ился один  из  стражей к  кучке  молодых
господ,  проходивших впереди меня, - нешто, к примеру, в других городах этой
планиды не будет? На нас одних господь посылает?
     Господа засмеялись и пошли дальше.  Сторож постоял, посмотрел нам вслед
долго,  внимательно,  раздумчиво и вдруг застучал трещоткой.  Ему отозвались
другие,  потом  залаяли  собаки.  "Начальство  дозволяет,  не  пустить  этих
полуношников нельзя,  а  все-таки...  поберегайся!" -  вероятно,  это именно
хотел сказать юрьевчанин своею трещоткой,  со времен Алексея Михайловича,  а
может  быть,  еще  и  ранее  предупреждавшею чутко  спящий  городок о  лихой
невзгоде, частенько-таки налетавшей по ночам с матушки Волги.
     И  городок просыпается.  Я нарочно свернул в переулок,  чтобы пройти по
окраине.  Кое-где в лачугах у подножия горы виднелись огоньки. В одном месте
слабо  сияла  лампадка и  какая-то  фигура то  припадала к  полу,  то  опять
подымалась,  очевидно встречая день знамения господня молитвой.  В двух-трех
печах виднелось уже пламя.
     Вот скрипнула одна калитка; из нее вышел древний старик с большою седой
бородой, прислушался к благовесту, посмотрел на меня, когда я проходил мимо,
суровым,  внимательным взглядом и,  повернувшись лицом к востоку, где еще не
всходило солнце, стал усердно креститься.
     Открылась еще  калитка.  Маленькая старушка торопливо выбежала из  нее,
шарахнулась от меня в сторону и скрылась под темною линией забора.
     - А,  Семеныч!  Ты,  что ли,  это?  -  вскоре услышал я ее придавленный
голос.  - Правда ли, нынче будто к ранней обедне пораньше ударят? Оказывали,
до этого чтоб отслужить... Батюшки светы! Глянь-ко, Семеныч, это кто по горе
экую рань ходит?
     Часть пароходной публики, вероятно, от скуки взобралась на гору. Фигуры
рисуются на светлеющем небе резко и  странно.  Одна,  вероятно стоящая много
ближе других на каком-нибудь выступе,  кажется неестественно громадною.  Все
это  в  ранний час  этого  утра,  перед  затмением,  над  испуганным городом
производит какое-то резкое, волшебное, небывалое впечатление...
     - Носит  их,  супостатов!  -  угрюмо ворчит старик.  -  Приезжие,  надо
быть...
     - И  то,  сказывали вчерась:  на  четырех  пароходах иностранные народы
приедут. К чему это, родимый, как понимать?
     - Власть господня, - угрюмо говорит Семеныч и, не простившись, уходит к
себе. Старуха остается одна на пустой улице.
     - Господи-и-и,  батюшко!  -  слышу я  жалостный,  испуганный старческий
голос,  и торопливые шаги стихают где-то в тени по направлению к церкви. Мне
становится искренно жаль и эту старушку,  и Семеныча, и весь этот напуганный
люд.  Шутка  ли,  ждать через час  кончину мира!  Сколько призрачных страхов
носится еще в  этих сумеречных туманах,  так густо нависших над нашею святою
Русью!..
     В  окне  хибарки,  только  что  оставленной  старушкой,  мерцал  огонек
зажженной ею лампадки,  и петух хрипло в первый раз прокричал свое кукареку,
чуть слышно из-за стенки.

                        На святой Руси петухи кричат.
                        Скоро будет день на святой Руси... -

     неизвестно откуда  всплыло  в  моей  памяти  прелестное двустишие давно
забытого стихотворения,  от которого так и  дышит утром и рассветом...  "Ох,
скоро ль будет день на святой Руси,  - подумал я невольно, - тот день, когда
рассеются призраки,  недоверие,  вражда и взаимные недоразумения между теми,
кто смотрит в трубы и исследует небо,  и теми, кто только припадает к земле,
а в исследовании видит оскорбление грозного бога?"


