодро шел  своею дорогой.  Философ
говорил афинскому народу:
     "Я твой овод,  я больно жалю твою совесть,  чтобы ты не заснул. Не спи,
не спи, бодрствуй, ищи правду, афинский народ!"
     И  народ,  в  припадке жестокой досады,  пожелал  избавиться от  своего
овода. "Быть может, доносчики Мелит и Анит оба не правы,- говорили граждане,
расходясь с площади после приговора.-  Но что же это, наконец, такое, и куда
он  идет?  Он плодит недоумения,  он разрушает мнения,  твердо установленные
веками,   он  говорит  о  новых  добродетелях,   которые  надо  познавать  и
разыскивать,  он говорит о божестве,  которое нам еще неведомо.  Дерзкий, он
считает себя умнее богов!..  Нет,  спокойнее нам вернуться к старым,  хорошо
знакомым божествам. Пусть они не всегда справедливы, пусть распаляются порой
неправедным гневом, а другой раз и нечестивою похотью даже к женам смертных.
Но  не с  ними ли жили наши предки в  спокойствии души,  не с  их ли помощью
совершали славные подвиги?  А  теперь образы олимпийцев померкли,  и  старая
добродетель расшатана.  Что же  будет дальше,  и  не  должно ли одним ударом
положить конец нечестивой мудрости?"
     Так  говорили друг  другу  афинские граждане,  расходясь с  площади под
покровом синего вечера.  Они решили убить беспокойного овода, в надежде, что
после  этого лица  богов опять просветлеют.  Правда,  в  умах  граждан порой
вставал кроткий образ чудака-философа; порой они вспоминали, как мужественно
делил он с ними при Потидее труды и опасности {Прим.  стр. 330}; как он один
защищал  их  самих  от  позора  несправедливой  казни  военачальников  после
аргинузской победы;  как  один  он  против  тиранов,  убивших полторы тысячи
граждан,  осмелился возвысить голос,  спрашивая на  площадях  о  пастырях  и
овцах.  "Не  тот  ли  пастырь,-  говорил он,может назваться добрым,  который
приумножает и  бережет свое стадо?  Или,  напротив,  добрые пастыри призваны
уменьшать количество овец и разгонять их,  а добрые правители - делать то же
с  гражданами?  Исследуем,  афиняне,  этот вопрос!"  И от вопроса одинокого,
безоружного философа лица тиранов бледнели,  а глаза юношей загорались огнем
негодования и честного гнева...
     Когда афиняне, расходясь с площади после приговора, вспоминали все это,
тогда их  сердца сжимало смутное сомнение:  "Уж не совершили ли мы над сыном
Софрониска жестокую неправду?"  Но тогда добрые афиняне смотрели в  гавань и
на  море.  При  свете  угасавшей зари  на  синем  понте  еще  мелькали вдали
пурпуровые  паруса  острогрудого корабля  делосских  празднеств {Прим.  стр.
330}.  Корабль ушел из гавани в этот день и вернется лишь через месяц,  а до
тех пор в  Афинах не  может пролиться кровь ни  виновного,  ни невинного.  В
месяце же много дней, а часов еще больше. Кто помешает сыну Софрониска, если
уж он осужден невинно,  убежать из тюрьмы,  а многочисленные друзья наверное
даже помогут?  Разве так трудно богатому Платону,  Эсхину и другим подкупить
тюремную стражу?  Тогда  беспокойный овод  улетит  из  Афин  к  фессалийским
варварам или в  Пелопоннес,  или еще дальше,  в  Египет...  Афины не услышат
более  его  назойливых речей,  а  на  совести добрых граждан не  будет  этой
смерти.
     И все, таким образом, обойдется ко всеобщему благополучию...
     Так многие рассуждали про себя в этот вечер,  восхваляя мудрость демоса
и  гелиастов {Прим.  стр.  331},  а  втайне питая надежду,  что  беспокойный
философ уберется из  Афин,  убежит от цикуты к  варварам {Прим.  стр.  331},
освобождая сограждан в  одно время и  от  себя,  и  от  угрызений совести за
невинную смерть.
     Тридцать два  раза  с  тех  пор  солнце выходило из-за  океана и  опять
погружалось в него,  а до того дня, когда афиняне решили воздвигнуть Сократу
памятник,- осталось тридцатью двумя днями меньше. Корабль из Делоса вернулся
и,  точно  стыдясь за  родной  город,  стоял  в  гавани с  печально упавшими
парусами.  На небе не было луны, море колыхалось под тяжелым туманом, и огни
на  холмах  мерцали сквозь мглу,  точно  прижмуренные очи  людей,  одержимых
стыдом.
     Упрямый Сократ не пожалел совести добрых афинян. "Простимся! Вы идите к
своим очагам,  а  я  пойду умирать,-  сказал он судьям после приговора.-  Не
знаю,   друзья,  кто  из  нас  выбирает  себе  лучший  жребий".  Когда  срок
возвращения корабля стал  приближаться,  многие  из  сограждан почувствовали
беспокойство.  Неужели же этот упрямец в  самом деле умрет?  И они принялись
стыдить Эсхина,  Федона и  других учеников и  друзей Сократа,  подстрекая их
усердие.  "Неужто,говорили они  с  едкой укоризной,-вы  допустите,  чтоб ваш
учитель умер?  Или  вам  жаль  несколько мин  {Прим.  стр.  331}  на  подкуп
сторожей?"  Напрасно Критон упрашивал Сократа согласиться на побег и  горько
жаловался,   что  общая  молва  упрекает  их   в   недостатке  дружбы  и   в
скупости,-упрямый фило