ршенно наоборот...  Дело наше, можно сказать, получило
широкую огласку...
     Мне  показалось,  что  в  последних словах  прозвучал оттенок некоторой
злости,  но затем заседатель небрежно протянул руку,  взял номер лежавшей на
столе газеты и подал его мне.
     - Посмотрите вот здесь... отчеркнутое место. Как вам понравится?..
     Газета  была  сибирская,  но  выходила  в  столице.  Отчеркнутое  место
заключало в себе сообщение о циркуляре,  который волостной писарь Шушминской
волости  N-ского  округа  разослал  по  деревням  "в  руководство на  случай
военного могущего произойти столкновения".  За  много лет до  действительной
китайской  войны  газеты  заговорили как-то  о  недоразумениях на  китайской
границе. Недоразумения были улажены, но волостной писарь отдаленной волости,
очевидно,  большой дипломат, счел нужным и с своей стороны принять участие в
инциденте. Он разослал по деревням циркуляр, в котором предлагал "подведомым
старшинам,  сотским,  а равно прочей мелкой власти" внушать населению полное
спокойствие. "Я же, со своей стороны, - так заканчивался этот циркуляр, - за
благо признаваю,  в  силу облекаемой власти и политического равновесия,  как
равно  и  высшего  соображения  причин,  клонящих  намерение  к  строжающему
нейтралитету,  то  имеешь  ты,  старшина (имярек),  с  прочею низкою властию
приложить всемерное старание под  страхом  в  противном могущем быть  случае
наистрожайшего штрафования,  не исключая личной прикосновенности по закону и
свыше... Подлинный подписал писарь Кондратий Замятин".
     Самому ли Кондратию Замятину пришла в  голову эта горделивая идея,  или
ее  внушил ему какой-нибудь юморист из ссыльных,  -  сказать трудно;  но имя
Кондратия Замятина на время всплыло в сибирской и столичной печати.
     - Да-с! Вот не угодно ли? - сказал Степан Осипович, когда я с невольной
улыбкой положил номер на стол.  - Подлинный подписал Кондратий Замятин - это
вот  они-с...  Не  угодно ли  полюбоваться...  Бисмарк Шушминской волости...
Объявляет войну и мир и поддерживает политическое равновесие.
     Кондратий Замятин повернул голову так круто,  что казалось,  он свернет
себе  шею,  и  в  его  лице,  в  глазах,  даже  в  позе  виднелось выражение
сконфуженности и  вместе упрямства.  Такой вид  должны были  иметь в  доброе
старое  время  великовозрастные богословы  и  философы,  которым  предстояло
ложиться под "учительную" лозу отца ректора...
     - Можно...  уйти?..  -  процедил он опять, и губы его сложились в такую
складку злости и обиды, что мне стало несколько жутко.
     При  этом что-то  в  его голосе показалось мне очень знакомым.  В  моей
памяти встала вдруг вчерашняя темная ночь на  льду затона,  холодный ветер с
изморозью, мое полупробуждение и огромный силуэт всадника, возвышавшийся над
горами...   Я  невольно  спрашивал  себя,  действительно  ли  этот  человек,
уничтожающийся теперь под взглядом заседателя, тот самый, который явился мне
вчера  таким  титаном?..   И  я  подумал,   что  Степан  Осипович  несколько
неосторожно злоупотребляет преимуществом своего положения над этим верзилой,
который может расплющить его одним движением своей жилистой лапы...
     - То-ро-опитесь?   -  сказал  заседатель  с  уничтожающим  сарказмом  в
голосе... - Сочинять министерские циркуляры?.. Или...
     В глазах Кострова пробежало что-то быстрое и холодное, как змейка.
     - Или  с-строчить доносы  вашему куму,  исправнику?..  Нет-с,  господин
Замятин,  на  этот раз вы  от меня дешево не отделаетесь.  Я  не посмотрю на
ваших кумовей и на все ваши шашни...  Сделайте одолжение...  Сколько угодно!
Пишите, выдумывайте, лгите... А пока...
     Его лицо стало опять бледно и  холодно.  Он любезно повернулся ко мне и
сказал:
     - Извините, что делаю вас, так сказать, свидетелем... Но с этим народом
и  ангел потеряет терпение...  Не  угодно ли  вот!..  Я  ничего не  знаю,  а
циркуляр уже попал в газеты.  Пойдут теперь трепать... Того гляди, из самого
Петербурга запрос:  в чьем участке этот Талейран объявился?.. Сепаратизм еще
приплетут...  Ну-с,  так вот, господин Кондратий Замятин, владетельный князь
Шушминской волости...  есть  там  у  вас...  в  ваших "подведомых владениях"
каталажка?..
