гауза,  я  круто повернул за  угол.
Гаврилов по-прежнему сидел на своем обрубке,  понурив голову,  собачки с ним
не  было.  Солдат  охватил штык  руками  и  свесил  голову дремотные сумерки
нагнали на  него сон или тихие мечты о  далекой родине,  может быть,  тоже о
жене и о детях.
     Каторжник смотрел в окно, вытянув шею, точно хищная птица...
     Я   быстро  скинул  пальто  и  попробовал  первые  ступени.   Все  было
прикреплено прочно.  Я взялся за обломок долота, потом ступил шаг, другой...
Помню,  что в эти несколько секунд во мне замерли все соображения.  Я ничего
не думал,  ничего не вспоминал, кажется, был совершенно спокоен и видел ясно
только   деревянный   сруб   цейхгауза,    натыканные   в   щели   ступеньки
импровизированной лестницы и гребень стены...


        X

     Не  знаю,  что  предстояло мне  через минуту,  если бы  не  неожиданная
случайность.  Теперь мне казалось уже,  что там,  за стеной,  я был бы почти
наверное свободен.  Наружного караула не  было.  Стена  очень высока,  но  я
прыгал ловко.  Моим тюремщикам придется пробежать три двора, а в это время я
спущусь в  юрод и буду у людей,  адрес которых помнил.  В одежде,  в которой
никто в тюрьме меня не видел,  с паспортом в кармане, мне стоило еще остричь
буйные волосы и  сбрить бороду -  и  я  мог  бы  безопасно ходить по  улицам
Тобольска... Меня не узнал бы красивый полицмейстер...
     Если бы  на  крыше лист жести загремел под ногой или я  оборвался бы со
стены,  тогда,  наверное, пуля часового уложила бы меня на месте, - или меня
прикончили бы озверевшие тюремщики. Случай, вероятно, заставил бы говорить о
себе...
     Побег из тюрьмы несомненное преступление. Солдат, застреливший беглеца,
только "исполнил бы свой долг",  а  преступник понес бы должное наказание...
Этим наказанием и была бы импровизированная смертная казнь...
     Пришло ли  бы  тогда кому-нибудь в  голову проверить хоть  на  этот раз
первоначальное обвинение и  все  ступени этой  фатальной лестницы "печальных
недоразумений",  которые  привели меня,  невинного,  не  осужденного и  даже
никогда ни в чем не обвинявшеюся, под пулю столь же неповинного солдата?..
     - Мы  должны согласиться,  -  говорил мне впоследствии один либеральный
господин в  департаменте полиции,  -  что  первоначальная ваша  ссылка  была
результатом "печального недоразумения"...  -  Одним  "недоразумением" больше
или меньше,  что за беда! Мой избитый труп похоронили бы в деревянном ящике,
наскоро  сколоченном  тюремным  плотником...   Получилось  бы  в  Петербурге
соответствующее   донесение,    которое    пришили    бы    к    делу    "об
административно-сосланном N".  Может быть, тогда его превосходительство счел
бы не лишним перелистовать дело.  Может быть,  при этом обнаружилось бы, что
все первоначальные подозрения по отношению ко мне давно пали сами собой...
     Вздохнул ли  бы,  по  крайней мере,  его превосходительство о  напрасно
загубленной жизни  этого  "по  недоразумению" сосланного молодого  человека,
подумал ли бы,  что ряд тюрем,  ссылок,  наконец,  смерть от пули -  слишком
суровое наказание за все, что прочитано только в сердце молодого студента да
еще плохо прочитано полуграмотным шпионом?..


