е... И
вот его "призвали к новой работе на старом пепелище"...  Ничто не удерживало
в столице, и Семен Афанасьевич появился в губернии.
     Здесь  его  встретили  радушно.  Губернатор  пожимал  руки,  губернский
предводитель обнимал, молодежь толпилась в номере, поглядывая на хорошенькую
дочь  и  поздравляя отца с  "возвращением к  настоящей живой работе".  Семен
Афанасьевич кланялся,  благодарил, говорил, что он тронут, даже пролил слезу
и начинал искренно увлекаться.  Как старый боевой конь, он почувствовал, что
тут  где-то,   вероятно,   опять  начнется  какое-то  оживление,   откроются
горизонты, пойдут обеды и речи. Но первое же собрание в губернаторском доме,
в  котором он принял участие в своем новом мундире,  его как будто несколько
озадачило и  разочаровало.  Было холодно,  тускло,  неопределенно...  Здесь,
между прочим,  к нему подошел старый,  седой господин,  его сверстник и друг
его юности...
     - Василий?
     - Семен?
     Они взялись за руки и посмотрели друг другу в глаза...
     - Неужели это ты?..
     - Как видишь.
     Встреча выходила какая-то  унылая.  Первый,  впрочем,  отряхнулся Семен
Афанасьевич.  Он был человек нервный и  притом долго жил в  Петербурге,  где
есть слова на все случаи жизни.
     - Узнаю моего Василия.  Седые волосы,  правда,  "Но и под снегом иногда
бежит кипучая вода"*. Не правда ли: где благородное дело, там и ты!
     ______________
     * Строки из поэмы М.Ю.Лермонтова "Хаджи-Абрек".

     - Узнаю и тебя, ты не забыл стихов...
     - Итак, ты с нами... Меня очень интересовал вопрос, как ты отнесешься к
реформе?
     Старый  господин,   повинный  некогда  в  ярком  либерализме,   ответил
уклончиво:
     - Хочется все-таки хоть что-нибудь делать.
     - Что-нибудь!  Да  ведь  тут  работы  непочатый  угол.  Не  правда  ли,
вспоминаются молодые годы?  Посмотри на эту молодежь. В свое время мы так же
окружали наших стариков.  У  меня кровь начинает быстрее обращаться в  жилах
(глаза его действительно начинали слегка сверкать).  Ну,  скажи, какие тут у
вас возникают проекты, вопросы...
     Седой господин смотрел устало и грустно.
     - Вопросы?  Как тебе сказать. Вот сегодня в заседании обсуждался вопрос
о смурыгинских березках.
     - Березках?
     - Ну  да!  Молодой  земской  начальник Смурыгин  для  блага  вверенного
участка приказал с первых же дней обсадить березками все проселочные дороги.
     - Да?  Вот что?.. березками... А знаешь, ведь это хорошо. Это, конечно,
не  "широкие задачи",  в  этом нет полета,  но прямая практическая польза...
нельзя отрицать и этого, мой старый друг.
     - Про-се-лочные -  пойми!  -  с удивлением глядя ему в глаза,  повторил
седой господин. - Ты, кажется, забыл совсем условия деревенской жизни.
     Семен Афанасьевич смутился. Он действительно не вполне ясно представляя
себе, в чем дело, но уверенный тон старого товарища сбил его с толку.
     - Про-селочные!  Да,  конечно,  это крайность...  Но молодость - всегда
молодость... Ведь и мы увлекались в свое время. Почему ты не хочешь признать
за молодым поколением?..
     - Чего?
     - Права на увлечение...
     - Да,  ты вот о чем!..  Посмотри вон туда, у портрета... Группа молодых
людей, и в центре... Узнаешь ты этого господина?..
     - В очках... густые волосы с проседью?..
     - Да. Это известный Заливной.
     - А! - ответил Семен Афанасьевич. - Я его лично не знал... это было уже
после меня, но как же, помню по газетам!.. Радикал, энтузиаст... Ведь это он
требовал когда-то фортепиано для школ?  Крайность, конечно, но... крайность,
согласись сам, симпатичная... И если теперь он внесет свой энтузиазм...
     - Внес уже,  -  ответил Василий Иванович.  -  Теперь он требует полного
закрытия школ...
     Семен Афанасьевич заморгал от  неожиданности и  растерянно посмотрел на
приятеля.
     - Ты  шутишь...  Как  же  это...  то  есть  я  хочу  вам  сказать:  как
примирить...
