обрадовался и повеселел: "А слава ж
тебе,  господи,-  сказал он  про  себя,-  таки это не  кто иной,  только наш
ново-каменский шинкарь!  Ну,  что-то будет дальше, а только кажется мне так,
что  в  это  дело мне мешаться не  следует,  потому что две собаки грызутся,
третьей приставать незачем...  Опять же моя хата с краю, я ничего не знаю...
А если б меня тут не было!.. Не обязан же я жида караулить..."
     И  еще про себя думал:  "Ну,  Филиппушка,  теперь твое время настанет в
Новой-Каменке!.."


        V

     Долгое время оба-и  бедный жид,  и чертяка-лежали на плотине совсем без
движения.  Луна уже стала краснеть,  закатываться и  повисла над лесом,  как
будто ожидала только,  что-то  будет дальше.  На  селе  крикнул было хриплый
петух и тявкнула раза два какая-то собака,  которой, верно, приснился дурной
сон.  Но ни другие петухи,  ни другие собаки не отозвались,- видно, до свету
еще было порядочно далеко.
     Мельник издрог и стал уже подумывать,  что это все ему приснилось,  тем
более что на плотине совсем потемнело и нельзя было разобрать, что там такое
чернеет на середине.  Но когда долетел из села одинокий крик петуха, в кучке
что-то  зашевелилось.  Янкель  поднял  голову в  ермолке,  потом  огляделся,
привстал и  тихонько,  по-журавлиному приподнимая худые ноги в одних чулках,
попытался улепетнуть.
     - Эй,  эй!  придержи его,  а  то  ведь  уйдет,-  чуть  было не  крикнул
испугавшийся мельник,  но увидел,  что чорт уже прихватил шинкаря за длинную
фалду.
     - Погоди,- сказал он,- еще рано... Смотри ты, какой прыткий! Я не успел
еще отдохнуть, а ты уже собрался дальше. Тебе-то хорошо, а каково мне тащить
тебя, такого здоровенного! Чуть не издох.
     - Ну,-  сказал  жид,  стараясь  выдернуть  фалду,-  отдыхайте  себе  на
здоровье, а я до своей корчмы и пешком дойду. Чорт даже привстал.
     - Что такое?  Что,  я тебе в балагулы [Балагула -  известный в Западном
крае специально еврейский экипаж,  нечто вроде еврейского дилижанса; длинная
телега,  забранная холщовым верхом,  запряженная парой лошадей,  она  бывает
битком набита евреями и  их  рухлядью (бебехами).  Балагулой же называется и
возница],  что ли,  нанялся, возить тебя с шабаша домой, собачий сын? Ты еще
шутишь...
     - Каково могут быть шутки,-ответил хитрый Янкель,  прикидываясь,  будто
он совсем не понимает,  чего от него нужно чорту.- Я вам очень благодарен за
то,  что вы меня Доставили досюдова,  а отсюдова я дойду сам. Это даже вовсе
недалекое расстояние. Зачем вам себя беспокоить?
     Чорт аж подскочил от злости. Он как-то затрепыхался на одном месте, как
курица,  когда ей отрежут голову,  и сразу подшиб Янкеля крылом, а сам опять
принялся дышать, как кузнечный мех.
     "Вот так!  -  подумал про себя мельник.- Хоть оно, может быть, и грешно
хвалить чорта,  а  этого  я,  все-таки,  похвалю,-  этот,  видно,  своего не
упустит".
     Янкель, присев, стал очень громко кричать. Тут уже и чорт не мог ничего
поделать:  известно,  что пока у жида душа держится,  до тех пор ему никаким
способом не зажмешь глотку,-  все будет голосить.  "Да что толку?  - подумал
мельник,  оглядываясь на  пустую  мельницу.-  Подсыпка теперь гуляет себе  с
девками, а то и лежит где-нибудь пьяный под тыном".
