несколько мягче.  На  севере  из-за  гребня  холмов,  покрытых черною массой
лесов,   слабо  мерцая,   подымались  какие-то  белесоватые  облака,  быстро
пробегающие по небу.  Казалось,  кто-то тихо вздыхал среди глубокой холодной
ночи,  и клубы пара, вылетавшие из гигантской груди, бесшумно проносились по
небу от края и  до края и  затем тихо угасали в глубокой синеве.  Это играло
слабое северное сияние.
     Поддавшись какому-то  грустному обаянию,  я  стоял на крыше,  задумчиво
следя  за  слабыми  переливами  сполоха.  Ночь  развернулась во  всей  своей
холодной и  унылой красе.  На небе мигали звезды,  внизу снега уходили вдаль
ровною пеленой,  чернела гребнем тайга,  синели дальние горы. И от всей этой
молчаливой,  объятой холодом картины веяло в душу снисходительною грустью, -
казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: "Далеко, далеко!"
     Когда я  вернулся в  избу,  бродяга уже спал,  и  в  юрте слышалось его
ровное дыхание.
     Я  тоже лег,  но  долго еще не  мог заснуть под впечатлением только что
выслушанных рассказов.  Несколько раз сон,  казалось,  опускался уже на  мою
разгоряченную голову,  но в эти минуты,  как будто нарочно,  бродяга начинал
ворочаться на  лавке и  тихо  бредил.  Ею  грудной голос,  звучащий каким-то
безотчетно-смутным ропотом,  разгонял мою дремоту,  и  в воображении одна за
другой  вставали  картины  его  одиссеи.   По  временам,   когда  я  начинал
забываться,  мне казалось,  что надо мной шумят лиственницы и  кедры,  что я
гляжу вниз с  высокого утеса и  вижу белые домики кордона в овраге,  а между
моим  глазом  и  белою  стеною реет  горный орел,  тихо  взмахивая свободным
крылом.  И  мечта уносила меня  все  дальше и  дальше от  безнадежного мрака
тесной юрты.  Казалось,  меня  обдавал свободный ветер,  в  ушах гудел рокот
океана, садилось солнце, залегали синие мороки, и моя лодка тихо качалась на
волнах пролива.
     Всю кровь взбудоражил во мне своими рассказами молодой бродяга. Я думал
о   том,   какое   впечатление  должна  производить  эта   бродяжья  эпопея,
рассказанная в  душной каторжной казарме,  в  четырех стенах крепко запертой
тюрьмы. И почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже в моем
уме -  не трудностью пути, не страданиями, даже не "лютою бродяжьей тоской",
а  только поэзией вольной волюшки?  Почему на  меня  пахнуло от  него только
призывом раздолья и  простора,  моря,  тайги и степи?  И если меня так зовет
она,  так  манит к  себе эта  безвестная даль,  то  как неодолимо должна она
призывать к  себе  бродягу,  уже  испившего из  этой  отравленной неутолимым
желанием чаши?
     Бродяга спал,  а  мои мысли не давали мне покоя.  Я  забыл о  том,  что
привело его в тюрьму и ссылку,  что пережил он, что сделал в то время, когда
"перестал слушаться родителей".  Я видел в нем только молодую жизнь,  полную
энергии и силы, страстно рвущуюся на волю... Куда?
     Да, куда?..
     В  смутном  бормотании бродяги  мне  слышались неопределенные вздохи  о
чем-то. Я забылся под давлением неразрешимого вопроса, и над моим изголовьем
витали  сумрачные грезы...  Село  вечернее солнце.  Земля  лежит  громадная,
необъятная,  грустная,  вся погруженная в тяжелую думу.  Нависла молчаливая,
тяжелая туча...  Только край неба отсвечивает еще потухающими лучами зари да
где-то далеко, под задумчиво синеющими горами, стоит огонек...
     Что  это:  родное пламя давно оставленного очага или блудящий огонь над
ожидающею во мраке могилой?..
     Заснул я очень поздно.