     - А  очень просто...  отстал ты  от  духа времени.  Есть,  брат,  такие
субъекты...  Наш генерал -  он  у  нас большой шутник -  называет их породой
восторженных кобелей... Видел ты, как порой резвый кобель выходит с хозяином
на  прогулку?  Хозяин  только  еще  двинулся влево,  и  уже  у  кобеля хвост
колечком,  и  он  летит за версту вперед...  Зато -  стоит хозяину повернуть
обратно, - и кобель уже заскакивает в новом направлении...
     - Ха-ха! Резко, но остроумно... Действительно смешная крайность...
     - Крайность,  конечно, но вовсе не смешная. Земству теперь едва удается
отстоять свои школы от резвого натиска...  Да,  брат,  вот тебе и увлечение.
Прежде  мы  смеялись  над  фортепиано,   но  жизнь  шла  к  просвещению,   к
равноправию, к законности...
     - А теперь?
     Василий  Иванович  посмотрел  на  Семена  Афанасьевича  своим  умным  и
несколько печальным взглядом и ответил задумчиво:
     - И  теперь жизнь...  идет к тому же...  Но мы-то идем ли с нею?..  вот
вопрос...
     - И с такими взглядами,  -  растерянно спросил Семен Афанасьевич,  - ты
все-таки... пошел?..
     - Пошел, брат... Двадцать лет я был мировым судьей в своем участке... И
мне не хотелось,  чтобы тут же...  у меня...  на моей ниве Смурыгин насаждал
свои березки или Заливной закрывал мои школы...
     - До этого не дойдет! - сказал Семен Афанасьевич горячо.
     - Может быть...  -  вяло ответил седой господин и  отвернулся.  А в это
время  к   ним  подошел  губернатор  и   опять  стал  пожимать  руки  Семена
Афанасьевича и  поздравлять с "возвращением к земле,  к настоящей работе"...
Но  умные  глаза генерала смотрели пытливо и  насмешливо.  Семен Афанасьевич
немного робел под этим взглядом. Он чувствовал, что под влиянием разговора с
приятелем юности мысли его как-то  рассеялись,  красивые слова увяли,  и  он
остался без обычного оружия...
     И он чуть было не выпалил прямо в лицо подошедшему:
     - Да, вот... А теперь, - что же мы видим?

     Поле,  дорога,  звон проволоки,  зной и обрывки ленивых мыслей тянутся,
как облака,  друг за другом...  Путаются,  сливаются.  Опять прошлое,  потом
туман,  из которого выплывает кусок тракта,  обсаженного березками.  Полотно
заросло травой,  пыльная узкая  лента  как-то  осторожно жмется то  к  одной
стороне,  то к другой,  -  видно, что весной здесь езда самая горькая... И в
уме  Семена  Афанасьевича возникает  вдруг  четверостишие старого  "земского
поэта":

                        Земство, с нас налоги
                        Ты дерешь безбожно;
                        Почини ж дороги;
                        Ездить невозможно...

     Он  долго повторяет стихи под  стук колес и  потряхивание тарантаса.  К
этому времени тарантас тихонько спускается в дол и стучит по мосту,  а мысль
седока так же тихо переползает дальше.
     "Мост новый,  вообще мосты,  кажется, стали лучше, а все-таки! Земство,
земство!  Кричали,  горячились.  Между тем,  что же из этого вышло?..  Мосты
лучше,  и только.  Нельзя же,  в самом деле,  все одни мосты да мосты! Нужно
что-нибудь живое. Школы еще? Народное образование?.. Да-а... конечно, нельзя
не отдать справедливость...  Но,  однако...  вот Заливной против школы.  Это
странно,  разумеется,  но  если хорошенько подумать...  Это тоже своего рода
течение...  Что такое эта земская школа?  Полузнание,  а  ведь в  самом деле
полузнание хуже незнания...  Да,  да,  возможна и та точка зрения, возможна,
возможна...  А  кто  бы  мог  подумать  это,  когда  сам  Заливной  требовал
фортепиано...  Да, скучная эта дорога, когда она кончится?.. Опять мосток...
Скоро ли станция?.. Да, вот... что же из всего этого вышло?"
     Летят  облака,  шуршат колеса,  старый господин начинает потряхиваться,
точно мешок с мякиной, его глаза закрываются...
     Старый господин засыпает...


        IV

     Девушка не спит, и у нее в голове свои мысли.
