ь может,  мы вместе заплакали бы -
ребенок и  суровый мужчина -  о  нашей общей утрате.  Но  он смотрел на меня
отуманенными глазами,  как будто поверх моей головы,  и  я весь сжимался под
этим непонятным для меня взглядом.
     - Ты помнишь матушку?
     Помнил ли я ее?  О да,  я помнил ее!  Я помнил, как, бывало, просыпаясь
ночью,  я искал в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая
их поцелуями.  Я помнил ее,  когда она сидела больная перед открытым окном и
грустно оглядывала чудную весеннюю картину,  прощаясь с  нею в последний год
своей жизни.
     О  да,  я  помнил ее!..  Когда  она,  вся  покрытая цветами,  молодая и
прекрасная,  лежала с печатью смерти на бледном лице, я, как зверек, забился
в  угол и  смотрел на нее горящими глазами,  перед которыми впервые открылся
весь  ужас загадки о  жизни и  смерти.  А  потом,  когда ее  унесли в  толпе
незнакомых людей,  не  мои  ли  рыдания звучали сдавленным стоном в  сумраке
первой ночи моего сиротства?
     О да,  я ее помнил!..  И теперь часто,  в глухую полночь, я просыпался,
полный   любви,    которая   теснилась   в    груди,    переполняя   детское
сердце,просыпался  с  улыбкой  счастия,  в  блаженном  неведении,  навеянном
розовыми снами детства.  И опять, как прежде, мне казалось, что она со мною,
что я  сейчас встречу ее  любящую милую ласку.  Но  мои руки протягивались в
пустую тьму,  и  в  душу  проникало сознание горького одиночества.  Тогда  я
сжимал руками свое  маленькое,  больно стучавшее сердце,  и  слезы прожигали
горячими струями мои щеки.
     О  да,  я  помнил ее!..  Но  на вопрос высокого,  угрюмого человека,  в
котором я желал, но не мог почувствовать родную душу, я съеживался еще более
и тихо выдергивал из его руки свою ручонку.
     И  он отворачивался от меня с  досадою и болью.  Он чувствовал,  что не
имеет на меня ни малейшего влияния, что между нами стоит какая-то неодолимая
стена.  Он  слишком любил ее,  когда она  была жива,  не  замечая меня из-за
своего счастья. Теперь меня закрывало от него тяжелое горе.
     И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась все шире и глубже.
Он все более убеждался,  что я -  дурной, испорченный мальчишка, с черствым,
эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною,
должен любить меня,  но не находит для этой любви угла в  своем сердце,  еще
увеличивало его нерасположение.  И  я это чувствовал.  Порой,  спрятавшись в
кустах,  я  наблюдал за ним;  я видел,  как он шагал по аллеям,  все ускоряя
походку,  и  глухо  стонал от  нестерпимой душевной муки.  Тогда мое  сердце
загоралось жалостью и сочувствием.  Один раз,  когда, сжав руками голову, он
присел на скамейку и зарыдал,  я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку,
повинуясь неопределенному побуждению,  толкавшему меня к этому человеку.  Но
он, пробудясь от мрачного и безнадежного созерцания, сурово взглянул на меня
и осадил холодным вопросом:
     - Что нужно?
     Мне ничего не было нужно.  Я быстро отвернулся,  стыдясь своего порыва,
боясь,  чтоб отец не прочел его в моем смущенном лице. Убежав в чащу сада, я
упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли.