     В  ответ на жалобный плач бедного Янкеля только сонная лягушка квакнула
на болоте да бугай прокинулся в  очерете и  бухнул раза два,  точно в пустую
бочку:  бу-у,  бу-у!..  Месяц,  как  будто  убедившись,  что  дело  с  жидом
покончено, опустился окончательно за лес, и на мельницу, на плотину, на реку
пала темнота, а над омутом закурился белый туман.
     Чорт  беспечно затрепыхал крыльями,  потом опять лег,  заложив руки  за
голову, и засмеялся.
     - Кричи, сколько хочешь. На мельнице пусто.
     - А вы почем знаете? - огрызнулся еврей и продолжал голосить, обращаясь
уже прямо к мельнику:  -  Пан мельник, ой, пан мельник! Серебряный, золотой,
бриллиантовый! Пожалуйста, выйдите сюда на одну, самую коротенькую секунду и
скажите только три слова, три самых маленьких слова. Я бы вам за это подарил
половину долга.
     "Весь будет мой!" - сказало что-то в голове у мельника.
     Жид перестал кричать, понурив голову, и горько-прегорько заплакал.
     Прошло  еще  сколько-то  времени.  Месяц  совсем ушел  уже  с  неба,  и
последние отблески угасли на самых высоких деревьях. Все на земле и на небе,
казалось,  заснуло самым крепким сном, нигде не слышно было ни одного звука,
только еврей тихо плакал, приговаривая:
     - Ой, моя Сура, ой, мои детки, мои бедные детки!..
     Чорт немного отдышался и сел,  все еще сгорбившись, на гати. Над гатью,
хоть  было  темно,  мельник ясно увидел пару рогов,  как  у  молодого телка,
которые так и вырезались на белом тумане, что подымался из омута.
     "Совсем как наш!" -  подумал мельник и почувствовал себя так, как будто
проглотил что-то очень холодное.
     В это время он заметил, что жид толкает чорта локтем.
     - Что ты толкаешься? - спросил тот.
     - Нет! Я что вам хочу сказать...
     - Что?
     - Скажите вы  мне  на  милость,  и  что  это у  вас за  мода -  хватать
непременно бедного жида...  Почему вы  не  возьмете себе лучше хорошего гоя.
Вот тут живет недалеко отличный мельник.
     Чорт  глубоко вздохнул.  Может,  и  ему  стало-таки скучно около пустой
мельницы над омутом,  только он  пустился в  разговор с  жидом.  Приподняв с
головы ермолку,  из-под которой висели длинные пейсы,-  он заскреб когтями в
голове так  сильно,  как самый злющий кот скребет по  доске,  когда от  него
уйдет мышь,- и потом сказал:
     - Эх, Янкель, не знаешь ты нашего дела! К ним я не могу и приступиться.
     - Ну!  И  что тут долго приступаться,  что за большово хитрость?  Я сам
знаю, как вы меня сразу хапинули, что я не успел даже и крикнуть.
     Чорт весело засмеялся,  так  что даже спугнул какую-то  ночную птицу на
болоте, и сказал:
     - Что правда, то правда: вас хватать легко... А знаешь ты, почему?
     - Ну-у?
     - Потому,  что вы  и  сами хапаете здорово.  Я  тебе скажу,  что такого
грешного народа, как вы, жиды, и нет другого на свете.
     - Ой-вай, удивительно! А каково же это на нас греха?
     - А вот послушай...
     Тут чорт повернулся к жиду и стал считать по пальцам.
     - Дерете с людей проценты - раз!
     - Раз,- повторил Янкель, тоже загибая палец.
     - Людским потом-кровью кормитесь-два!
     - Два.
     - Спаиваете людей водкой - три.
     - Три.
     - Да еще горелку разбавляете водой - четыре!
     - Ну, пускай себе четыре. А еще?
     - Мало тебе, что ли? Ай, Янкель, Янкель!