     Она -  одна дочь у  отца.  Как цветок из семени,  занесенного вихрем на
чуждую почву,  -  она как-то  неожиданно для рассеянного Семена Афанасьевича
родилась в швейцарском отеле,  первые годы жизни провела за границей,  потом
попала в отель на Малой Морской, откуда ее мать вынесли в белом гробу, чтобы
увезти  на  кладбище в  деревню.  После  этого  девочка  росла  у  бабушки в
Финляндии,  и  это  было  самое  счастливое время  ее  жизни.  За  этим  она
вспоминает скучные годы и казенные дортуары института,  а потом,  -  так как
бабушка умерла,  -  несколько лет с  отцом.  Это было самое тяжелое время ее
жизни.
     Молиться учила ее  старая няня  Анфиса,  выносившая еще  ее  мать.  Она
складывала ей пальчики для крестного знамения еще там,  в швейцарском отеле;
на  Малой  Морской  она  выучила  ее  "Богородице" и  заупокойной молитве по
матери,  которую  научила  любить  и  помнить...  В  то  время  как  подруги
предавались обожанию учителей,  Лена Липоватова лелеяла в душе культ умершей
матери.  Это было настоящее обожание, мечтательное, страстное, полное грусти
и какой-то странной надежды. Она выучилась рисовать, чтобы рисовать портреты
матери,  она с  захватывающим интересом читала старые повести и романы,  где
изображался быт того времени,  когда жила ее мать,  та обстановка, в которой
проходили ее молодые годы.  Это были не всегда хорошие романы, но она читала
между  строк,  и  на  нее  веяло  с  пожелтевших страниц  особенной  поэзией
дворянской усадьбы,  жизни среди полей,  среди народа,  доброго,  покорного,
любящего, как ее старая няня... среди мечтательного ожидания... И в то самое
время,  когда  ее  отец  собирал у  себя  несколько сомнительное "блестящее"
общество,  -  девушка забивалась со  старой няней  в  дальние комнаты и  под
жужжание речей  и  тостов,  доносившихся сквозь стены,  слушала старые седые
предания о тех годах,  когда мать ее бегала по аллеям старого барского дома,
окруженная,  как сказочная царевна,  заботами нянек и мамок... У нее не было
для  сравнения ничего,  кроме  отелей  и  института,  -  она  принадлежала к
поколению,  родившемуся после  исхода  из  Египта  и  не  достигшему никакой
обетованной земли,  росла  в  случайной  обстановке,  совершенно лишенная  в
действительности того,  что  мы  называем  "средой".  Мудрено  ли,  что  она
создавала себе среду в  юном воображении из обрывков воспоминаний о  матери,
получаемых от старой няни.
     Молодость  романтична...  А  что  может  быть  романтичнее  исчезнувшей
старины,  которая была настоящим для  наших матерей и  отцов.  Девушка жадно
слушала,  как шамкали старые нянины губы о ее красавице маме, которую унесли
в  белом  гробу  из  противного петербургского отеля в  родную деревню...  И
прошлое вставало перед ней с какой-то манящей прелестью, то прошлое, когда в
усадьбах вырастали заколдованные царевны,  ждавшие своих героев, когда в них
жили блестящие господа,  когда они съезжались в прекрасных домах, окруженных
парками... В парках звонко гудят рога, появляются и исчезают блестящие тени,
сверкают глаза...  Любят, страдают, вздыхают, дерутся на дуэлях (как некогда
отец...  когда он был совсем другим).  Порой ей казалось,  что она видит все
это:  так  живо  действовали  эти  рассказы...  Белая  стена  дома,  темная,
мечтательная зелень деревьев,  по  которым любовно скользят серебристые лучи
месяца,  красноватые снопы  света из  окон,  причудливая балюстрада балкона,
заглушенные звуки штраусовского вальса.  Дверь открывается, в фантастическом
двойном освещении появляется "она",  ее мама,  а может быть... и она сама...
Она  глубоко вдыхает в  себя  ароматный воздух ночи,  а  около нее  сидит ее
избранник,  такой,  каким проезжий живописец изобразил отца на юном портрете
масляными красками...  Мечтательные глаза,  мягкие  усы  колечком,  стройный
стан, и что-то фантастическое перекинуто через левое плечо.
     Лена очень обрадовалась,  узнав,  что теперь подошла новая реформа и ее
отца зовут опять туда,  где родилась,  где жила, где любила ее мать, где она
лежит в  могиле...  Лена думала,  что она тоже будет жить там и после долгих
лет,  в которых, как в синей мреющей дали, мелькало что-то таинственное, как
облако,  яркое,  как  зарница,  -  ляжет рядом с  матерью.  Она  дала  слово
умиравшей на Песках няне,  что непременно привезет горсточку родной земли на
ее могилу на Волковом кладбище.
