в  школу  отцов  иезуитов [Иезуиты -  католические
монахи],  собственно,  на предмет чистки сапогов молодого панича. Оказалось,
однако,  что в то время как молодой граф бездельничал,  его лакей перехватил
всю мудрость, которая назначалась для головы барчука.
     Никто не знал также,  откуда у пана Тыбурция явились дети,  а между тем
факт стоял налицо, даже два факта: мальчик лет семи, но рослый и развитой не
по  летам,  и  маленькая трехлетняя девочка.  Мальчика пан Тыбурций привел с
собой  с  первых дней,  как  явился сам.  Что  же  касается девочки,  то  он
отлучался на несколько месяцев, прежде чем она появилась у него на руках.
     Мальчик,  по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался
иногда по  городу без  особенного дела,  заложив руки в  карманы и  кидая по
сторонам взгляды,  смущавшие сердца калачниц. Девочку видели только один или
два  раза  на  руках пана Тыбурция,  а  затем она  куда-то  исчезла,  и  где
находилась - никому не было известно.
     Поговаривали о каких-то подземельях на горе около часовни,  и так как в
тех краях подобные подземелья нередки,  то все верили этим слухам, тем более
что  ведь жили же  где-нибудь все  эти  люди.  А  они  обыкновенно под вечер
исчезали именно в направлении к часовне.  Туда своею сонною походкой ковылял
полубезумный старик нищий, которого прозвали "профессор", шагал решительно и
быстро пан Тыбурций.  Туда уходили под вечер,  утопая в  сумерках,  и другие
темные личности,  и не было храброго человека,  который бы решился следовать
за ними по глинистым обрывам.  Гора,  изрытая могилами,  пользовалась дурной
славой.  На старом кладбище в сырые осенние ночи загорались синие огни,  а в
часовне сычи кричали так  пронзительно и  звонко,  что  от  криков проклятой
птицы даже у бесстрашного кузнеца сжималось сердце.


     2. Я и мой отец

     - Плохо,  молодой человек,  плохо! - говорил мне нередко старый Януш из
замка, встречая меня на улицах города среди слушателей пана Тыбурция.
     И старик качал при этом своею седою бородой.
     - Плохо,  молодой человек,  -  вы в дурном обществе!.. Жаль, очень жаль
сына почтенных родителей.
     Действительно, с тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо отца стало
еще  угрюмее,  меня  очень  редко  видели  дома.  В  поздние летние вечера я
прокрадывался по  саду,  как  молодой  волчонок,  избегая  встречи с  отцом,
отворял  посредством особых  приспособлений свое  окно,  полузакрытое густою
зеленью сирени,  и  тихо ложился в постель.  Если маленькая сестренка еще не
спала в  своей качалке в  соседней комнате,  я  подходил к  ней,  и  мы тихо
ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.
     А  утром,  чуть свет,  когда в  доме все еще спали,  я  уж  прокладывал
росистый след в  густой,  высокой траве сада,  перелезал через забор и шел к
пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице,
где  сонный мельник только что отодвинул шлюзы и  вода,  чутко вздрагивая на
зеркальной  поверхности,   кидалась  в   "лоток"  [Лоток  -   здесь  лопасть
мельничного колеса] и бодро принималась за дневную работу.
     Большие  мельничные колеса,  разбуженные шумливыми толчками воды,  тоже
вздрагивали,  как-то  нехотя подавались,  точно ленясь проснуться,  но через
несколько секунд уже кружились,  брызгая пеной и  купаясь в холодных струях.
За ними медленно и солидно трогались толстые валы,  внутри мельницы начинали
грохотать шестерни,  шуршали жернова, и белая мучная пыль тучами поднималась
из щелей старого-престарого мельничного здания.
     Тогда я шел далее. Мне нравилось встречать пробуждение природы; я бывал
рад,  когда мне  удавалось вспугнуть заспавшегося жаворонка,  или выгнать из
борозды трусливого зайца.  Капли росы падали с верхушек трясунки,  с головок
луговых  цветов,  когда  я  пробирался  полями  к  загородной роще.  Деревья
встречали меня шепотом ленивой дремоты.