        IX

     Когда я проснулся, было уже, вероятно, часов одиннадцать. На полу юрты,
прорезавшись сквозь льдины,  играли косые лучи  солнца.  Бродяги в  юрте  не
было.
     Мне нужно было съездить по  делам в  слободу,  поэтому я  запряг коня в
маленькие саночки и выехал из своих ворот,  направляясь вдоль улицы селения.
День был яркий и  сравнительно теплый.  Мороз стоял градусов около двадцати,
но...  все в  мире относительно,  и  то самое,  что в других местах бывает в
развал зимы,  мы  здесь  воспринимали как  первое дыхание наступавшей весны.
Клубы дыма,  дружно поднимаясь изо всех слободских юрт,  не  стояли прямыми,
неподвижными столбами, как бывает обыкновенно в большие морозы, - их гнуло к
западу, веял восточный ветер, несущий тепло с Великого океана.
     Слобода почти наполовину населена ссыльными татарами,  и  так как в тот
день у татар был праздник, то улица имела довольно оживленный вид. То и дело
где-нибудь скрипели ворота,  и  со двора выезжали дровни или выбегали рысцой
верховые  лошади,  на  которых,  раскачиваясь  в  стороны,  сидели  хмельные
всадники.  Эти  поклонники Магомета  не  особенно строго  блюдут  запрещение
Корана,  и  потому как верховые,  так и  пешеходы выписывали вдоль и поперек
улицы самые причудливые зигзаги. Порой какой-нибудь пугливый конек кидался в
сторону слишком круто,  дровни опрокидывались, лошадь мчалась вдоль улицы, а
хозяин подымал целую  тучу  снеговой пыли  собственною фигурой,  волочась на
вожжах.  Не  сдержать коня  и  вывалиться с  дровней -  это  во  хмелю может
случиться со  всяким;  но  для "хорошего татарина" позорно выпустить из  рук
вожжи, хотя бы при таких затруднительных обстоятельствах.
     Но  вот  прямая,  как  стрела,  улица  приходит  в  какое-то  особенное
суетливое  оживление.  Ездоки  приворачивают к  заборам,  пешие  сторонятся,
татарки в красных чадрах,  нарядные и пестрые,  сгоняют ребят по дворам.  Из
юрт выбегают любопытные, и все поворачивают лица в одну сторону.
     На  другом конце  длинной улицы появилась кучка всадников,  и  я  узнал
бега,  до которых и якуты, и татары большие охотники. Всадников было человек
пять,  они мчались как ветер,  и когда кавалькада приблизилась, то впереди я
различил серого конька,  на котором вчера приехал Багылай.  С  каждым ударом
копыт пространство,  отделявшее его от скакавших сзади, увеличивалось. Через
минуту все они промчались мимо меня как ветер.
     Глаза  татар сверкали возбуждением,  почти злобой.  Все  они  на  скаку
размахивали руками  и  ногами и  неистово кричали,  отдавшись всем  корпусом
назад,   почти  на   спины  лошадям.   Один  Василий  скакал  "по-расейски",
пригнувшись к лошадиной шее,  и изредка издавал короткие свистки,  звучавшие
резко,  как удары хлыста. Серый конек почти ложился на землю, распластываясь
в воздухе, точно летящая птица.
     Сочувствие улицы,  как  всегда в  этих случаях,  склонилось на  сторону
победителя.
     - Эх,  удалой  молодца!  -  вскрикивали в  восторге зрители,  а  старые
конокрады,  страстные любители дикого спорта,  приседали и  хлопали себя  по
коленам в такт ударам лошадиных копыт.
     В  половине улицы Василий догнал меня,  возвращаясь на  взмыленном коне
обратно. Посрамленные соперники плелись далеко сзади.
     Лицо бродяги было бледно,  глаза горели от возбуждения.  Я заметил, что
он уже "выпивши".
     - Закутил! - крикнул он мне, наклоняясь с коня, и взмахнул шапкой.
     - Дело ваше... - ответил я.
     - Ничего,  не сердись!..  Кутить могу,  а  ум не пропью никогда.  Между
прочим,  переметы мои ни  под каким видом никому не отдавай!  И  сам просить
стану - не давай! Слышишь?
     - Слышу, - ответил я холодно, - только уж вы, пожалуйста, пьяным ко мне
не приходите.
     - Не придем,  -  ответил бродяга и  хлестнул коня концом повода.  Конек
захрапел,  взвился,  но,  отскакав сажени три, Василий круто остановил его и
опять нагнулся ко мне.
     - Конек-то золото! Об заклад бился. Видели вы, как скачет? Теперича я с
татар что захочу,  то за него и  возьму.  Верно тебе говорю,  потому татарин
хорошего коня обожает до страсти!
     - Зачем же вы его продаете? На чем будете работать?
     - Продаю - подошла линия!
     Он опять хлестнул коня и опять удержал его.
     - Собственно,  потому,  как встретил я здесь товарища.  Все брошу.  Эх,
мил-лай!  Посмотри вон,  татарин едет,  вон на чалом жеребчике...  Эй ты,  -
крикнул он ехавшему сзади татарину, - Ахметка! Подъезжай-ка сюда.
     Чалый жеребчик,  играя головой и круто забирая ногами,  подбежал к моим
саночкам. Сидевший на нем татарин снял шапку и поклонился, весело ухмыляясь.
Я с любопытством взглянул на него.
     Плутоватая  рожа  Ахметки  вся  расцветала широкою  улыбкой.  Маленькие
глазки весело сверкали,  глядя на  собеседника с  плутовской фамильярностью.
"Мы,  брат,  с тобой понимаем друг друга,  -  как будто говорил каждому этот
взгляд. - Конечно, я плут, но ведь в том-то и дело, не правда ли, чтобы быть
плутом ловким?"  И  собеседник,  глядя на  это  скуластое лицо,  на  веселые
морщинки около глаз, на оттопыренные тонкие и большие уши, как-то особенно и
потешно торчавшие врозь,  невольно усмехался тоже.  Тогда Ахметка убеждался,
что  его  поняли,  удовлетворялся  и  снисходительно кивал  головой  в  знак
солидарности во взглядах.
     - Товарища! - кивнул он головой на Василья. - Вместе бродяга ходил.
     - А теперь-то ты где же проживаешь?.. Я что-то раньше в слободе тебя не
видал.
     - За бумагам пришел. Приискам ходим, спирту таскаем*.
     ______________
     *  Торговля водкой на приисках и  вблизи приисков строго воспрещена,  и
потому  в  таежных  приисках  Ленской  системы  развился  особый  промысел -
спиртоносов,  доставляющих на  прииски спирт  в  обмен на  золото.  Промысел
чрезвычайно опасный,  так как в наказание за это полагаются каторжные работы
и,  кроме того,  дикая природа сама  по  себе представляет много трудностей.
Множество спиртоносов гибнет в тайге от лишений и казачьих пуль, а нередко и
под  ножами своей же  братии из  других партий.  Зато промысел этот выгоднее
приисковой работы. (Примеч. В.Г.Короленко.)