        XI

     К счастью, от последнего вывода меня спасла маленькая собачка. Это была
черная  небольшая дворняжка,  почти  щенок,  которого обыкновенно приводил с
собою и ласкал Гаврилов. Иванов гонял ее, и потому она показывалась только в
дни дежурства Гаврилова на дворике каторжного отделения.  Теперь, получив от
Гаврилова свою  долю  хлеба и  ласки,  она,  довольная,  свернулась на  куче
мусора,  в уголке за цейхгаузом и мирно дремала. Помню, что она поглядела на
меня,  когда я свернул за угол,  как-то искоса,  умными черными глазами,  но
ничем более не выразила своих подозрений. Однако, по-видимому, тюремный хлеб
делает тюремщиками даже  животных.  Как  только я  стал  подыматься на  свою
воздушную лестницу и повис на третьей или четвертой ступеньке, собака нашла,
что это уже слишком. Она внезапно с визгом подбежала к стене, подпрыгнула и,
ухватясь за полу моего казакина, повисла на ней всей своей тяжестью.
     Все было,  разумеется, кончено. Я услышал крик и шаги Гаврилова. Добрый
человек объяснил очень просто мою отлучку за угол, и мне нужно было удержать
его в этом убеждении.  Я легко спрыгнул на землю,  отбежал шага три и быстро
надел  скинутое пальто.  Соскакивая,  я  видел  в  окне  моего доброжелателя
каторжника. Он безнадежно взмахнул руками и скрылся за стеной...
     Не  знаю,  догадался ли Гаврилов о  настоящей причине этого эпизода.  Я
отошел  от  угла,  чтобы  он  не  увидел устроенной арестантами лестницы,  и
продолжал надевать пальто на  ходу.  Солдат оглядывался чутко и  беспокойно.
Гаврилов хотел было пнуть собаку ногой,  но  она  отбежала так  разумно и  с
таким видом своей правоты,  что он не пошел за ней к ее куче мусора и только
задумчиво несколько раз перевел свои глаза то на нее, то на меня...
     - Пожалуйте в  камеру,  пора,  -  сказал  он  мне  наконец  с  каким-то
особенным выражением.


        XII

     Должно  быть,   арестанты  успели  наутро  разобрать  свои   сооружения
незаметно  для  начальства;  по  крайней  мере,  мне  не  удалось  узнать  о
последствиях этого эпизода для каторжного отделения.
     А  вскоре дверь  моя  отворилась как  раз  перед прогулкой,  но  вместо
прогулки Гаврилов пригласил меня собрать вещи.
     - Слава-те господи, на волю! - сказал он с искренней радостью.
     Воля для меня представилась в виде двух бравых жандармов, которые ждали
в  конторе.  Принимая меня из тюрьмы,  они не были слишком строги при обыске
моих вещей...
     В  последнюю минуту прискакал красивый полицмейстер.  Он  опять радушно
попрощался со мной и лукаво погрозил пальцем.
     - Скажите,  пожалуйста, - спросил я, обращаясь к нему и к смотрителю, -
на каком основании вы держали меня в военно-каторжном отделении?
     Каменное   лицо   смотрителя  осталось  неподвижно,   но   полицмейстер
захохотал, закинув назад свою голову в папахе.
     - А что? - спросил он. - Вы находите, что вид оттуда не обширный?
     - Помилуйте, даже окно забрано досками...
     - Так лучше,  господин К.,  меньше видно.  Мы  не  любим,  когда об нас
пишут,  -  прибавил он,  многозначительно улыбаясь и пожимая мне на прощание
руку.
     Я  тоже  невольно засмеялся и  вздохнул полной грудью,  когда  за  мной
щелкнули замки  тяжелых  ворот.  У  ворот  стояла  тройка  бойких  сибирских
лошадей.  Один  жандарм  устроился  уже  в  сиденье,  другой,  по  правилам,
дожидался, пока я сяду в середину. Ласковая, хотя и свежая августовская ночь
приняла нас вскоре в свои владения.
     Мы мчались быстро и  без остановки.  Я не спал,  любуясь то степью,  то
темным лесом,  то  туманом над  какой-нибудь речкой,  то  ночным перевозом с
заспанными  фигурами  перевозчиков,   чуть  видными  в  темноте,   то  тихим
позвякиванием колокольчика,  которое дрожало над сонной рекой и отдавалось в
бору противоположного берега.
     Все это -  и ночь,  и дали,  и горы,  и звезды, и туманы - казалось мне
исполненным невиданной прелести... Я чувствовал себя точно вновь родившимся,
и действительно я опять был -  я, имярек, хотя на мне был все тот же казакин
чернского мещанина Ивана Иванова.
     Но  чернский мещанин Иван Иванов мирно покоился у  меня за спиной все в
том же потайном кармане.
     Вдобавок жандармы сообщили мне  "по  доверию",  что  мой предшественник
Фомин жив и переведен в Карийск.  Это настоящая каторга, но все же не смерть
в одиночке...
     Я мчался тоже в далекую ссылку,  но что за дело!..  Я был полон жизни и
надежд,  неясных,  как  эти  дали,  искрившиеся в  золотистых туманах лунной
ночи...