     Я  успевал совершить дальний обход,  и  все  же  в  городе  то  и  дело
встречались мне  заспанные фигуры,  отворявшие ставни домов.  Но  вот солнце
поднялось уже над горой,  из-за прудов слышится крикливый звонок,  сзывающий
гимназистов, и голод зовет меня домой к утреннему чаю.
     Вообще все меня звали бродягой, негодным мальчишкой и так часто укоряли
в разных дурных наклонностях,  что я наконец и сам проникся этим убеждением.
Отец  также поверил этому и  делал иногда попытки заняться моим воспитанием,
но попытки эти всегда кончались неудачей.
     При  виде строгого и  угрюмого лица,  на  котором лежала суровая печать
неизлечимого  горя,  я  робел  и  замыкался  в  себя.  Я  стоял  перед  ним,
переминаясь,  теребя свои штанишки, и озирался по сторонам. Временами что-то
как  будто подымалось у  меня в  груди,  мне хотелось,  чтоб он  обнял меня,
посадил к  себе на колени и приласкал.  Тогда я прильнул бы к его груди,  и,
быть может,  мы вместе заплакали бы -  ребенок и  суровый мужчина -  о нашей
общей утрате.  Но он смотрел на меня отуманенными глазами,  как будто поверх
моей головы, и я весь сжимался под этим непонятным для меня взглядом.
     - Ты помнишь матушку?
     Помнил ли я ее?  О да,  я помнил ее!  Я помнил, как, бывало, просыпаясь
ночью,  я искал в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая
их поцелуями.  Я помнил ее,  когда она сидела больная перед открытым окном и
грустно оглядывала чудную весеннюю картину,  прощаясь с  нею в последний год
своей жизни.
     О  да,  я  помнил ее!..  Когда  она,  вся  покрытая цветами,  молодая и
прекрасная,  лежала с печатью смерти на бледном лице, я, как зверек, забился
в  угол и  смотрел на нее горящими глазами,  перед которыми впервые открылся
весь ужас загадки о жизни и смерти.
     И теперь часто,  в глухую полночь,  я просыпался, полный любви, которая
теснилась в груди,  переполняя детское сердце, просыпался с улыбкой счастья.
И опять,  как прежде, мне казалось, что она со мною, что я сейчас встречу ее
любящую, милую ласку.
     Да,  я помнил ее!.. Но на вопрос высокого, угрюмого человека, в котором
я желал,  но не мог почувствовать родную душу, я съеживался еще более и тихо
выдергивал из его руки свою ручонку.
     И  он отворачивался от меня с  досадою и болью.  Он чувствовал,  что не
имеет на меня ни малейшего влияния,  что между нами стоит какая-то стена. Он
слишком любил ее, когда она была жива, не замечая меня из-за своего счастья.
Теперь меня закрывало от него тяжелое горе.
     И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась все шире и глубже.
Он все более убеждался,  что я -  дурной испорченный мальчишка,  с черствым,
эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною,
должен любить меня, но не находит этой любви в своем сердце, еще увеличивало
его нерасположение.  И  я  это чувствовал.  Порой,  спрятавшись в кустах,  я
наблюдал за ним;  я видел,  как он шагал по аллеям,  все ускоряя походку,  и
глухо  стонал  от  нестерпимой душевной муки.  Тогда  мое  сердце загоралось
жалостью и сочувствием.  Один раз,  когда,  сжав руками голову, он присел на
скамейку и зарыдал,  я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь
неопределенному побуждению,  толкавшему меня к этому человеку.  Но,  услышав
мои шаги, он сурово взглянул на меня и осадил холодным вопросом:
     - Что нужно?
     Мне ничего не было нужно.  Я быстро отвернулся,  стыдясь своего порыва,
боясь,  чтоб отец не прочел его в моем смущенном лице. Убежав в чащу сада, я
упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли.
     С шести лет я испытывал уже ужас одиночества.