     Я  взглянул на  Василья.  Он  потупился под  моим  взглядом и  подобрал
поводья лошади,  но потом поднял опять голову и  вызывающе посмотрел на меня
горящими глазами.  Губы  его  были  крепко  сжаты,  но  нижняя губа  заметно
вздрагивала.
     - Уйду с ним в тайгу... Что на меня так смотришь? Бродяга я, бродяга!..
     Последние слова  он  произнес уже  на  скаку.  Через минуту только туча
морозной пыли удалялась по улице вместе с частым топотом лошадиных копыт.
     Через год  Ахметка опять приходил в  слободу "за бумагам",  но  Василий
больше не возвращался.

        1885



        Владимир Галактионович Короленко. Федор Бесприютный


                       Из рассказов о бродягах


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Пешая этапная партия подымалась по трактовой дороге на "возгорок".
     По  обе  стороны  дороги  кучки  елей  и   лиственниц  взбегали  кверху
оживленной кудрявой зеленью.  На  гребне холма  они  сдвинулись гуще,  стали
стеной тайги; но на склоне меж дерев и ветвей виднелась даль, расстилавшаяся
лугами,  сверкавшая кое-где  полоской  речной  глади,  затянутая туманами  в
низинах и болотах...
     Вечерело.  На  землю  налегала  прохлада;  кругом  все  как-то  стихло,
темнело,  заволакивалось синевой,  и только кусок широкой дороги меж зеленью
елей и лиственниц весь будто шевелился, кишел серыми арестантскими фигурами,
звенел кандалами.
     Партия растянулась почти на  версту.  Арестанты разбрелись по сторонам,
избегая  дорожной  пыли,  которую  взбивала  главная  масса,  двигавшаяся по
тракту.  Впереди всех,  в голове отряда, шли кандальные; телеги с женщинами,
детьми и  больными перемешались с  пешеходами.  По опушкам придорожной тайги
слышались голоса,  хотя и не особенно оживленные. Партия шла вольно; солдаты
частью спали в  телегах,  свесив оттуда ноги в  сапогах бураками,  частью же
мирно беседовали друг  с  другом,  беспечно покуривая на  ходу  "цигарки" из
простой бумаги с махоркой; офицера совсем не было видно. Партия шла на слово
старосты Федора, по прозванию "Бесприютного"...
     Голова партии дотянулась уже до вершины холма. Федор Бесприютный взошел
туда и, остановившись на гребне, откуда дорога падала книзу, окинул взглядом
пройденный  путь,  и  темневшую  долину,  и  расползшуюся партию.  Затем  он
выпрямился и крикнул арестантам:
     - Ну,   подтягивайся,   ребята,  подтягивайся!  Недалече  уже!  Хлестни
лошадей, подводы! Хлестни лошадей... Близко!..
     Под влиянием этого окрика партия зашевелилась быстрее.
     Из кустов выбегали арестанты,  телеги встряхнулись,  и  сапоги бураками
заболтались на рысях в воздухе.
     Серые разбросанные кучки, оживлявшие дорогу, стягивались в одну плотную
массу,  которая  катилась кверху,  туда,  где,  рисуясь на  холодевшем небе,
виднелась фигура высокого сгорбленного человека.