     - Ну,  я не говорю, что этого мало, а только я говорю, что вы не знаете
своего собственного дела. Вы думаете, мельник не берет проценты, вы думаете,
мельник не кормится людским потом и кровью?..
     - Ну,  не бреши на мельника.  Он человек крещеный!  А  крещеный человек
должен жалеть не только своих,  а  всех людей,  хотя бы и вас,  жидов.  Нет,
Янкель, трудно к крещеному приступиться.
     - Ой-вай,  каково это ошибка!  - крикнул жид весело.- Ну, так я вам вот
что буду говорить.
     Он вскочил,  и чорт также приподнялся,  и оба стояли друг против друга.
Жид что-то прошептал,  указав через спину на яворы, и, загнув палец, показал
его чорту:
     - Раз!
     - Брешешь,   не  может  этого  быть!   -   сказал  чорт,  немного  даже
испугавшись, и сам посмотрел на яворы, где притаился Филипп.
     - Пхе, я лучше знаю! А вы погодите. Он опять прошептал и сказал:
     - Два!  А это вот,- и он еще раз зашептал чорту на ухо,- будет три, как
честный еврей!..
     Чорт покачал головой и повторил в раздумья:
     - Не может быть.
     - Давайте об  заклад побьемся.  Если моя правда,  то  вы через год меня
отпустите целого и еще заплатите мне убытки...
     - Ха!  Я согласен.  Вот это была бы штука, так штука! Тогда бы я не дал
маху...
     - Ну,  я вам говорю,  вы сделаете славный гешефт!.. В это время на селе
крикнул тот же петух,  и хотя крик был такой же сонный и на него опять никто
нигде не откликнулся среди молчаливой ночи, но Хапун встрепенулся.
     - Э!  Ты мне тут все сказки рассказываешь,  а  я и уши развесил.  Лучше
синица в руки, чем журавль в небе. Собирайся!
     Он взмахнул крыльями,  взлетел сажени на две над плотиной и опять,  как
коршун,  кинулся на бедного Янкеля,  запустивши в  спину его лапсердака свои
когти и прилаживаясь к полету...
     Ох,  и  жалобно же кричал старый Янкель,  протягивая руки туда,  где за
рекой стояла на селе его корчма, и называя по имени жену и деток:
     - Ой,  моя Сурке,  Шлемка, Ителе, Мовше! Ой! господин мельник, господин
мельник,  пожалуйста заступитесь,  скажите три слова!  Я ж вижу вас,  вот вы
стоите тут под явором.  Пожалейте бедного жида,  ведь и жид тоже имеет живую
душу.
     Очень  жалобно причитал бедный Янкель!  У  мельника будто  кто  схватил
рукою сердце и  сжал в  горсти.  А чертяка точно ждал чего,-  все трепыхался
крыльями,  как молодой стрепет,  не умеющий летать,  и  тихо-тихо размахивал
Янкелем над плотиной...
     "Вот  подлый чертяка,-  подумал про  себя  мельник,  прячась получше за
явором,- только мучает бедного жида! А там, гляди, и петухи еще запоют..."
     И только он подумал это, как чорт захохотал на всю реку и разом взвился
кверху...  Мельник задрал голову, но через минуту чорт казался уже не больше
вороны, потом воробья, потом мелькнул, как муха, как комарик... и исчез.
     А  на  мельника тут-то  и  напал  настоящий страх:  затряслись коленки,
застучали зубы,  волосы поднялись дыбом,  и  уж сам он не помнит хорошенько,
что с ним было дальше...


        VI

     - Стук-стук!..
     - Стук-стук-стук!..  Стук-стук!..  Что-то стучало в дверь мельницы, так
что гул ходил по всему зданию,  отдаваясь во всех углах. Мельник подумал, уж
не чертяка ли вернулся,-  недаром шептался о  чем-то с  жидом,-  и потому он
зарылся с головой в подушку.