        1891



        К.И.Чуковский. Короленко в кругу друзей



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Просвещение", Москва, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Дом,  в котором поселился Короленко,  был переполнен детьми.  Дети были
отличные:  Шура,  Соня,  Володя и  Таня.  Я  знал их  уже несколько лет и  с
удовольствием водил  их  купаться,  катал  в  рыбачьей лодке,  бегал с  ними
наперегонки, собирал грибы и т.д.
     - Странно,  -  сказала мне однажды их мать.  - Я большая трусиха, вечно
дрожу над детьми. А с вами не боюсь отпускать их и в море и в лес.
     - Не  усмотрите  здесь,   пожалуйста,  аллюзии*,  -  сказал  Короленко,
обращаясь ко мне,  -  но когда мы были малышами,  мама преспокойно отпускала
нас купаться с одним сумасшедшим.
     ______________
     * Намека. (Я впервые услыхал тогда слово "аллюзия".)

     Потом помолчал и прибавил, как бы утешая меня:
     - Сумасшедший был совсем безобидный, и мы его очень любили.
     Это было сказано так благодушно, что, конечно, я нисколько не обиделся,
тем более что сам Короленко,  при всякой возможности,  тоже брал с  собою на
взморье всю эту четверку детей - Шуру, Соню, Володю и Таню.
     Там,  на  взморье у  него  было любимое дело:  он  отыскивал на  берегу
плоский камушек и  так искусно забрасывал в  море,  что прежде чем кануть на
дно, камушек, скользя по воде, подскакивал не меньше двенадцати раз. У меня,
как  я  ни  старался,  он  подскакивал раз пять или шесть,  а  "дядя Володя"
пошепчет над ним какое-то волшебное слово,  разбежится и так зашвырнет его в
воду своей сильной,  короткой рукой, что тот, словно и впрямь заколдованный,
летит рикошетом и ни за что не хочет погружаться на дно.
     В том же году,  чуть ли не в день рождения "дяди Володи", дети поднесли
ему  в  подарок  один  из  излюбленных  камушков  с  привинченной серебряной
пластинкой,   на  которой  гравированная  надпись  именовала  его  чемпионом
рикошетного спорта.
     Вообще многое в нем казалось детям необычным, чарующим. Как-то во время
дождя они выбежали в  сад и стали со смехом показывать пальцами на окошко во
втором этаже,  откуда высунулась его  голова,  кудлатая,  густо  намыленная:
"дядя  Володя" мыл  голову прямо  под  летним дождем без  помощи умывального
таза, и вместе с дождевыми струями на землю стекала белая мыльная пена.
     Дети  видели здесь  дерзновенное новшество,  разрушающее ненавистную им
рутину общепринятого мытья головы,  и с упоением глядели в окно,  словно там
совершалось веселое чудо.
     Очень насмешила их  всех  встреча "дяди Володи" с  бродячим фотографом,
который настиг его в переулке,  неподалеку от дачи и, не спросив разрешения,
стал  целиться  в  него  аппаратом.   Аппарат  был  громоздкий,   допотопной
конструкции.
     - Чуть  только фотограф приготовится щелкнуть,  -  рассказывала мне  на
следующий день  детвора,  -  дядя Володя поднимет портфель,  закроет им  все
лицо, даже бороду.
     Это проделывалось раз пять или шесть.  Под прикрытием того же  портфеля
Короленко ускользнул в боковую калитку, и фотограф остался ни с чем.
     Дело происходило в 1910 году, когда в России расцвела буйным цветом так
называемая  желтая  пресса,   которая  ради   дешевой  сенсации  публиковала
интимнейшие фотоснимки с  известных и полуизвестных писателей,  изображавшие
их то на пляже,  то в дачном гамаке,  то в бильярдной,  то за бутылкой вина.
Под  снимками были игриво-развязные,  вульгарные подписи.  В  этой пошлятине
Владимиру Галактионовичу виделось растление писательских нравов,  и он самым