     С  шести лет я испытывал уже ужас одиночества.  Сестре Соне было четыре
года.  Я  любил  ее  страстно,  и  она  платила мне  такою  же  любовью;  но
установившийся взгляд  на  меня,  как  на  отпетого  маленького  разбойника,
воздвиг и  между нами высокую стену.  Всякий раз,  когда я  начинал играть с
нею, по-своему шумно и резво, старая нянька, вечно сонная и вечно дравшая, с
закрытыми глазами, куриные перья для подушек, немедленно просыпалась, быстро
схватывала мою Соню и  уносила к  себе,  кидая на  меня сердитые взгляды;  в
таких  случаях  она  всегда  напоминала  мне  всклоченную  наседку,  себя  я
сравнивал с хищным коршуном, а Соню - с маленьким цыпленком. Мне становилось
очень горько и  досадно.  Немудрено поэтому,  что  скоро я  прекратил всякие
попытки занимать Соню моими преступными играми,  а еще через некоторое время
мне стало тесно в  доме и  в  садике,  где я  не встречал ни в ком привета и
ласки. Я начал бродяжить. Все мое существо трепетало тогда каким-то странным
предчувствием, предвкушением жизни. Мне все казалось, что где-то там, в этом
большом и неведомом свете, за старою оградой сада, я найду что-то; казалось,
что я что-то должен сделать и могу что-то сделать,  но я только не знал, что
именно;  а между тем,  навстречу этому неведомому и таинственному, во мне из
глубины моего  сердца  что-то  подымалось,  дразня и  вызывая.  Я  все  ждал
разрешения этих вопросов и инстинктивно бегал и от няньки с ее перьями, и от
знакомого ленивого шопота яблоней в  нашем маленьком садике,  и  от  глупого
стука ножей,  рубивших на кухне котлеты.  С  тех пор к прочим нелестным моим
эпитетам прибавились названия уличного мальчишки и бродяги;  но я не обращал
на это внимания.  Я притерпелся к упрекам и выносил их, как выносил внезапно
налетавший дождь или солнечный зной. Я хмуро выслушивал замечания и поступал
по-своему.  Шатаясь по улицам,  я  всматривался детски-любопытными глазами в
незатейливую жизнь городка с  его  лачугами,  вслушивался в  гул проволок на
шоссе,  вдали от городского шума,  стараясь уловить,  какие вести несутся по
ним из далеких больших городов,  или в шелест колосьев, или в шопот ветра на
высоких гайдамацких могилах.  Не  раз мои глаза широко раскрывались,  не раз
останавливался я  с  болезненным испугом  перед  картинами жизни.  Образ  за
образом,  впечатление за  впечатлением ложились на  душу  яркими пятнами;  я
узнал и увидал много такого,  чего не видали дети значительно старше меня, а
между тем то неведомое,  что подымалось из глубины детской души,  попрежнему
звучало в ней несмолкающим, таинственным, подмывающим, вызывающим рокотом.
     Когда  старухи  из   замка  лишили  его   в   моих  глазах  уважения  и
привлекательности,  когда все  углы города стали мне  известны до  последних
грязных закоулков,  тогда  я  стал  заглядываться на  видневшуюся вдали,  на
униатской горе,  часовню.  Сначала,  как пугливый зверек, я подходил к ней с
разных сторон,  все  не  решаясь взобраться на  гору,  пользовавшуюся дурною
славой. Но по мере того как я знакомился с местностью, передо мною выступали
только тихие  могилы и  разрушенные кресты.  Нигде не  было  видно признаков
какого-либо жилья и  человеческого присутствия.  Все  было как-то  смиренно,
тихо,  заброшено,  пусто. Только самая часовня глядела, насупившись, пустыми
окнами,  точно думала какую-то  грустную думу.  Мне  захотелось осмотреть ее
всю,  заглянуть внутрь,  чтобы убедиться окончательно, что и там нет ничего,
кроме пыли.  Но так как одному было бы и  страшно,  и неудобно предпринимать
подобную экскурсию, то я навербовал на улицах города небольшой отряд из трех
сорванцов,  привлеченных к  предприятию обещанием булок и  яблоков из нашего
сада.


        IV. Я ПРИОБРЕТАЮ НОВОЕ ЗНАКОМСТВО

     Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по
глинистым обвалам,  взрытым  лопатами жителей и  весенними потоками.  Обвалы
обнажали склоны  горы,  и  кое-где  из  глины  виднелись высунувшиеся наружу
белые,  истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим
углом,  в другом -  скалил зубы человеческий череп,  уставясь на нас черными
впадинами глаз.