        II

     Обок дороги шел по траве молодой человек, одетый не в арестантское, а в
свое собственное платье.  Уже  это обстоятельство выделяло его из  остальной
серой  массы:   его  клетчатые  брюки,  запыленные  ботинки,  круглая  шляпа
котелком,  из-под  которой выбивались мягкие белокурые волосы,  синие очки -
все это как-то  странно резало глаз,  выступая на  однообразном фоне партии.
Но,  помимо этого,  фигура была несколько странна: молодой человек в круглой
шляпе шел  ровным шагом,  выступая немного по-журавлиному,  как  ходят люди,
выработавшие свою походку в кабинете.  Теперь он,  видимо,  сознавал, что он
уже не в кабинете, и прилаживал свой шаг к ходу партии. Ему это удавалось, и
он был доволен,  что сказывалось во всей его фигуре. Он не просто шел, а как
бы  свершал нечто важное,  и  это  сознание придавало всей солидно и  широко
шагавшей фигуре оттенок неотразимого комизма.  Черты его  лица  были  тонки,
губы легко складывались в  какую-то  нервную,  несколько кривую,  но  все же
очень добрую улыбку.  Но синие глаза всегда глядели серьезно,  задумчиво,  а
высокий  лоб   придавал  верхней  части  лица   характер  спокойной,   ничем
невозмутимой мысли.
     Его  отношения к  партии тоже были отмечены характером двойственности и
противоречий.  "Барину" полагалась подвода, но он ею никогда не пользовался,
и партия завладела телегой для своих надобностей.  Его присутствие как будто
игнорировалось,  но вместе с тем,  когда чудной барин подходил к кому-нибудь
одному или  к  целой кучке арестантов,  люди как  будто смущались и  робели.
Когда  думали,  что  он  не  видит,  то  подталкивали друг  друга  локтями и
смеялись,  но всякий,  на ком останавливался этот задумчивый взгляд,  как-то
терялся и будто чувствовал, что где-то что-то не ладно.
     - Почему вы делаете то или другое?  -  спрашивал он иногда об артельных
порядках, далеко не всегда, по его мнению, соответствовавших справедливости.
     - Да ведь оно уже заведено, - мямлили арестанты.
     Молодой человек задумывался и через несколько минут произносил:
     - Но ведь это несправедливо.
     - Д-да уж... не очень чтобы правильно, что говорить...
     - Значит, надо переменить, - замечал молодой человек, как бы удивляясь,
что логическая победа далась так легко, даже без спора.
     - Да ведь как уж...  не нами заведено... невозможно менять, - возражали
арестанты,  и губы молодого человека нервно вздрагивали. Он смотрел на людей
своим испытующим взглядом,  как  будто разыскивая в  них что-то  затерянное.
Этот взгляд очень смущал партию:  все чувствовали, что этот барин в сущности
"младенец",  но вместе с тем чувствовали также,  что среди них есть человек,
который обдумывает каждый их  поступок,  чуть не каждое слово.  Это стесняло
партию,  но  никто не чувствовал против барина недоброжелательства.  Вначале
выходили иногда споры, так как он сам решительно отказывался подчиняться тем
правилам,  о  которых  шла  речь  как  о  несправедливых  и  неразумных.  Но
впоследствии на  молодого человека махнули рукой.  Даже  более  -  смеясь за
глаза  над  барином как  над  юродивым,  партия  незаметно меняла тон  своих
отношений.  Цинизм и  разгул стихали порой не  в  силу сознания,  но  просто
потому,   что   ощущение   пристального  анализирующего  взгляда   разлагало
непосредственные чувства грубой толпы и умеряло широту размаха.
     Так  этот  странный  человек  совершал свой  путь  с  людьми  и  вместе
одинокий.  Он вместе с  другими выходил поутру с  этапа и вечером,  усталый,