решительным образом отваживал бесцеремонных репортеров.
     Здесь,  в  Куоккале,  ему  так  хорошо удалось защитить себя от  всякой
публичности,  что даже соседние дачники и  те не могли догадаться,  что этот
коренастый,  кудрявый,  седобородый человек в люстриновом потертом пиджачке,
торопливо шагающий с  набитым портфелем мимо их  балконов и  окон к  станции
дачного поезда,  есть знаменитый писатель,  имя  которого с  давнего времени
окружено величайшим почетом.
     Ездил  он  в  город  в  определенные дни,  и,  когда  вместе  с  толпой
пассажиров ожидал поезда на  станционной площадке,  он ничем не выделялся из
толпы, и я не помню, чтобы хоть один человек узнал его и сказал бы другому:
     - Боже мой!.. Ведь это Короленко!
     И было невозможно не вспомнить,  что в нескольких километрах отсюда, по
этой  же  Финляндской железной дороге,  жил  очень мучительной жизнью другой
знаменитый писатель,  Леонид Николаевич Андреев,  и как был не похож его быт
на  жизненный стиль Короленко!  Даже нарочно не  выдумаешь такого контраста.
Андреев был  жертвой своей собственной славы.  Его  имя беспрестанно трепали
газеты.  Газетные репортеры ежедневно осаждали его: прельстившись их громкой
шумихой, он уже не мог обойтись без нее и страдал, если она замолкала.
     Короленко же, приехав в Куоккалу, как-то сразу завоевал себе право жить
неприметно и тихо,  вдали от всяких газетных сенсаций,  ходить по субботам в
баню,  а  порою  в  свободное время -  когда работница была  занята -  брать
заплатанную  старую  кошелку  и  -   чаще  всего  в  сопровождении  детей  -
отправляться в  ближайшую лавку  за  овощами и  хлебом,  а  также за  фунтом
неказистых и  липких конфет для Шуры,  Сони,  Володи и Тани -  самых простых
карамелек в красных, синих, зеленых бумажках. Дети были небалованные и очень
радовались его карамелькам.  После вечернего чая их отправляли спать. Но они
умоляли взрослых оставить их за чайным столом хоть немножко,  так как именно
в  эти часы Короленко был особенно оживлен,  разговорчив и рассказывал самые
интересные вещи.
     Целые дни он работал у  себя наверху или уезжал в город дачным поездом,
тоже на целые дни, и единственной передышкой в его тогдашних трудах было для
него  вечернее чаепитие на  дачной террасе,  в  кругу  самых близких друзей.
Чаепитие продолжалось часа два или три,  и когда он бывал в ударе, его голос
звучал неумолчно.
     Жена и  дети Владимира Галактионовича,  насколько я  помню,  в то время
отдыхали на юге.  А здесь,  под Петербургом,  на даче вместе с ним проживали
его лучшие друзья: старик публицист Николай Федорович Анненский (родной брат
Иннокентия Анненского) и  его жена Александра Никитична.  Их обоих Короленко
любил как родных.  Их  племянницу,  Татьяну Александровну Богданович -  мать
этой четверки детей,  -  он знал еще маленькой девочкой. Семья была дружная,
работящая,  спаянная,  и  в ней ему было так хорошо,  что,  сколько бы он ни
пережил тяжелых часов при каждой поездке в город, к вечеру, за общим столом,
он становился благодушен и  радостен,  и за все это время я ни разу не видел
его в дурном настроении.
     Приезжая в  Питер,  он обычно останавливался на квартире у Анненских и,
если это случалось летом, поселялся вместе с ними на даче.
     Жизнь на  даче шла  тихо и  мирно.  Никого не  смущало,  что уже третью
неделю в редком березняке,  неподалеку от дома, околачивался какой-то унылый
блондин, от которого (хотя он и был в мягкой, якобы артистической шляпе) так
и разило полицейским участком.
     Помню,  как радовалась насмешница Шура,  когда этого пинкертона укусила
оса.