     Наконец,  помогая  Друг  Другу,  мы  торопливо  взобрались на  гору  из
последнего обрыва.  Солнце начинало склоняться к  закату.  Косые лучи  мягко
золотили зеленую мураву  старого кладбища,  играли на  покосившихся крестах,
переливались в  уцелевших окнах  часовни.  Было  тихо,  веяло спокойствием и
глубоким миром брошенного кладбища.  Здесь уже мы  не видели ни черепов,  ни
голеней,  ни  гробов.  Зеленая свежая  трава  ровным,  слегка склонявшимся к
городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
     Мы  были  одни;  только  воробьи возились кругом  да  ласточки бесшумно
влетали и вылетали в окна старой часовни,  которая стояла, грустно понурясь,
среди  поросших травою могил,  скромных крестов,  полуразвалившихся каменных
гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные
головки лютиков, кашки, фиалок.
     - Нет никого,- сказал один из моих спутников.
     - Солнце заходит,- заметил другой, глядя на солнце, которое не заходило
еще, но стояло над горою.
     Дверь часовни была крепко заколочена, окна - высоко над землею; однако,
при  помощи  товарищей,  я  надеялся взобраться на  них  и  взглянуть внутрь
часовни.
     - Не  надо!  -  вскрикнул один из моих спутников,  вдруг потерявший всю
свою храбрость, и схватил меня за руку.
     - Пошел ко  всем чертям,  баба!  -  прикрикнул на него старший из нашей
маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
     Я храбро взобрался на нее;  потом он выпрямился, и я стал ногами на его
плечи.  В  таком положении я  без  труда достал рукой раму и,  убедясь в  ее
крепости, поднялся к окну и сел на него.
     - Ну, что же там?-спрашивали меня снизу с живым интересом.
     Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни, и оттуда
на  меня  пахнуло  торжественною  тишиной  брошенного  храма.   Внутренность
высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца,
свободно  врываясь  в  открытые окна,  разрисовывали ярким  золотом  старые,
ободранные стены.  Я увидел внутреннюю сторону запертой двери, провалившиеся
хоры,  старые,  истлевшие  колонны,  как  бы  покачнувшиеся под  непосильною
тяжестью.  Углы были затканы паутиной,  и  в  них ютилась та особенная тьма,
которая залегает все  углы  таких старых зданий.  От  окна до  пола казалось
гораздо дальше,  чем  до  травы снаружи.  Я  смотрел точно в  глубокую яму и
сначала не  мог разглядеть каких-то  странных предметов,  маячивших по  полу
причудливыми очертаниями.
     Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий,
и  потому один из них,  проделав ту же процедуру,  какую проделал я  раньше,
повис рядом со мною, держась за оконную раму.
     - Престол,-сказал он, вглядевшись в странный предмет на полу.
     - И паникадило.
     - Столик для евангелия.
     - А  вон там что такое?  -  с любопытством указал он на темный предмет,
видневшийся рядом с престолом.
     - Поповская шапка.
     - Нет, ведро.
     - Зачем же тут ведро?
     - Может быть, в нем когда-то были угли для кадила.
     - Нет,  это  действительно шапка.  Впрочем,  можно  посмотреть.  Давай,
привяжем к раме пояс, и ты по нем спустишься.
     - Да, как же, так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь.
     - Ну, что ж! Думаешь, не полезу?
     - И полезай!
     Действуя по первому побуждению,  я крепко связал два ремня, задел их за
раму и,  отдав один конец товарищу,  сам  повис на  другом.  Когда моя  нога
коснулась пола,  я  вздрогнул;  но  взгляд на  участливо склонившуюся ко мне
рожицу моего приятеля восстановил мою  бодрость.  Стук  каблука зазвенел под
потолком,  отдался в пустоте часовни,  в ее темных углах. Несколько воробьев
вспорхнули с  насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше.
Со стены,  на окнах которой мы сидели, глянуло на меня вдруг строгое лицо, с
бородой,  в терновом венце.  Это склонялось из-под самого потолка гигантское
распятие.