     В  это время в Петербурге давали драму,  в которой чуткий к современным
веяниям драматург вывел нового героя -  "молодого земского начальника".  Над
драмой смеялись, но Лена приехала домой в опьянении. Герой приезжает из недр
деревни,  чтобы отыскать в  Петербурге правду для  обиженного "народа".  Они
были крепостные его отцов,  холодный,  суровый закон против них,  -  но  он,
благородный сын благородных родителей, повинуясь лишь указаниям благородного
сердца,  поклялся защитить их  во  что бы  то  ни  стало от сурового закона,
которым всегда  пользуются дурные  люди.  С  этой  целью  он  обивает пороги
"высокопоставленных лиц",  ходит по канцеляриям, заводит нужные знакомства и
даже в бальной зале, под звуки оркестра, выделывая ногами изящные па кадрили
и  красиво перегибая тонкий  стан  в  изящном фраке,  он  говорит "ей",  уже
любимой, о них, о бедном, добром, страдающем народе...
     Она  вернулась  домой  влюбленная.   В  кого?  Конечно,  не  в  актера,
исполнявшего благородную роль, а в свою мечту об этом герое, воплотившем для
нее все то неясное,  что рисовалось ей назади, в этом романтическом прошлом.
И когда ее кузен,  либерал и скептик,  позволил себе посмеяться над пьесой и
над романтическими мечтами Лены, она спорила долго, горячо, чуть не до слез.
     - Вы не знаете, - закончила она. - Сам народ думает так же... Жаль, что
вы не знали мою няню...
     И  вот  она  с  отцом в  губернском городе,  где его задержали какие то
хлопоты по утверждению в  должности и  еще что-то такое неприятное в  банке.
Грязный номер грязной гостиницы,  скука и непонятные разговоры. Порой к отцу
собирались его старые знакомые,  порой приходили новые сослуживцы, толковали
о  статьях,  о  положении,  о  размере прав и  обязанностей,  о  жаловании и
разъездных,  о  смурыгинских березках.  О последних говорили так много,  что
Лена  заинтересовалась самим Смурыгиным.  Впрочем,  она  была  разочарована,
когда отец представил ей "нашего молодого деятеля".  Он был тощ,  со впалыми
щеками и впалой грудью,  с тонкими ногами,  которыми все как-то сучил,  даже
стоя на месте.  За обедом он сказал речь,  которую начал, обращаясь к Семену
Афанасьевичу, словами:
     - Ма-адое поколение, Семен Афанасьевич...
     Он  говорил еще что-то,  потом чокался с  Леной,  но она ответила ему с
непонятной для нее самой холодностью. Как будто этот господин претендовал на
что-то такое, чего Лена инстинктивно ему не уступала. Нет, наверное, там, на
месте,  найдутся еще  другие...  Они окружат ее  отца,  они будут все вместе
советоваться, как помочь доброму народу, как защитить его от сурового закона
и  злых людей...  И  папа никогда уже не  будет возвращаться домой усталый и
немного неприличный,  как это бывало после этих противных "деловых" обедов и
ужинов в петербургских ресторанах.
     И  вот  она  едет  и  жадно вглядывается в  даль и  ищет:  где  же  эти
таинственные "усадьбы" и парки, где эта обетованная земля, на которой воочию
предстанет перед ней мечта ее жизни...  Поля,  колокольчики,  порой засинеет
лесок,   облака  двигаются  бесшумно,  с  какой-то  важной  думой,  а  отец,
вздрагивая, спрашивает:
     - Да. А теперь - что же мы видим?..


        V

     Дороге,  казалось,  не  будет  конца.  Лошади больше махали головами по
сторонам,  чем бежали вперед.  Солнце сильно склонилось, но жар не унимался.
Земля была точно недавно вытопленная печь. Колокольчик то начинал биться под
дугой, как бешеный и потерявший всякое терпение, то лишь взвизгивал и шипел.
На  небе  продолжалось молчаливое передвижение облаков,  по  земле пробегали
неуловимые тени.
     Тарантас взобрался на пригорок,  скатился с него,  застучал колесами по
гулкому мостику.  Теперь у самой дороги,  взрытой до горизонта,  как бархат,
лежал черный пар.  Недопаханные,  лишь кое-где  зеленели еще  узкие полоски.