        II

     Судя по записям в моем дневнике, летом 1910 года я виделся с Владимиром
Галактионовичем одиннадцать раз. 20 июня мы много бродили с ним и с Татьяной
Александровной по  вечерней Куоккале.  24 июня он был вместе с  ней у  меня,
после чего я провожал их до самого дома.  5 июля я катал его в лодке, 7 июля
мы побывали у  Репина,  который долго упрашивал Короленко позировать ему для
портрета ("один сеанс,  не  больше!"),  но  писатель в  ту пору был вынужден
"отклонить от себя эту честь",  - подлинные его слова, - ссылаясь на то, что
ему придется покинуть Куоккалу в ближайшие дни.
     Насколько  я   мог  заметить  в   это  короткое  время,   у   Владимира
Галактионовича была особая манера разговаривать: всякая его беседа с другими
людьми сводилась к сюжетному повествованию, к рассказу.
     Правда,  он  не  завладевал  разговором,  как  это  свойственно  многим
даровитым рассказчикам.  Напротив,  он склонен был терпеливо и долго слушать
рассказы других,  прикладывая для  этого  к  уху  ладонь  (с  годами у  него
испортился слух)  и  давая  своим собеседникам полную волю  говорить что  им
вздумается, а сам вставлял только редкие реплики.
     Но чуть только собеседники его умолкали, он принимался рассказывать им.
Вообще,  его разговор почти никогда не дробился на мелкие вопросы и  ответы.
Любимая форма  речи  была  у  него  именно рассказ,  просторный,  свободный,
богатый людьми, приключениями.
     Умело изображал он  всевозможных людей -  не  то чтобы перевоплощался в
них,  этого не  было:  он  никогда не  воспроизводил ни  их  физиономий,  ни
походок,   ни  жестов,  ибо,  не  превращаясь  в  актера,  всегда  оставался
рассказчиком,  автором устных новелл. В большинстве случаев эти новеллы были
невелики:  исчерпывались в  десять -  пятнадцать минут,  но  каждая была так
чудесно рассказана, что я, бывало, бегу поскорее домой записать их, пока они
сохранились у  меня в  голове со  всеми своими горячими красками.  Но именно
красок я и не мог передать - оставались какие-то бледные схемы, которые были
так мало похожи на подлинники, что в конце концов я прекратил свои записи.
     И  теперь,  воспроизводя  кое-какие  из  них,  я  заранее  предупреждаю
читателей, что здесь не передано главное - очарование юмора.
     Почти всегда он  рассказывал что-нибудь из своей жизни,  и  хотя в  его
застольных  рассказах  чаще  всего  фигурировали  обыски,   ссылки,  аресты,
жандармы,  железные решетки,  сибирские этапы, урядники, кандалы, часовые, -
основной  тональностью всех  его  воспоминаний был  тот  особенный,  мягкий,
непритязательный короленковский юмор,  какой слышится во  многих его книгах,
особенно в "Истории моего современника".  В ту пору существовала лишь первая
часть этих мемуарных записок.  Вторую он еще не успел дописать,  а  третья и
четвертая даже не были начаты.  Можно себе представить, с каким интересом мы
слушали его рассказы о тех эпизодах,  которым еще предстояло войти в будущие
главы его ненаписанной книги.
     Первый  рассказ,  который я  слышал от  него,  был  о  "Капитале" Карла
Маркса.  Строгий смотритель тюрьмы,  в которую был заключен Короленко, ни за
что не  пропустил бы эту крамольную книгу в  тюрьму,  но какой-то хитроумный
арестант догадался убедить его  в  том,  что  "Капитал" есть руководство для
тех, кто хотел бы стать капиталистом, разжиться деньгами.
     - Полезнейшая книга, - сказал он, - учит, как приобретать капитал.
     Это  озорное истолкование марксизма вполне  удовлетворило тюремщика,  и
самая  революционная  книга  из  всех  когда-либо  существовавших  на  свете
получила  беспрепятственный  доступ  в   камеры  царской  тюрьмы,   куда  не
допускались даже романы Тургенева.
     Подобных эпизодов Короленко сохранил в своей памяти множество и,  когда
впоследствии они  встречались мне  на  страницах  его  мемуаров,  я  не  мог
отрешиться от  мысли,  что  в  устном  его  изложении  они  были  еще  ярче,
художественнее...
     - В молодые годы,  - рассказывал Владимир Галактионович в другой раз, -
я  служил корректором в газете Нотовича "Новости".  "Новости" издавались без
предварительной  цензуры,  и  вдруг  разнесся  слух,  что  газете  назначили
цензора,  который будет заранее просматривать весь  материал и  вычеркивать,
что ему вздумается.
     Возмущенный таким  беззаконием,  я  решил  встретить незваного гостя  в
штыки.   И   вот  поздно  вечером  является  к  нам  приземистый,   угрюмого
чиновничьего вида мужчина с  большим картузом в  руках и требует,  чтобы ему
немедленно выдали один из  рассказов Лескова.  В  "Новостях" как  раз в  это
время печатались серией лесковские "Мелочи архиерейской жизни", и в них было
немало такого, на что цен