        III

     А вот и укрепленный лагерь "остроумов".
     На  небольшом  возвышении у  берега  Волги,  по  соседству  с  заводом,
которого высокая труба казалась нам ранее башней,  на  скорую руку построены
небольшие балаганчики,  обнесенные низкою  дощатою  оградой.  В  ограде,  на
выровненной и утрамбованной площадке стоит медная труба на штативе, вероятно
секстант,  установленный по  меридиану.  Из-под  навеса  нацелились  в  небо
телескопы разного вида  и  разных размеров.  Все  это  еще  закрыто кожаными
чехлами и имеет вид артиллерии в утро перед боем.  А вот и войско. Укрывшись
шинелями,  спят  несколько городовых и  крестьян-караульных,  "согнанных" из
деревень.  Какой-то  бородатый высокий мужик важно расхаживает по  площадке.
Это - главный караульщик, приставленный от завода, тот самый Гришка, который
за двадцать пять рублей согласился снять с себя не только крест,  но и пояс,
и таким образом приобщился к тайнам "остроумов". В настоящую минуту, когда я
подхожу  к   этому  месту,   он   активно  проявляет  свою  роль.   Какой-то
предприимчивый парень,  прикинувшись спавшим  за  оградой,  подполз к  самой
большой трубе, и Гришка поймал его под нею. Хотел ли он взглянуть в закрытую
чехлом трубу, чтобы подглядеть какую-нибудь неведомую тайну, или у него были
другие,  менее безобидные намерения,  но только Гришка горячился и покушался
схватить его за ухо.
     - Дяденька, да ведь я ничего.
     - То-то ничего!  Вот экой же дуролом намедни все трубы свертел,  полдня
после наставляли... Нешто можно касаться? Она, труба-те, не зря ставится.
     Гришка, видимо, апеллирует к публике, сомкнувшейся около ограды и, быть
может, простоявший здесь с самого вечера. Но публика не на его стороне.
     - Где уж зря! - вздыхает кто-то.
     - Не надо бы и ставить-то...
     - Жили, слава те господи, без труб. Живы были.
     Какой-то  серый старичишко выделяется из  проходившей на  фабрику кучки
рабочих и подходит к самой ограде.
     - Здравствуй, Гриш!
     - Здравствуй.
     - Караулишь?
     - Караулю.
     - Та-а-ак.
     - Мне что-ка не караулить,  - вдруг обижается Гриша, - ежели я хозяином
приставлен.
     - Нешто это дело хозяйско?
     - Меня ежели приставили, я должен сполнять...
     - Двадцать пять рублев,  сказывают,  дали...  Не дешевенько ли, смотри!
Охо-хо-хо-о...
     - Ну,  хоть поменьше дадут,  и на этом спасибо.  Да ты што?.. Что тебе?
Небось самого к бочке приставили, два года караулил.
     - Бочка... Вишь, к чему приравнял, - подхватывает кто-то в публике.
     - Бочка много проще.  Бочка,  брат,  дело руськое,  - язвит старик. - А
это, вишь ты, штука мудреная, к бочке ее не приравняешь. Охо-хо-хо-о.
     Разговор становится более общим и более оживленным.  Замечания вылетают
из толпы,  точно осы,  все чаще,  короче,  язвительнее и крепче,  приобретая
постепенно такую  выразительность,  что  это  привлекает бдительное внимание
двух полицейских.
     - Осади,  осади,  отдай назад!  -  вмешиваются они,  принимая, по долгу
службы,  сторону Гриши,  и  стеной оттесняют зевак.  Толпа  "отдает назад" и
останавливается как-то пассивно в  том месте,  где ее оставляют полицейские.
Ее  настроение неопределенно.  Фабричный -  человек тертый.  Он сомневается,
недоумевает,  отчасти опасается,  но  свои  опасения выражает только  колкою
насмешкой;  ребятам и  подросткам просто любопытно,  а  может быть,  они уже
кое-что  слышали в  школе.  Настоящий же  страх  и  прямое  нерасположение к
"ученым"  и  "иностранным народам" заключились в  стенах  этих  избушек,  по
окраинам, где робко мерцают всю ночь лампадки...
     Говорили,  что накануне собирались было кое-кто разметать инструменты и
прогнать "остроумов", почему начальство и приняло свои меры.