Одна из  них  подходила к  дороге,  но  и  она становилась все уже:  на  ней
вихлялись за сохами две серые,  лохматые и запыленные мужицкие фигуры.  Один
из пахарей удалялся,  наискосок от тракта, другой подходил к проселку, лицом
к нашим путникам.  Его лошадь,  надсаживаясь,  дотягивала борозду,  а пахарь
внимательно поглядывал вперед.
     Вдруг лошадь стала выходить из борозды: прямо перед ее мордой оказалось
небольшое,  тощее,  очевидно недавно посаженное деревцо,  с  верхушкой,  уже
наполовину увядшей.  Пахарь дернул вожжой, придержал соху, деревцо втянулось
под гуж,  изогнулось,  попробовало вынырнуть меж оглоблей и  вдруг сиротливо
свалилось,  подрезанное железом.  Еще около сажени тянулось оно, зацепившись
веткой, наконец осталось на пыльной пашне. Мужик оттолкнул его лаптем и стал
вытряхивать лемех.
     Силуян, с любопытством глядевший на все это, придержал лошадей.
     - Ты что ж это, дядя... больно смело ее выволок? - сказал он с какой-то
особенной нотой в голосе. - Ай отменили?
     Мужик поднял кверху красное потное лицо и усмехнулся...  Но,  увидев на
проезжем барине кокарду,  стал вдруг серьезен и  задергал лошадь,  не дав ей
щипнуть былинку у дороги... Вдоль проселка лежали вывернутые сохой березовые
саженцы... Только пять-шесть еще сиротливо стояли, наклонясь и увядая...
     Силуян вынул из кармана кисет и,  скручивая цигарку из газетной бумаги,
сказал как бы про себя, качая головой:
     - Отменили, видно... А ведь что склеки-то было... Не приведи господи...
     - Обрадовались...    дураки!    -   проворчал   Семен   Афанасьевич   с
удовольствием. - Ну, поезжай, что ли.
     - Что это,  папочка?  - спросила Лена, удивленная тем, что отец и ямщик
говорят об этой немой сцене,  как о  чем-то понятном для обоих.  Сама она не
умела читать эту огромную книгу с синей далью,  с летучими тенями облаков, с
разноцветными  лоскутами  полей,  по  которым  там  и  сям  ползали  люди  и
животные...   Крик  вороны,  щебетанье  жаворонка,  шорох  берез,  медленное
движение облаков,  надрывающиеся на пашне лошади, мужики с потными лицами, в
грязных  рубахах,  земля,  чернеющая следом  за  сохой,  беспомощно падающие
деревца -  все это сливалось для нее в общий фон,  все казалось одинаково на
своем месте, навевая только какие-то смутные ощущения, но не мысли...
     - Оно,  скажем так,  ваше благородие, - говорил ямщик, обмусоливая свою
цигарку, - оно ведь и дуракам своего-то жалко...
     - Что  это,  папочка?  -  спросила опять Лена,  вглядываясь,  как мужик
повернул соху и  стал удаляться,  ведя новую борозду по другому краю полосы.
Новое деревцо,  уже  наклонившееся к  земле,  попало под  железо,  судорожно
метнулось, задрожало и тихо свалилось на пашню...
     - Это...  -  ответил Семен Афанасьевич на вопрос дочери,  - те самые...
ну, что в городе говорили: смурыгинские березки.
     - Так точно,  барышня,  - пояснил и ямщик, равнодушно чиркая спичкой по
облучку.
     Лена  с  интересом оглянулась на  полосу  пара.  В  городе  ей  надоели
разговоры об этих березках, о том, имел или не имел права Смурыгин садить их
по  дорогам,  правильно  ли  поступило  какое-то  присутствие,  отменив  его
распоряжение.  Теперь  все  эти  отвлеченные разговоры приняли  осязательную
форму:  черная полоса,  ряд срезанных березок,  фигуры пахарей,  с  каким-то
ожесточением выворачивающих неповинные деревца,  и  насмешливое злорадство в
голосе ямщика.
     Лене стало жаль и деревьев, и молодого Смурыгина, которого она видела в
последний раз несколько сконфуженным.
     - Зачем же они это делают? - спросила она в недоумении.
     - А  потому,  -  пояснил уверенно Силуян,  собирая вожжи,  -  что никак
невозможно.  Выходит - нет такого закону... Закон, значит, милая барышня, на
хресьянскую сторону потянул...