     - Стук-стук!.. Стук-стук!.. Эй, хозяин, отчиняй!
     - Не отчиню.
     - А почему так не отчините? Мельник приподнял голову.
     - Э, кажись, голос подсыпки Гаврилы... Гаврило, ты?
     - А то кто?
     - Побожись!
     - Ну?
     - Побожись!
     - Да ну же,  ей-богу,  я!  Где ж это видано,  чтоб я да не я был? Еще и
божись. Вот чудасия...
     Мельник  все-таки  поверил  не  сразу.  Он  взошел  наверх  и  тихонько
посмотрел из  оконца,  что было над дверьми.  Действительно,  внизу у  стены
спокойно стоял подсыпка и делал такое дело, что, пожалуй, никто и не слыхал,
чтобы  черти когда-нибудь такое делали.  У  мельника отлегло от  сердца,  он
сошел вниз и отпер дверь.
     Подсыпку даже отшатнуло, когда он увидел мельника в дверях.
     - Э, хозяин, что такое с вами?
     - А что?
     - Да побойся бога,  зачем это ты морду всю в муке вымазал? - белая, как
стена!
     - А ты, часом, не по-над речкою ли шел?
     - А по-над речкою.
     - А не глядел ли кверху?
     - А может, глядел и кверху.
     - А не видал ли, часом, того?
     - Кого?
     - Кого!.. Дурень! Того, что хапнул шинкаря Янкеля.
     - А какой его бес хапнул?
     - Какой!.. Известно какой-жидовский Хапун! Не знаешь разве, какой у них
сегодня день!..
     Подсыпка посмотрел на мельника мутным взглядом и спросил:
     - А вы на селе, часом, не были?
     - Был.
     - А в шинок не заходили?
     - Заходил.
     - А горелки не выпили?
     - Тьфу!  Вот и говори с дурнем. Горелку я пил у попа, а все-таки своими
глазами вот сейчас видел: чертяка на плотине отдыхал вместе с жидом.
     - Где?
     - Вот тут, на самой середине.
     - Ну, и что?
     - Ну, и...- мельник свистнул и махнул рукой по воздуху.
     Подсыпка  посмотрел на  плотину,  потом,  задравши голову,  на  небо  и
почесал в чуприне.
     - Э, вот это так чудеса! Что ж теперь будет? Как же теперь без жида?
     - А на что тебе непременно жид, а?
     - Э,  не говорите,  хозяин:  без жида как-то оно не того... без жида не
можно и быть...
     - Тю!.. Дурень, так дурень и есть!
     - Что вы лаетесь?  Я и сам не скажу,  что умный,  а все-таки знаю,  что
просо,  а что гречка;  работать иду на мельницу, а водку пить - в шинок. Вот
вы и скажите мне, когда вы такой умный: кто ж у нас теперь будет шинковать?
     - Кто?
     - А таки кто?
     - А может и я?
     - Вы?
     Подсыпка посмотрел на мельника, вылупивши глаза, потом покачал головою,
щелкнул языком и сказал:
     - Ну, разве что так!
     Тут  только  мельник заметил,  что  подсыпку плохо  держат ноги  и  что
парубки опять подбили ему левый глаз.  Харя была у  этого подсыпки,  сказать
правду,  такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось
непременно плюнуть.  А поди ты:  до девчат был самый проворный человек, и не
раз-таки парни делали на него облаву и  бивали до полусмерти...  Что бивали,
это, конечно, еще не большое диво, а то чудно, что было-таки за что бить!
     "Вот ведь нет на свете такой паскудной хари,-  подумал,  глядя на него,
мельник,-  которую бы  ни одна девка не полюбила.  А  то и  две,  и  три,  и
десять... Тьфу ты пропасть!.."
     - Вот что, Гаврилушко,- сказал все-таки мельник ласковым голосом,- поди
ляг со  мною.  Когда человек видел такое,  что я  видел,  так что-то  бывает
страшно.