     - То  есть...  это  в  котором  смысле?..  -  угрюмо  спросил Кондратий
Замятин.
     - А  вот,  в том самом смысле...  куда сажают бродяг,  воров и пьяниц и
куда  вы  изволили  посадить самовольно противузаконно тунгусского князца...
Это вот самое строение... стоит еще на месте? Не сгорело?
     Замятин издал невнятное, но, по-видимому, утвердительное ворчание...
     - Так  вот-с...  вы  получите в  моей  канцелярии предписание,  которое
приказываю исполнить точнейшим образом.  Прежде всего,  не  медля  здесь  ни
минуты,  -  слышите?  ни  одной секунды,  -  вы отправляетесь к  месту своей
службы. По прибытии имеете предъявить старосте бумагу, которую тоже получите
из моей канцелярии для объявления на сходе... И прошу добросовестно прочесть
ее  содержание,  -  прибавил  Степан  Осипович  металлическим голосом.  -  Я
проверю... И если вы... если ты, с-сукин... Ах, извините, я опять забылся, -
спохватился заседатель, повернувшись ко мне.
     Кондратий Замятин перестал жаться к стене и вытянул шею...
     - В бумаге этой говорится, - холодно отчеканил заседатель дальше, - что
писарь  Шушминской волости Кондратий Замятин,  из  ссыльнопоселенцев,  имеет
отсидеть в  сельской каталажке на  хлебе и  воде  неделю...  за  составление
бессмысленных  циркуляров,   выходящих  за   пределы   его   обязанностей  и
составляющих превышение власти... Можете идти...
     Замятин,  как  будто все  еще  не  вполне разобравший смысл сказанного,
медленно,  с  медвежьей  ухваткой  повернулся к  двери,  потом  остановился,
мгновение  постоял  неподвижно  и   затем   опять  обратился  вполоборота  к
заседателю.
     - Степан Осипович, - сказал он сдавленным, глухим голосом...
     - Что-с?
     - Отмените...
     - Я никогда не отменяю своих распоряжений...
     Замятин еще постоял, опустив голову, и потом продолжал так же глухо:
     - Отмените...  Я говорю:  какой же после этого посреди дикого народу...
престиж?
     - Что-о-с, - вспыхнул заседатель... - Престиж? Престиж вам!.. Не угодно
ли повернуться лицом,  когда с вами говорит начальник...  Что это за поза?..
Руки по швам! - крикнул Костров, выходя из себя.
     Замятин неохотно и  не до конца повернулся и  опустил руки.  Заседатель
окинул всю его фигуру горящим взглядом.
     - Тебе,  Кондратий Замятин,  -  сказал он,  отчеканивая каждое слово, -
статья такая-то,  о "состояниях" известна?..  Примечание такое-то об изъятых
от  телесных наказаний?..  Ступай и  помни,  что  если  ты  выведешь меня из
терпения,  то я применю к тебе это примечание при первом случае... И никакие
шашни, никакие доносы не помогут... Ступай...
     Замятин  издал   что-то   вроде  глухого  медвежьего  ворчания,   круто
повернулся и  исчез за занавеской.  Вид у него был такой же зловеще-унылый и
упрямый.  Уходя,  он  даже  непочтительно стукнул дверью...  Степан Осипович
проводил его враждебным и внимательным взглядом.
     Когда портьера за  писарем перестала колыхаться,  Костров повернулся ко
мне.
     - Ну-с,  вот вы изволили видеть сами...  Так сказать,  бытовая картина,
которую  бы  можно  озаглавить:  положение сибирского администратора...  Что
скажете?
     Я  решительно не  знал в  ту  минуту,  что я  могу сказать о  положении
сибирского администратора.  Впрочем,  Степан  Осипович  сам  вывел  меня  из
затруднения.  Он  подвинул мне коробку папирос,  закурил сам и  сказал тоном
доверчивым, отчасти даже конфиденциальным:
     - Вот  вы  человек  просвещенный...  Судите  сами:  на  ответственности
заседателя  целое,   так  сказать,  государство...  Заседатель  отвечает  за
благосостояние и спокойствие в некотором роде сибирской Швейцарии...
     Он опять меланхолическим жестом указал на карту.
     - А  между  тем  заседатель связан  по  рукам  и  ногам...  Власть  его
ограничена до смешного! Верите, я не имею возможности прогнать какого-нибудь
ссыль...