        IV

     Светает все  более.  На  востоке стоят  почти неподвижно густые дальние
облака,  залегшие над  горизонтом.  Повыше плывут темные,  но  уже не  такие
тяжелые тучи,  а  под ними,  клубясь и  быстро скользя по направлению к югу"
несутся невысоко над землей отдельные клочки утреннего тумана.  Эти три слоя
облаков то  сгущаются,  заволакивая небо,  то  разрежаются,  обещая  кое-где
просветы.
     Вот образовалась яркая щель,  точно в  стене темного сарая на рассвете;
несколько  лучей  столбами  прорвались  в  нее,  передвинулись  радиусами  и
потухли.  Но свет от них остался.  Река еще более побелела,  противоположный
берег приблизился,  и огонь пожара, лениво догоравшего на той стороне Волги,
стал меркнуть: очевидно, за дальнею тучей всходило солнце.
     Я пошел вдоль волжского берега.
     Небольшие домишки,  огороды, переулки, кончавшиеся на береговых песках,
- все это выступает яснее в  белесой утренней мгле.  И  всюду заметно робкое
движение,  чувствуется тревожная  ночь,  проведенная без  сна.  То  скрипнет
дверь,  то тихо отворится калитка,  то сгорбленная фигура плетется от дома к
дому по огородам.  В одном месте,  на углу,  прижавшись к забору,  стоят две
женщины. Одна смотрит на восток слезящимися глазами и что-то тихо причитает.
Дряхлый  старик,   опираясь  на   палку,   ковыляет  из  переулка  и   молча
присоединяется  к   этой  группе.   Все   взгляды  обращены  туда,   где  за
меланхолическою тучей предполагается солнце.
     - Ну, что, тетушка, - обращаюсь я к плачущей, - затмения ждете?
     - Ох, не говори, родимый!.. Что и будет! Напуганы мы, милый, то есть до
того напуганы... Ноченьку всее не спали.
     - Чем же напуганы?
     - Да все планидой этой.
     Она  поворачивает ко  мне лицо,  разбухшее от  бессонницы в  искаженное
страхом.  Воспаленные глаза смотрят с  оттенком какой-то  надежды на  чужого
человека, спокойно относящегося к грозному явлению.
     - Сказывали вот тоже:  солнце с другой стороны поднимется,  земли будет
трясение, люди не станут узнавать друг дружку... А там и миру скончание...
     Она глядит то на меня, то на древнего старца, молчаливо стоящего рядом,
опираясь на  посох.  Он  смотрит из-под  насупленных бровей глубоко сидящими
угрюмыми глазами,  в  я  сильно подозреваю,  что это именно он почерпнул эти
мрачные пророчества в какой-нибудь древней книге, в изъеденном молью кожаном
переплете. Половина пророчества не оправдалась: солнце поднимается в обычном
месте.  Старец молчит,  и по его лицу трудно разобрать, доволен ли он, как и
прочие бесхитростные люди,  или,  быть может,  он предпочел бы, чтобы солнце
сошло с  предначертанного пути и мир пошатнулся,  лишь бы авторитет кожаного
переплета остался незыблем.  Все  время  он  стоял  молча  и  затем молча же
удалился, не поделившись более ни с кем своею дряхлою думой.
     - Полноте,  -  успокаиваю я напуганных до истерики женщин,  -  только и
будет, что солнце затмится.
     - А потом... Что же, опять покажется, или уж... вовсе?..
     - Конечно, опять покажется.
     - И я думаю так,  что пустяки говорят все, - замечает другая, побойчее.
- Планета,  планета, а что ж такое? Все от бога. Бог захочет - и без планеты
погибнем, а не захочет - и с планетой живы останемся.
     - Пожалуй,  и пустое все, а страшно, - слезливо говорит опять первая. -
Вот  и  солнышко в  своем месте взошло,  как  и  всегда,  а  все-таки  же...
Господи-и... Сердешное ты наше-ее... На зорьке на самой невесело подымалось,
а теперь, гляди, играет, роди-и-и-мое...
     Действительно,  из-за тучи опять слабо, точно улыбка больного, брызнуло
несколько золотых  лучей,  осветило  какие-то  туманные формы  в  облаках  и
погасло.  Женщины  умиленно смотрят туда,  с  выражением какой-то  особенной
жалости к солнцу,  точно к близкому существу,  которому грозит опасность.  А
невдалеке трубы и  колеса стоят в  ожидании,  точно приготовления к  опасной
операции...