     Сестре Соне было четыре года.  Я  любил ее страстно,  и она платила мне
такою  же  любовью;  но  установившийся взгляд  на  меня,  как  на  отпетого
маленького разбойника, воздвиг и между нами высокую стену. Всякий раз, когда
я начинал играть с нею, по-своему шумно и резво, старая нянька, вечно сонная
и вечно дравшая,  с закрытыми глазами, куриные перья для подушек, немедленно
просыпалась,  быстро схватывала мою Соню и  уносила к  себе,  кидая на  меня
сердитые взгляды;  в  таких  случаях она  всегда напоминала мне  всклоченную
наседку, себя я сравнивал с хищным коршуном, а Соню - с маленьким цыпленком.
Мне  становилось очень горько и  досадно.  Не  мудрено поэтому,  что скоро я
прекратил всякие попытки занимать Соню моими преступными играми, а еще через
некоторое время мне стало тесно в  доме и  в садике,  где я не встречал ни в
ком привета и  ласки.  Я  начал бродяжить.  Все мое существо трепетало тогда
каким-то странным предчувствием жизни.  Мне все казалось,  что где-то там, в
этом большом и  неведомом свете,  за  старою оградой сада,  я  найду что-то;
казалось,  что я что-то должен сделать и могу что-то сделать, но я только не
знал,  что именно. Я стал инстинктивно бегать и от няньки с ее перьями, и от
знакомого ленивого шепота яблоней в  нашем маленьком садике,  и  от  глупого
стука ножей,  рубивших на кухне котлеты.  С  тех пор к прочим нелестным моим
эпитетам прибавились названия уличного мальчишки и бродяги,  но я не обращал
на это внимания.  Я притерпелся к упрекам и выносил их, как выносил внезапно
налетевший дождь или солнечный зной. Я хмуро выслушивал замечания и поступал
по-своему.  Шатаясь по улицам,  я  всматривался детски-любопытными глазами в
незатейливую жизнь городка с  его  лачугами,  вслушивался в  гул проволок на
шоссе,  стараясь уловить,  какие  вести несутся по  ним  из  далеких больших
городов,  или в  шелест колосьев,  или в  шепот ветра на высоких гайдамацких
могилах.  Не  раз мои глаза широко раскрывались,  не раз останавливался я  с
болезненным испугом перед картинами жизни.  Образ за образом, впечатление за
впечатлением ложились на душу яркими пятнами; я узнал и увидал много такого,
чего не видели дети значительно старше меня.
     Когда  все  углы  города  стали  мне  известны  до   последних  грязных
закоулков,  тогда  я  стал  заглядываться на  видневшуюся  вдали,  на  горе,
часовню. Сначала, как пугливый зверек, я подходил к ней с разных сторон, все
не  решаясь взобраться на гору,  пользовавшуюся дурной славой.  Но,  по мере
того  как  я  знакомился с  местностью,  передо мною  выступали только тихие
могилы и разрушенные кресты. Нигде не было видно признаков какого-либо жилья
и  человеческого присутствия.  Все было как-то смиренно,  тихо,  заброшенно,
пусто.  Только самая  часовня глядела,  насупившись,  пустыми окнами,  точно
думала какую-то  грустную думу.  Мне захотелось осмотреть ее всю,  заглянуть
внутрь, чтобы убедиться, что и там нет ничего, кроме пыли. Но так как одному
было бы и  страшно и неудобно предпринимать подобную экскурсию,  то я собрал
на  улицах города небольшой отряд из трех сорванцов,  привлеченных обещанием
булок и яблоков из нашего сада.


     3. Я приобретаю новое знакомство

     Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по
глинистым обвалам,  взрытым  лопатами жителей и  весенними потоками.  Обвалы
обнажали склоны  горы,  и  кое-где  из  глины  виднелись высунувшиеся наружу
белые,  истлевшие кости. В одном месте выставлялся деревянный гроб, в другом
- скалил зубы человеческий череп.
     Наконец,  помогая  друг  другу,  мы  торопливо  взобрались на  гору  из
последнего обрыва.  Солнце начинало склоняться к  закату.  Косые лучи  мягко
золотили зеленую мураву  старого кладбища,  играли на  покосившихся крестах,
переливались в  уцелевших окнах  часовни.  Было  тихо,  веяло спокойствием и
глубоким миром брошенного кладбища.  Здесь уже мы  не видели ни черепов,  ни
костей,  ни  гробов.  Зеленая,  свежая трава ровным пологом любовно скрывала
ужас и безобразие смерти.