     Он спохватился и поправился:
     - С одной стороны, какая-нибудь уголовная фигура, вот вроде сейчас вами
виденной...  С  другой -  исправник,  из  местных,  непросвещенный,  грубый,
который, однако, имеет возможность на всяком шагу ставить препятствия...
     Он сделал усилие и передвинул свое тяжелое кресло, так что нас разделял
только угол стола.
     - Послушайте,  -  заговорил он несколько пониженным голосом.  - Вот я и
говорю:   вы  человек  просвещенный,  обладаете  талантом.  Скоро  будете  в
России... Еще скорее в Иркутске... Что, если бы вы изобразили... ну вот хотя
бы то,  что видели... "К положению просвещенного администратора в Сибири"...
Я,  с  своей стороны,  мог бы дать некоторые пояснения...  Тема для статьи -
богатейшая...  Если я  отвечаю,  дайте мне власть...  Это понятно.  Если мне
доверяют,  я  должен быть независим от  какого-нибудь...  там...  исправника
старого закала,  который принимает доносы, роняя, так сказать, престиж... А?
Что такое? Что вам нужно?..
     Сердитое восклицание относилось к  писцу,  который в  эту  минуту  тихо
приподнял портьеру и  просунул в  кабинет свою  лысую голову с  выразительно
суровым лицом.
     - Ну, что там такое? - нетерпеливо спросил Костров.
     Писарь  переступил порог,  тихо  опустил портьеру и,  бесшумно ступая в
мягких валенках по  ковру,  подошел к  столу.  Здесь он остановился как бы в
нерешительности, глядя то на заседателя, то на меня...
     - Пришел... - сказал он.
     - Кто пришел? Да говорите вы, черт вас возьми, по-человечески!
     Лысый  писец как-то  съежился,  но  после нетерпеливого начальственного
окрика сказал почти шепотом:
     - Бурмакин-с...
     Заседатель как будто удивился.
     - Уже? - сказал он. - А... да, да... Ну, хорошо, хорошо...
     Он   отодвинул  свой  стул  и   с   любезною,   несколько  сконфуженною
торопливостью повернулся ко мне.
     - Да-с...  так мне очень приятно...  как же,  как же: слышал от Кронида
Ивановича...  Очень,  оч-чень сожалею,  что обязанности службы лишают меня в
некотором роде удовольствия...  В противном случае,  поверьте...  счел бы за
честь...  Карпов,  выдашь вот им бумагу...  Счастливого пути... В Россию! На
милую родину... Завидую...
     Он вышел из-за стола и, задержав мою руку в своей, продолжал:
     - Может быть,  по приезде в  Россию или...  еще лучше в  Иркутск...  вы
вспомните о том,  что я говорил. Очень, оч-чень жаль, что важные дела мешают
мне в настоящую минуту дать некоторые материалы...  Но,  впрочем,  под пером
талантливого человека  и  то,  что  вы  видели  и  слышали...  Всего,  всего
хорошего...
     Он говорил любезно, но в голосе слышалась сильная озабоченность... Было
видно,  что  преждевременное появление  того  человека,  о  котором  говорил
писарь, спутывало какие-то планы господина Кострова...


        V

     В  канцелярии,  куда  я  вошел,  было  новое  лицо  и,  пожалуй,  новое
настроение.  У  одного  из  столов стоял  высокий человек в  приискательском
кафтане  из  верблюжьей  шерсти,  с  узорно  расшитыми  полами.  Кафтан  был
перетянут красным  кушаком,  концы  которого были  старательно расправлены и
кинуты бахромой на  боку.  Одна пола была приподнята и  заправлена за  пояс,
открывая широкие плисовые шаровары, вдетые в голенища высоких сапог. В руках
он  держал  дорогую  соболью  шапку,  из-за  голенища торчала чеканная ручка
нагайки.   Все   в   этой  фигуре  отзывалось  рассчитанным  приискательским
щегольством,  а  красивое смуглое лицо с неприятно полными и красными губами
дышало уверенностью и самодовольством.  По-видимому, то что он успел сказать
здесь,   в  канцелярии,  до  моего  прихода,  доставило  всему  штату  много
развлечения и удовольствия.  Писаря бросили писать,  все улыбались,  на всех
лицах виднелось оживление.
     Когда я вошел, новый пришелец двинулся навстречу и обменялся взглядом с
шедшим  за  мною  Карповым.  Тот  утвердительно кивнул головой,  и  Бурмакин
уверенно направился к двери...