запыленный,  приходил на другой,  всю дорогу думая о чем-то, наблюдая, порой
дополняя свои размышления расспросами.  Вопросы были непонятны арестантам, а
когда,  получив ответ,  он кивал головой, будто утверждаясь в своей догадке,
собеседники переглядывались друг с другом. А молодой человек шел опять своей
дорогой, не глядя по сторонам, весь поглощенный какой-то внутренней работой.
     Теперь рядом с молодым человеком,  держась за его руку, шел мальчик лет
пяти, одетый не совсем по росту. Рукава какой-то кацавейки были завернуты на
детских руках,  талия перевязана белым платком;  таким же  платком перевязан
подбородок,  большой картуз с  обширным козырьком,  из-под  которого глядели
простодушные синие  глаза  ребенка.  Он  старался шагать  широко,  чтобы  не
отставать от остальных.
     - Так тебя,  значит,  зовут Мишей?  -  спрашивал молодой человек, глядя
вперед и о чем-то думая.
     - Мишей, - повторил мальчик.
     - Чей же ты?
     - Мамкин...  Вот, - указал ребенок на одну из телег, где сидела женщина
с  ребенком на  руках.  Она кормила ребенка грудью и  в  то же время следила
взглядом за Мишей, который разговаривал с "барином". Эта женщина примкнула к
партии на одном из ближайших этапов, недавно оправившись от болезни.
     - Куда же вы идете? - спросил опять молодой человек.
     - К тятьке идем, - ответил мальчик с детской беспечностью в тоне.
     - А кто твой тятька?
     Этот вопрос несколько затруднил мальчишку.
     - Тятька-то? - переспросил он.
     - Да... кто твой тятька?
     - Тятька!..  -  ответил мальчик просто, с полной уверенностью, что этим
сказано все, что нужно.
     - Глупый,  не умеешь барину ответить,  -  наставительно вмешался шедший
невдалеке  чахлый  арестант  и  как-то  снисходительно-заискивающе улыбнулся
барину.
     - Глуп еще,  не понимает,  -  пояснил он за ребенка, пользуясь случаем,
чтобы вступить в разговор. - А ты говори: посельщик, мол, тятька, вот кто.
     Мальчишка вскинул  глазами  на  говорившего и,  как  будто  недоумевая,
почему к имени его тятьки прибавляют незнакомое слово, опустил опять глаза и
проговорил угрюмо:
     - Нет, тятька он...
     Семенов (так звали молодого человека) утвердительно кивнул головой, как
будто находя ответ вполне удовлетворительным.
     - Глупый  младенец,  дозвольте вам  сказать,  -  вмешался опять  чахлый
арестант тем же заискивающим тоном.  Он тоже примкнул к партии недавно. Если
бы не это обстоятельство, он знал бы, что Семенов если и барин, то не такой,
от которого можно поживиться. Но, не успев узнать этого, чахлый арестант все
время терся около "барина",  подыскивая удобный случай для униженной просьбы
в  надежде получить полтину-другую ради  своего сиротства.  Теперь он  желал
помочь в том же смысле младенцу.
     - Кабы ты  не  глуп был,  -  наставлял он,  -  ты  бы сказал барину:  к
посельщику,  мол,  идем... должна наша жизнь быть теперича самая несчастная,
вот что.
     Семенов нервно повел плечами и, повернувшись к арестанту, сказал:
     - Идите, пожалуйста, своей дорогой.
     Чахлый арестант съежился и  отошел в  сторону,  а  мальчишка,  еще ниже
опустив голову, повторил упрямо:
     - К тятьке, к тятьке...
     - Верно,  -  сказал молодой человек, и в его голове зароились невеселые
мысли.
     "Да,  -  думал он,  шагая вдоль дороги,  -  вот целая программа жизни в
столкновении  двух  взглядов  на  одного  и  того  же  человека:   тятька  и
посельщик...  Для других это - посельщик, может быть, вор или убийца, но дл