     - А мне что? То и лягу.
     Через  минуту  какую-нибудь подсыпка начал  уже  посвистывать носом.  А
скажу вам, такого свистуна носом, как тот подсыпка, другого и не слыхал. Кто
этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись,- всю ночь не уснешь...
     - Гаврило,- сказал мельник,- эй, Гаврило!
     - А что еще? Чего бы я это и сам не спал, и другому не давал?
     - Били тебя опять?
     - Ну, так что? - Где?
     - Все надо вам знать. На Кодне.
     - Уж и на Кодне?.. Зачем тебя туда понесло?
     - Зачем... Чего бы я спрашивал, гы-гы-гы!..
     - Мало тебе ново-каменских девок!
     - Тьфу!  Мне на них и смотреть уже на ново-каменских обридло.  Ни одной
по мне нет.
     - А Галя вдовина?
     - Галя... А что ж такое Галя?
     - А ты к ней ходил?
     - Так неужели же нет?
     Мельника даже подкинуло на постели.
     - Брешешь, собачий сын, чтобы твоей матери лихорадка!
     - Вот же и не брешу, я и никогда не брешу. Пускай за меня умные брешут.
     Подсыпка зевнул и сказал засыпающим голосом:
     - Помните, хозяин, как у меня правый глаз на всю неделю запух, что и не
было видно...
     - Ну?
     - Она это,  собачья дочка, так угостила... Тьфу на нее, вот что!.. А то
еще: Галя!
     "Разве что так",-  подумал мельник.- Гаврило, а Гаврило!.. Вот, собачий
сын, опять засвистел... Гаврило!
     - Что еще? Загорелось, что ли?
     - Хочешь ты жениться?
     - Сапогов еще не сшил. Вот сошью, тогда и подумаю.
     - А я бы тебе справил чоботы на дегтю... И шапку, и пояс.
     - Разве что так. А вот я что вам скажу, так это будет еще умнее.
     - А что?
     - А то, что уже на селе петухи кричат. Слышите, как заводят?
     И  правда:  на  селе,  может  быть  в  Галиной хате,  кричал-надрывался
горлан-петух: ку-ка-ре-ку-у...
     - Кук-ка-ре-ку-у...  ку-у...  ку-у!  -  отвечали ему на разные голоса и
ближние,  и дальние, с другого конца села, так что от петушиных криков точно
в котле кипело, да и в стенах каморки побелели уже все, даже самые маленькие
щели.
     Мельник сладко зевнул:
     - Ну,  теперь они далеко!  Поминай Янкеля как звали...  Вот штука,  так
штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут.
Да мне об этом,  пожалуй,  и говорить не стоит... Еще скажут, что я... Э, да
что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни
при чем.  Что мне было мешаться в  это дело?  Моя хата с  краю,  я ничего не
знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный
молчит.:. Вот и я себе молчал!..
     Так  говорил сам себе мельник Филипп,  чтобы было легче на  совести,  и
только когда уже вовсе стал засыпать,  то  из какого-то уголка в  его сердце
выползла, как жаба из норы, такая мысль:
     "Ну, Филипп, настало твое время!"
     Эта мысль прогнала у него из головы все другие и села хозяйкою.
     С тем и заснул.


        VII

     Вот раненько утром,  роса еще блестит на траве,  а мельник уже оделся и
идет по  дороге к  селу.  Приходит на  село,  а  там  уж  люди снуют,  как в
муравейнике муравьи:  "Эй1 не слыхали вы новость? Вместо шинкаря привезли из
городу одни патынки".
     Вот было в  то  утро в  Новой-Каменке и  разговоров,  и  пересудов,  да
немало-таки и греха!