        V

     Я углубляюсь в улицы, соседние с площадью.
     На  перилах  деревянного моста  сидит  бородатый и  лохматый мещанин  в
красной рубахе,  задумчивый и  хладнокровный.  Перед ним  старец вроде того,
которого я  видел на берегу,  с острыми глазами,  сверкающими из-под совиных
бровей какою-то своею, особенною, злобною думой. Он трясет бородой и говорит
что-то сидящему на перилах великану,  жестикулирует и волнуется... Так как в
это утро сразу как будто разрушились все условные перегородки,  отделяющие в
обычное время знакомых от  незнакомых,  то  я  просто подхожу к  беседующим,
здороваюсь и перехожу к злобе дня.
     - Скоро начнется...
     - Начнется?  -  вспыхивает старик,  точно его ужалило,  и  седая борода
трясется сильнее. - Чему начинаться-то? Еще, может, ничего и не будет.
     - Ну, уж будет-то - будет наверное.
     - Та-ак!..  А дозвольте спросить, - говорит он уже с плохо сдерживаемым
гневом,  -  нешто можно вам власть господню узнать? Кому это господь батюшка
откроет?  Или  уж  так надо думать,  что господь с  вами о  своем деле совет
держал?..
     - Велико дело господне!..  - как-то "вообще", грудным басом, произносит
великан,  глядя в  сторону.  -  Было,  положим,  в пятьдесят первом году.  Я
мальчишком был  малыем,  а  помню.  Так  будто затемнало,  даже петухи стали
кричать,  испужалась всякая тварь.  Ну, только что действительно тогда никто
вперед не упреждал.  Оно и того...  оно и опять отъявилось.  А теперь,  вишь
ты... Конечно, что... затеи все.
     - Д-да!  -  отчеканивает старец решительно и зло. - Власть господнюю не
узнать вам,  это уж вы оставьте!..  Дуракам говорите, пожалуйста! "Затмение,
планета!" Так вот по-вашему и будет...
     Он смотрит на берег,  где устроены балаганы,  искоса и сердито. Однако,
когда  я  направляюсь туда,  оба  они  следуют за  мною,  хотя  и  небрежно,
очевидно,  только со злою целью:  посмотреть на глупых людей,  которые верят
пустякам...  А  может  быть,  при  случае...  Впрочем,  команда  полицейских
поднялась уже вся, человек десять. Они отряхнулись от сырости, откашливаются
и  оправляются,  смыкаясь  около  батареи  неведомых инструментов,  покрытых
холодною росой.
     - Осади!  Отдай назад!  Осади!  - произносят они дружно; голоса их, еще
отсыревшие и несколько хриплые, звучат тем не менее очень внушительно.


        VI

     К  балаганам подходят  еще  солдаты.  Они  уставляют ружья  в  козлы  и
располагаются у входа за ограду. Другая полурота марширует с барабанным боем
и останавливается на берегу.
     - Солдаты пришли,  -  шепчут в  толпе,  которая теперь лепится по бокам
холмика,  заглядывая за  ограду.  Мальчишки шныряют в  разных направлениях с
беспечными,  но  заинтересованными лицами.  Какой-то  общительный  немолодой
господин раздает желающим стеклышки,  смазанные желатином (увы!  оказавшиеся
негодными).  В  училище,  служащем  временным приютом  для  приезжих ученых,
открывается  окно  верхнего  этажа,  и  в  нем  появляется  длинная  трубка,
нацелившаяся на  небо...  "Астроломы" проходят один  за  другим к  балагану.
Старик немец несет инструменты,  с угрюмым и недовольным видом поглядывая на
облака.  Он ни разу не взглянул на толпу...  Он приехал издалека нарочно для
этого утра,  и  вот  бестолковый русский туман грозит отнять у  него  ученую
жатву.  Профессор недовольно ворчит,  пока его умные глаза пытливо пробегают
по небу.
     Впрочем,  облака редеют,  ветер  все  гонит их  с  севера:  нижние слои
по-прежнему почти неподвижно лежат на  горизонте,  но  второй слой двигается
теперь быстрее,  расширяя все  более и  более просветы.  Кое-где  уже синеет
лазурь.  Клочки ночного тумана проносятся реже и видимо тают. Солнце ныряет,
то появляясь в вышине, то прячась.
     Трубы установлены, с балаганов сняты брезенты, ученые пробуют аппараты.
Лица их проясняются вместе с небом. Холодная уверенность этих приготовлений,
видимо, импонирует толпе.
     - Гляди-ко,  батюшки,  сама  вертится!..  -  раздается вдруг удивленный
голос.
     Действительно,  большая черная труба с  часовым механизмом,  пущенным в
ход,   начинает  заметно  поворачиваться  на  своих  странных  ногах,  точно
невиданное  животное  из   металла,   пробужденное  от   долгого   сна.   Ее
останавливают после  пробы,  направляют на  солнце и  опять  пускают в  ход.
Теперь она автоматически идет по кругу,  тихо,  внимательно,  зорко следя за
солнцем в его обычном мглистом пути. Клапаны сами открываются и закрываются,
зияя матово-черными краями.  Немец опять говорит что-то  быстро,  ворчливо и
непонятно, будто читает лекцию или произносит заклинания.
     Толпа удивленно стихает.