     Этого человека я уже встречал...
     Это  было  несколько дней назад,  на  дороге между двумя станками.  Был
серый,  неприятный день с  холодным пасмурным небом и  пронизывающим ветром,
наметавшим  кое-где   сугробы  сухого  снега  и   свистевшим  в   обнаженных
придорожных кустах и  деревьях.  Мы  ехали с  раннего утра и  уже  устали от
холода,  пустынного ветра  и  пестрого мелькания снежных пятен и  обнаженных
скал.
     В одном месте нас обогнали широкие пошевни, запряженные парой лошадей с
колокольчиком.  Они  вынырнули  на  дорогу  с  проселка,  в  конце  которого
виднелись верхушки крыш небольшого поселения,  расположенного у  самой реки.
Ямщик был сильно пьян и гнал лошадей без толку, то нахлестывая их кнутом, то
задергивая вожжами.  Сани мотались по ухабам, как будто тоже пьяные, а в них
беспорядочно барахтались  две  фигуры.  Один  из  седоков,  молодой  парень,
откинув голову назад, тянул водку прямо из горлышка бутылки... Его кидало на
ухабах,  водка  лилась  мимо,  и  он  глупо  смеялся пьяным смехом.  Другой,
полулежа  в  широких  пошевнях  без  всякой  подстилки,  то  поощрял  своего
спутника,  то толкал его под локоть; мне он показался значительно трезвее. В
одном месте сани вдруг наклонились, и оба седока выкатились на дорогу.
     Пока  младший старался подняться,  тыкаясь красными руками  в  холодный
снег, другой встал на ноги и не совсем твердой походкой направился к нам.
     - Здравствуйте,  господа!  Издалеча  ли  бог  несет?..  -  спросил  он,
внимательно оглядывая нас.
     Мы ответили.
     - А я - Бурмакин!.. - сказал он гордо.
     Это  имя  было нам знакомо.  Бурмакин был очень известный в  тех местах
глава  спиртоносов,  ежегодно снаряжавших в  тайгу целую экспедицию хищников
золота,  устраивавших  в  глухих  притонах  свои  становища  и  скупавших  у
приисковых рабочих  подъемное  золото  за  деньги  или  за  спирт.  Промысел
чрезвычайно  опасный,   требующий  большой  выносливости,   решительности  и
сноровки,  но и очень прибыльный. И каждый год в то время, когда большинство
местных поселенцев,  а  иногда и  крестьян,  шло  наниматься на  прииски,  -
меньшинство,  состоявшее  из  наиболее  отчаянных  удальцов,  отправлялось к
Бурмакину.  Он выбирал из них самых подходящих и "давал задатки",  как глава
какой-нибудь известной фирмы...
     Я  с  интересом взглянул на  эту  знаменитость,  стоявшую перед нами на
дороге.  Бурмакин был  в  широкой дохе,  распахнувшиеся полы  которой трепал
ветер.  Лицо его было неприятно красное, набухшее как бы от продолжительного
пьянства, но в глазах виднелась решительность и сила.
     - Выпейте с Бурмакиным,  ребята! - сказал он таким тоном, как будто был
уверен,  что мы сочтем это приглашение за великую честь.  И,  засунув руку в
карман  ватного кафтана,  надетого под  дохой,  он  вытащил оттуда непочатую
бутылку...
     Мы отказались...
     - Ну,  и черт с вами, - сказал он грубо. - Наплевать! Видно, не знаете,
кто вас угощает...  Эй, Сенька, дьявол!.. Вставай! Обночлежился, что ли, тут
в снегу?..
     Он подошел к  саням,  у  которых все еще барахтался пьяный товарищ,  и,
подняв его,  бросил в  пошевни,  точно мешок с мукой.  Я слышал,  как голова
Сеньки стукнулась об  обочину саней...  Бурмакин опять выругался,  но  вдруг
повернулся еще раз к нам и сделал несколько шагов.
     Я  приготовился к какой-нибудь неприятной сцене.  "Знаменитый Бурмакин"
показался мне  просто пьяным нахалом,  вроде загулявшего бахвала-фабричного.
Но,  взглянув на его лицо, я увидел, что теперь оно изменилось: черные глаза
глядели серьезно и как будто печально.
     - Извините,  господа, - сказал он. - Выпивши я немного. Сколько время с
этим народом каталажусь...  Вы  вот из Якутска едете...  что-нибудь про моих
"ребят" слыхали?