     Мне   было   жутко;   глаза  моего  друга  сверкали  захватывающим  дух
любопытством и участием.
     - Ты подойдешь? - спросил он тихо.
     - Подойду,-  ответил я  так же,  собираясь с  духом.  Но  в  эту минуту
случилось нечто совершенно неожиданное.
     Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки.  Что-то
завозилось вверху,  тряхнуло в  воздухе тучею пыли,  и  большая серая масса,
взмахнув крыльями,  поднялась к  прорехе в  крыше.  Часовня на мгновение как
будто потемнела.  Огромная старая сова, обеспокоенная нашей возней, вылетела
из темного угла,  мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролете,
и шарахнулась вон.
     Я почувствовал прилив судорожного страха.
     - Подымай! - крикнул я товарищу, схватившись за ремень.
     - Не бойся,  не бойся!  -  успокаивал он, приготовляясь поднять меня на
свет дня и солнца.
     Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез,
спрыгнув  с  окна.  Я  инстинктивно оглянулся  и  увидел  странное  явление,
поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
     Темный  предмет нашего спора,  шапка  или  ведро,  оказавшийся в  конце
концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я
успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки.
     Трудно передать мои  ощущения в  эту минуту.  Я  не  страдал;  чувство,
которое я  испытывал,  нельзя даже назвать страхом.  Я  был  на  том  свете.
Откуда-то,  точно из другого мира,  в течение нескольких секунд доносился до
меня быстрою дробью тревожный топот трех пар детских ног.  Но вскоре затих и
он.  Я  был один,  точно в  гробу,  в  виду каких-то странных и необъяснимых
явлений.
     Времени для меня не существовало,  поэтому я не мог сказать, скоро ли я
услышал под престолом сдержанный шопот.
     - Почему же он не лезет себе назад?
     - Видишь, испугался.
     Первый  голос  показался мне  совсем детским;  второй мог  принадлежать
мальчику моего возраста.  Мне показалось также,  что в щели старого престола
сверкнула пара черных глаз.
     - Что же он теперь будет делать? - послышался опять шопот.
     - А вот погоди,- ответил голос постарше.
     Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и
в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
     Это  был  мальчик лет  девяти,  больше меня,  худощавый и  тонкий,  как
тростинка.  Одет он был в грязной рубашонке,  руки держал в карманах узких и
коротких  штанишек.   Темные   курчавые  волосы   лохматились  над   черными
задумчивыми глазами.
     Хотя  незнакомец,  явившийся  на  сцену  столь  неожиданным и  странным
образом,  подходил ко мне с  тем беспечно-задорным видом,  с каким всегда на
нашем базаре подходили друг к другу мальчишки,  готовые вступить в драку, но
все же,  увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился еще более, когда из-под
того же престола,  или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал,
сзади  мальчика  показалось  еще  грязное  личико,   обрамленное  белокурыми
волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
     Я несколько отодвинулся от стены и,  согласно рыцарским правилам нашего
базара,  тоже положил руки в  карманы.  Это было признаком,  что я  не боюсь
противника и даже отчасти намекаю на мое к нему презрение.
     Мы  стали  друг  против друга и  обменялись взглядами.  Оглядев меня  с
головы до ног, мальчишка спросил:
     - Ты здесь зачем?
     - Так,-  ответил я.-  Тебе какое дело?  Мой противник повел плечом, как
будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня.
     Я не моргнул и глазом.
     - Я вот тебе покажу! - погрозил он. Я выпятился грудью вперед.
     - Ну, ударь... попробуй!..
     Мгновение  было  критическое;   от  него  зависел  характер  дальнейших
отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом,
не шевелился.
     - Я, брат, и сам... тоже...- сказал я, но уж более миролюбиво.
     Между  тем  девочка,  упершись  маленькими  ручонками  в  пол  часовни,
старалась тоже выкарабкаться из  люка.  Она  падала,  вновь приподымалась и,
наконец,  направилась нетвердыми шагами  к  мальчишке.  Подойдя вплоть,  она
крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным
и отчасти испуганным взглядом.