        VII

     Минутная  тишина.  Вдруг  раздается звонкий  удар  маятника  метронома,
отбивающего секунды.
     Часы бьют. Должно, шесть часов.
     - Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, - нет, не часы... Что такое?!
     - Началось!..  -  догадывается кто-то  в  толпе,  видя,  что  астрономы
припали к трубам.
     - Вот те и  началось,  ничего нету,  -  небрежно и  уверенно произносит
вдруг в задних рядах голос старого скептика, которого я видел на мосту.
     Я  вынимаю свое стекло с  самодельною ручкой.  Оно производит некоторую
ироническую сенсацию,  так как бумагу,  которой оно обклеено,  я  прилепил к
ручке сургучом.
     - Вот  так  машина!  -  говорит кто-то  из  моих соседей.  -  За  семью
печатями...
     Я оглядываю свой инструмент.  Действительно,  печатей оказывается ровно
семь  -  цифра  в  некотором роде  мистическая.  Однако  некогда  заниматься
каббалистическими соображениями,  тем более что моя "машина" служит отлично.
Среди быстро пробегающих озаренных облаков я  вижу ясно очерченный солнечный
круг. С правой стороны, сверху, он будто обрезан чуть заметно.
     Минута молчания.
     - Ущербилось! - внятно раздается голос из толпы.
     - Не толкуй пустого! - резко обрывает старец.
     Я  нарочно подхожу к  нему  и  предлагаю посмотреть в  мое  стекло.  Он
отворачивается с отвращением.
     - Стар я,  стар в ваши стекла глядеть.  Я его,  родимое,  и так вижу, и
глазами. Вон оно в своем виде.
     Но  вдруг по  лицу его пробегает точно судорога,  не  то  испуг,  не то
глубокое огорчение.
     - Господи Иисусе Христе, царица небесная...
     Солнце  тонет  на  минуту в  широком мглистом пятне  и  показывается из
облака уже  значительно ущербленным.  Теперь уже  это  видно простым глазом,
чему  помогает тонкий  пар,  который  все  еще  курится в  воздухе,  смягчая
ослепительный блеск.
     Тишина.  Кое-где слышно неровное, тяжелое дыхание, на фоне напряженного
молчания метроном отбивает секунды металлическим звоном, да немец продолжает
говорить что-то непонятное,  и  его голос звучит как-то чуждо и  странно.  Я
оглядываюсь.  Старый скептик шагает прочь быстрыми шагами с  низко опущенною
головой.


        VIII

     Проходит полчаса.  День  сияет  почти все  так  же,  облака закрывают и
открывают солнце,  теперь плывущее в  вышине в виде серпа.  Какой-то мужичок
"из Пучежа" въезжает на площадь,  торопливо поворачивает к забору и начинает
выпрягать лошадь,  как  будто его  внезапно застигла ночь и  он  собрался на
ночлег.   Подвязав  лошадь  к   возу,   он  растерянно  смотрит  на  холм  с
инструментами,  на толпу людей с побледневшими лицами, потом находит глазами
церковь  и  начинает  креститься механически,  сохраняя в  лице  все  то  же
испуганно-вопросительное выражение.
     Между тем мальчишки и подростки,  разочаровавшись в желатинных стеклах,
убегают домой  и  оттуда возвращаются с  самодельными,  наскоро закопченными
стеклами,  которых теперь появляется много.  Среди  молодежи царят беспечное
оживление и любопытство. Старики вздыхают, старухи как-то истерически ахают,
а кто даже вскрикивает и стонет, точно от сильной боли.
     День начинает заметно бледнеть.  Лица людей принимают странный оттенок,
тени человеческих фигур лежат на  земле бледные,  неясные.  Пароход,  идущий
вниз,  проплывает каким-то  призраком.  Его очертания стали легче,  потеряли
определенность красок.  Количество света  видимо убывает;  но  так  как  нет
сгущенных теней  вечера,  нет  игры  отраженного на  низших слоях  атмосферы
света,  то эти сумерки кажутся необычны и странны. Пейзаж будто расплывается
в чем-то; трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.
     Однако,  пока остается тонкий серповидный ободок солнца,  все еще царит
впечатление сильно побледневшего дня, и мне казалось, что рассказы о темноте
во время затмений преувеличены.  "Неужели,  - думалось мне, - эта остающаяся
еще  ничтожная искорка со