     Вдова Янкеля, получив вместо мужа пару патынок, совсем растерялась и не
знала,  что делать.  Вдобавок еще Янкель,  с большого ума, да не надеявшись,
что его заберет Хапун,  захватил с  собою в город всю выручку и все долговые
расписки с  бумажником.  Конечно,  мог ли  бедный жид думать,  что из целого
кагала выхватит как раз его?
     - Вот так-то всегда человек:  не чует, не гадает, что над ним невзгода,
как  тот  Хапун,  летает,-  толковали про  себя  громадские люди,  покачивая
головами и  расходясь от  шинка,  где  молодая еврейка и  ее  ба'хори (дети)
бились об землю и  рвали на себе волосы.  А  между прочим,  каждый думал про
себя: "Вот, верно, и моя запись улетела теперь к чорту на кулички!"
     Сказать правду,  так не  очень много нашлось в  громаде таких людей,  у
которых заговорила маленько совесть:
     "А таки не грех бы отдать жидовке, если не с процентами, то хоть чистые
деньги..."  А  если уж  говорить всю правду целиком,-  то  никто не отдал ни
ломаного ше'ляга...
     Не отдал и мельник. Ну, да мельник себя в счет не ставил.
     Вот  вдова Янкеля и  просила,  и  молила,  и  в  ногах валялась,  чтобы
господа-громадяне согласились отдать  хоть  по  полтине за  рубль,  хоть  по
двадцати грошей, чтоб им всем сиротам не подохнуть с голоду да как-нибудь до
городу добраться. И не у одного-таки хозяина с добрым сердцем слезы текли по
усам, а кое-кто толкнул-таки локтем соседа:
     - Побоялись бы вы бога,  сосед! Вы ж, кажется, что-то такое должны были
жиду. Отдали бы вот... Ей-богу, надо бы вам хоть сколько-нибудь отдать.
     Но сосед отвечал:
     - А  что мне отдавать,  когда я  ему своими руками все деньги принес до
последнего грошика?  Второй раз стану платить, что ли? Вот вы, сосед, другое
дело...
     - А  почему это другое дело,  когда как раз то же самое,  как и  у вас?
Незадолго до  отъезда пришел ко  мне Янкель,  да как стал просить:  отдай да
отдай,- я и отдал.
     Мельник слушал все это,  и  у  него болело сердце...  Эх,  народ какой!
Нисколько не  боятся бога!  Ну,  панове-громадо,  видно,  при  вас  плохо не
клади,-как раз утянете;  да и кто вам палец в рот сунет, тог чистый дурак!..
Нет,  уж от меня не дождетесь...  Вы мне этак в кашу не наплюете. Лучше уж я
сам вам наплюю...
     Одна только старая Прися принесла жидовке два  десятка яиц да  половину
новины и отдала за сколько-то грошей, что осталась должна шинкарю.
     - Бери,  небого,  не  взыщи!  Осталось там за мною еще сколько-то,  так
отдам, как бог даст. Последнее и то принесла.
     - Вот  подлая  баба!-обозлился мельник.-Вчера  мне  не  отдала,  а  для
жидовки так вот и  нашлось.  Ну,  и народ!  Старым и то нельзя стало верить.
Крещеному человеку не могла отдать...  Погоди,  старая,  сочтусь я  с  тобой
после...
     Вот  собрала  Янкелиха своих  бахорей,  продала за  бесценок "бебехи" и
водку,  какая осталась,-  а и осталося немного (Янкель хотел из города бочку
везти),  да  еще  люди  говорили,  будто  Харько  нацедил себе  из  остатков
ведерко-другое,-  и побрела пешком из Новой-Каменки.  Бахори за нею...  Двух
несла на  руках,  третий тащился,  ухватясь за юбку,  а  двое старших бежали
вприпрыжку...
     И  опять миряне скребли свои затылки.  У  кого была совесть,  тот  себе
думал:  "Хоть бы подводу дать за жидовские деньги..." Да,  видите,  побоялся
каждый: пожалуй, люди догадаются, .что, значит, о