     Это  решило исход дела;  стало совершенно ясно,  что в  таком положении
мальчишка не  мог драться,  а  я,  конечно,  был слишком великодушен,  чтобы
воспользоваться его неудобным положением.
     - Как  твое  имя?  -  спросил мальчик,  гладя  рукой  белокурую головку
девочки.
     - Вася. А ты кто такой?
     - Я Валек...  Я тебя знаю:  ты живешь в саду над прудом.  У вас большие
яблоки.
     - Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли?
     Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно
бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она
скрыла свое лицо, прижавшись к Валеку.
     - Боится,- сказал тот и сам передал яблоко девочке.
     - Зачем ты влез сюда?  Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад?  - спросил
он затем.
     - Что ж,  приходи!  Я буду рад,-ответил я радушно.  Ответ этот озадачил
Валека; он призадумался.
     - Я тебе не компания,- сказал он грустно.
     - Отчего же? - спросил я, огорченный грустным тоном, каким были сказаны
эти слова.
     - Твой отец - пан судья.
     - Ну так что же?  - изумился я чистосердечно.- Ведь ты будешь играть со
мной, а не с отцом. Валек покачал головой.
     - Тыбурций не пустит,-  сказал он,  и,  как будто это имя напомнило ему
что-то,  он вдруг спохватился: - Послушай... Ты, кажется, славный хлопец, но
все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
     Я  согласился,  что мне,  действительно,  пора уходить.  Последние лучи
солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
     - Как же мне отсюда выйти?
     - Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
     - А она? - ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
     - Маруся? Она тоже пойдет с нами.
     - Как, в окно? Валек задумался.
     - Нет,  вот что:  я тебе помогу взобраться на окно,  а мы выйдем другим
ходом.
     С помощью моего нового приятеля,  я поднялся к окну.  Отвязав ремень, я
обвил его  вокруг рамы и,  держась за  оба конца,  повис в  воздухе.  Затем,
отпустив один конец,  я спрыгнул на землю и выдернул ремень.  Валек и Маруся
ждали меня уже под стеной снаружи.
     Солнце недавно еще село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и
только  верхушки  тополей  на  острове  резко  выделялись червонным золотом,
разрисованные последними лучами заката.  Мне казалось,  что с  тех пор как я
явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
     - Как хорошо!  -  сказал я,  охваченный свежестью наступающего вечера и
вдыхая полною грудью влажную прохладу.
     - Скучно здесь...- с грустью произнес Валек.
     - Вы все здесь живете?  - спросил я, когда мы втроем стали спускаться с
горы.
     - Здесь.
     - Где же ваш дом?
     Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без "дома".
     Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.
     Мы  миновали крутые обвалы,  так  как  Валек знал более удобную дорогу.
Пройдя  меж  камышей по  высохшему болоту и  переправившись через  ручеек по
тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
     Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул
ее также и девочке.  Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и,  глядя
снизу вверх голубыми глазами, спросила:
     - Ты придешь к нам опять?
     - Приду,- ответил я,- непременно!..
     - Что ж,-  сказал в раздумьи Валек,-  приходи,  пожалуй, только в такое
время, когда наши будут в городе.
     - Кто это "ваши"?
     - Да наши...  все:  Тыбурций,  Лавровский,  Туркевич. Профессор... тот,
пожалуй, не помешает.
     - Хорошо.  Я посмотрю,  когда они будут в городе, и тогда приду. А пока
прощайте!
     - Эй, послушай-ка,- крикнул мне Валек, когда я отошел несколько шагов.-
А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
     - Никому не скажу,- ответил я твердо.
     - Ну вот,  это хорошо!  А этим твоим дуракам,  когда станут приставать,
скажи, что видел чорта.
     - Ладно, скажу.
     - Ну, прощай!
     - Прощай.
     Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном,  когда я приблизился к забору
своего сада.  Над замком зарисовался тонкий серп луны,  загорелись звезды. Я
хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.
     - Вася,  друг,-  заговорил взволнованным шопот