     Мы  были  одни;  только  воробьи возились кругом  да  ласточки бесшумно
влетали и вылетали в окна старой часовни,  которая стояла, грустно понурясь,
среди  поросших травою могил,  скромных крестов,  полуразвалившихся каменных
гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные
головки лютиков, кашки, фиалок.
     - Нет никого, - сказал один из моих спутников.
     - Солнце  заходит,  -  заметил  другой,  глядя  на  солнце,  которое не
заходило еще, но стояло над горою.
     Дверь часовни была крепко заколочена,  окна - высоко над землею; однако
при  помощи  товарищей  я  надеялся  взобраться на  них  и  взглянуть внутрь
часовни.
     - Не  надо!  -  вскрикнул один из моих спутников,  вдруг потерявший всю
свою храбрость, и схватил меня за руку.
     - Пошел ко  всем чертям,  баба!  -  прикрикнул на него старший из нашей
маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
     Я храбро взобрался на нее,  потом он выпрямился, и я стал ногами на его
плечи.  В  таком положении я  без  труда достал рукой раму и,  убедясь в  ее
крепости, поднялся к окну и сел на него.
     - Ну, что же там? - спрашивали меня снизу с живым интересом.
     Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни, и оттуда
на  меня  пахнуло  торжественною  тишиной  брошенного  храма.   Внутренность
высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца,
свободно  врываясь  в  открытые окна,  разрисовывали ярким  золотом  старые,
ободранные стены.  Я увидел внутреннюю сторону запертой двери, провалившиеся
хоры,  старые,  истлевшие  колонны,  как  бы  покачнувшиеся под  непосильною
тяжестью.  Углы были затканы паутиной,  и  в  них ютилась та особенная тьма,
которая залегает все  углы  таких старых зданий.  От  окна до  пола казалось
гораздо дальше,  чем  до  травы снаружи.  Я  смотрел точно в  глубокую яму и
сначала не  мог  разглядеть каких-то  предметов,  еле  выделявшихся на  полу
странными очертаниями.
     Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий,
и потому один из них,  проделав то же,  что и я раньше, повис рядом со мною,
держась за оконную раму.
     - Что  там  такое?  -  с  любопытством указал  он  на  темный  предмет,
видневшийся рядом с престолом.
     - Поповская шапка.
     - Нет, ведро.
     - Зачем же тут ведро?
     - Может быть, в нем когда-то были угли для кадила.
     - Нет,  это  действительно  шапка.  Впрочем,  можно  посмотреть.  Давай
привяжем к раме пояс, и ты по нем спустишься.
     - Да, как же, так и спущусь... Полезай сам, если хочешь.
     - Ну что ж! Думаешь, не полезу?
     - И полезай!
     Действуя по первому побуждению,  я крепко связал два ремня, задел их за
раму и,  отдав один конец товарищу,  сам  повис на  другом.  Когда моя  нога
коснулась пола,  я  вздрогнул;  но  взгляд на  участливо склонившуюся ко мне
рожицу моего приятеля восстановил мою  бодрость.  Стук  каблука зазвенел под
потолком,  отдался в пустоте часовни,  в ее темных углах. Несколько воробьев
вспорхнули с  насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше.
Со стены,  на окнах которой мы сидели,  глянуло на меня вдруг строгое лицо с
бородой,  в терновом венце.  Это склонялось из-под самого потолка гигантское
распятие.  Мне  было  жутко;  глаза  моего  друга сверкали захватывающим дух
любопытством и участием.
     - Ты подойдешь? - спросил он тихо.
     - Подойду,  -  ответил я  так же,  собираясь с  духом.  Но в эту минуту
случилось нечто совершенно неожиданное.
     Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки.  Что-то
завозилось вверху,  тряхнуло в  воздухе тучею пыли,  и  большая серая масса,
взмахнув крыльями,  поднялась к  прорехе в  крыше.  Часовня на мгновение как
будто потемнела.  Огромная старая сова, обеспокоенная нашей возней, вылетела
из  темного угла,  мелькнула на фоне голубого неба в  пролете и  шарахнулась
вон.