     Мы слыхали,  что в  якутской тюрьме сидело еще с  прошлого года человек
пятнадцать спиртоносов и  в  том числе правая рука Бурмакина,  черкес Измаил
Юнусов.  Говорили, что Бурмакин сыпал деньгами, чтобы выручить товарищей, но
"выгодное" для начальства дело затягивалось. "Бурмакинские ребята" уже около
года томились в якутской тюрьме, - правда, благодаря бурмакинским деньгам им
было довольно весело.
     Мы  рассказали Бурмакину,  что  знали  о  положении его  товарищей.  Он
выслушал внимательно и серьезно и сказал:
     - Ну,  спасибо вам,  господа...  Э-эх!  На всех бы наплевать, - Измаила
жалко...  Поверите,  братцы,  -  за  этого человека сейчас праву руку долой!
Брат, - даром что нехристь!..
     В  его словах мне послышалось искреннее чувство и печаль.  Но тотчас же
этот проблеск исчез,  как слабый луч в холодных облаках, и на лице Бурмакина
опять появилось выражение бахвальства.
     - Ну,  да ничего!  Выручу!..  Бурмакин,  да чтоб не выручил... Слыхали,
чай,  про меня!  Кто по здешнему месту первый человек?.. Бурмакин! Вот где у
Бурмакина все...
     Он поднял кверху сжатый кулак и вдруг вернулся опять к прежнему:
     - Наливки хотите? Может, хересу?.. У меня тут все есть... Ну, не хотите
как  хотите...  честь  предложена...  Эй  ты,  ямщик...  желторотой...  Чего
стоишь... Пошел!
     Сани уже тронулись,  когда он  грузно ввалился в  них,  рискуя задавить
пьяного Сеньку,  и  вся  группа  бестолковым темным  пятном опять  понеслась
вперед,  вихляясь из стороны в сторону... Над широкой спинкой саней мелькали
руки,  спины,  собольи шапки.  Бурмакин с Сенькой возились, как два медведя,
отымая друг у  друга бутылку с водкой,  которая весело мелькала на солнце...
Неровно звенел  колокольчик,  и  к  нам  доносились нелепые обрывки циничной
приисковой песни.
     Наш ямщик,  молодой станочник, выросший по соседству с нелепой роскошью
приисков, провожал удаляющуюся компанию завистливым взглядом.
     - Фартовый народ! - сказал он, когда она исчезла за поворотом дороги. -
Сани, что есть, и то пьяные - качаются.
     И он принялся подробно рассказывать нам о Бурмакине, об его удальстве и
удаче.
     По его словам,  Бурмакин снаряжает и  на этот год в тайгу небывалую еще
экспедицию в  несколько  десятков  самых  отчаянных головорезов поселенцев и
сорок вьючных оленей.  Ямщик говорил, где именно собираются по частям отряды
и где будет переправа...
     Мне  запомнился навсегда  простодушно-эпический тон  этого  рассказа  и
наивно-бесстрастное выражение синих глаз сибирского юноши.  В  тоне не  было
слышно ни одной ноты осуждения или хоть иронии, добрые глаза глядели ровно и
с  тем бесстрастным доброжелательством,  с каким они смотрели на облака,  на
снежную  дорогу,   на   сопки...   Если  бы   развернуть  это   выражение  в
членораздельные звуки и связную речь,  то оно значило бы,  вероятно: есть на
свете облака и солнце, и снег, и дорога, и камни. И есть маленькие холмики и
огромные горы...  И  есть жалкие станочники и могущественные Бурмакины...  И
все это от века и навсегда...
     - Теперь,  не иначе,  -  к заседателю поедет...  -  прибавил он с таким
выражением,   как  будто  это  тоже  написано  в  предвечных  законах  этого
холодного, каменистого мира...
     Молодой ямщик не ошибся.  Бурмакин действительно появился в резиденции.
Владыка  тайги   перед   экспедицией  вступал,   по-видимому,   в   какие-то
дипломатические переговоры с владыкой "сибирской Швейцарии"...


        VI

     Выйдя из  канцелярии,  я  направился по улицам слободки к  месту своего
ночлега. В слободку, звеня колокольцами, въезжала почта на восьми тройках.
     У  черной въезжей стояла оседланная лошадь.  Из  ворот вышел Замятин и,
остановив последнюю тройку,  о  чем-то пошептался с  почталионом и сунул ему
письмо.  Когда почта проехала,  он направился к своей лошади и встретился со
мною.  Сначала он  отвернул свое  выразительное лицо,  как  будто  ему  была
неприятна встреча с  свидетелем его недавнего унижен