     Я почувствовал прилив судорожного страха.
     - Подымай! - крикнул я товарищу, схватившись за ремень.
     - Не бойся,  не бойся!  -  успокаивал он, приготовляясь поднять меня на
свет дня и солнца.
     Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез,
спрыгнув  с  окна.  Я  инстинктивно оглянулся  и  увидел  странное  явление,
поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
     Темный  предмет нашего спора,  шапка  или  ведро,  оказавшийся в  конце
концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом.
     Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки.
     Трудно  передать  мои  ощущения  в  эту  минуту,   чувство,  которое  я
испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно
из  другого мира,  в  течение нескольких секунд  доносился до  меня  быстрою
дробью тревожный топот трех пар детских ног.  Но вскоре затих и  он.  Я  был
один, точно в гробу, ввиду каких-то странных и необъяснимых явлений.
     Времени для меня не существовало,  поэтому я не мог сказать, скоро ли я
услышал под престолом сдержанный шепот:
     - Почему же он не лезет себе назад?
     - Видишь, испугался.
     Первый  голос  показался мне  совсем детским;  второй мог  принадлежать
мальчику моего возраста.  Мне показалось также,  что в щели старого престола
сверкнула пара черных глаз.
     - Что ж он теперь будет делать? - послышался опять шепот.
     - А вот погоди, - ответил голос постарше.
     Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и
в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
     Это  был  мальчик лет  девяти,  больше меня,  худощавый и  тонкий,  как
тростинка.  Одет он был в грязной рубашонке,  руки держал в карманах узких и
коротких  штанишек.   Темные   курчавые  волосы   лохматились  над   черными
задумчивыми глазами.
     Хотя  незнакомец,  явившийся  на  сцену  столь  неожиданным и  странным
образом,  подходил ко мне с  тем беспечно-задорным видом,  с каким всегда на
нашем базаре подходили друг к другу мальчишки,  готовые вступить в драку, но
все же,  увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился еще более, когда из-под
того же престола или,  вернее,  из люка в полу часовни, который он покрывал,
сзади  мальчика  показалось  еще  грязное  личико,   обрамленное  белокурыми
волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
     Я  несколько отодвинулся от стены и  тоже положил руки в  карманы.  Это
было признаком,  что я  не боюсь противника и  даже отчасти намекаю на мое к
нему презрение.
     Мы  стали  друг  против друга и  обменялись взглядами.  Оглядев меня  с
головы до ног, мальчишка спросил:
     - Ты здесь зачем?
     - Так, - ответил я. - Тебе какое дело?
     Мой  противник повел  плечом,  как  будто  намереваясь вынуть  руку  из
кармана и ударить меня.
     Я не моргнул и глазом.
     - Я вот тебе покажу! - погрозил он.
     Я выпятился грудью вперед:
     - Ну, ударь... попробуй!..
     Мгновение  было  критическое;   от  него  зависел  характер  дальнейших
отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом,
не шевелился.
     - Я, брат, и сам... тоже... - сказал я, но уже более миролюбиво.
     Между  тем  девочка,  упершись  маленькими  ручонками  в  пол  часовни,
старалась тоже  выкарабкаться из  люка.  Она  падала,  вновь приподымалась и
наконец  направилась нетвердыми шагами  к  мальчишке.  Подойдя  вплоть,  она
крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным
и отчасти испуганным взглядом.
     Это  решило исход дела;  стало совершенно ясно,  что в  таком положении
мальчишка не  мог драться,  а  я,  конечно,  был слишком великодушен,  чтобы
воспользоваться его неудобным положением.
     - Как  твое  имя?  -  спросил мальчик,  гладя  рукой  белокурую головку
девочки.
     - Вася. А ты кто такой?
     - Я Валек...  Я тебя знаю:  ты живешь в саду над прудом.  У вас большие
яблоки.
     - Да, это правда, яблоки у нас хорошие... Не хочешь ли?
     Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно
бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она
скрыла свое лицо, прижавшись к Валеку.
     - Боится, - сказал тот и сам передал яблоко девочке.