а, то уже правда, кормил-таки.
     Так мы и  жили вдвоем.  Роман в  лес уйдет,  а  меня в сторожке запрет,
чтобы зверюка не съела. А после дали ему жинку Оксану.
     Пан  ему  жинку дал.  Призвал его на  село,  да  и  говорит:  "Вот что,
говорит,  Ромасю,  женись!" Говорит пану Роман сначала:  "А на какого же мне
бica жинка? Что мне в лесу делать с бабой, когда у меня уж и без того хлопец
есть?  Не хочу я,  говорит,  жениться!" Не привык он с девками возиться, вот
что!  Ну, да и пан тоже хитрый был... Как вспомню про этого пана, хлопче, то
и  подумаю себе,  что  теперь уже  таких  нету,-  нету  таких панов больше -
вывелись...  Вот хоть бы и тебя взять:  тоже, говорят, и ты панского роду...
Может,  оно и  правда,  а таки нет в тебе этого...  настоящего...  Так себе,
мизерный хлопчина, больше ничего.
     Ну,  а тот настоящий был, из прежних... Вот, скажу тебе, такое на свете
водится,  что сотни людей одного человека боятся, да еще как!.. Посмотри ты,
хлопче,  на ястреба и на цыпленка:  оба из яйца вылупились, да ястреб сейчас
вверх норовит,  эге!  Как крикнет в небе,  так сейчас не то что цыплята -  и
старые петухи забегают...  Вот  же  ястреб-панская птица,  а  курица-простая
мужичка...
     Вот, помню, я малым хлопчиком был: везут мужики из лесу толстые бревна,
человек,  может быть,  тридцать.  А  пан  один на  своем конике едет да  усы
крутит.  Конек под ним играет,  а он кругом смотрит.  Ой-ой!  завидят мужики
пана,  то-то забегают, лошадей в снег сворачивают, сами шапки снимают. После
сколько бьются, из снега бревна вывозят, а пан себе скачет,- вот ему, видишь
ты,  и  одному на  дороге тесно!  Поведет пан  бровью -  уже  мужики боятся,
засмеется -  и всем весело, а нахмурится - все запечалятся. А чтобы кто пану
мог перечить, того, почитай, и не бывало.
     Ну,  а Роман,  известно, в лесу вырос, обращения не знал, и пан на него
не очень сердился.
     - Хочу,-  говорит пан,-  чтоб ты женился,  а зачем,  про то я сам знаю.
Бери Оксану.
     - Не хочу я,-  отвечал Роман,- не надо мне ее, хоть бы и Оксану! Пускай
на ней чорт женится, а не я... Вот как!
     Велел пан принести канчуки, растянули Романа, пан его спрашивает:
     - Будешь, Роман, жениться?
     - Нет,- говорит,- не буду.
     - Сыпьте ж  ему,-  говорит пан,-  в  мотню  [Хохлы носят холщовые штаны
вроде мешка, раздвоенного только внизу. Этот-то мешок и называется "мотню"],
сколько влезет.
     Засыпали ему-таки немало;  Роман на  что уж  здоров был,  а  все ж  ему
надоело.
     - Бросьте уж,-  говорит,-  будет-таки!  Пускай же  ее  лучше все  черти
возьмут,  чем  мне за  бабу столько муки принимать.  Давайте ее  сюда,  буду
жениться!
     Жил на дворе у пана доезжачий,  Опанас Швидкий. Приехал он на ту пору с
поля,  как Романа к женитьбе заохачивали. Услышал он про Романову беду - бух
пану в ноги. Таки упал в ноги, целует...
     - Чем,-  говорит,-  вам, милостивый пан, человека мордовать, лучше я на
Оксане женюсь, слова не скажу...
     Эге, сам-таки захотел жениться на ней. Вот какой человек был, ей-богу!
     Вот Роман было обрадовался,  повеселел.  Встал на ноги, завязал мотню и
говорит:
     - Вот,-  говорит,  -хорошо.  Только что  бы  тебе,  человече,  пораньше
немного приехать?  Да и пан тоже -  всегда вот так!.. Не расспросить же было
толком,  может,  кто  охотой женится.  Сейчас схватили человека и  давай ему
сыпать! Разве,- говорит,- это по-христиански так делать? Тьфу!..
     Эге,  он порой и  пану спуску не давал.  Вот какой был Роман!  Когда уж
осердится,  то к нему,  бывало, не подступайся, хотя бы и пан. Ну, а пан был
хитрый!  У него, видишь, другое на уме было. Велел опять Романа растянуть на
траве.
     - Я,-  говорит,-  тебе, дураку, счастья хочу, а ты нос воротишь. Теперь
ты один,  как медведь в берлоге, и заехать к тебе не весело... Сыпьте ж ему,
дураку,  пока не скажет:  довольно!..  А ты,  Опанас, ступай себе к чертовой
матери.  Тебя,  говорит,  к обеду не звали,  так сам за стол не садись, а то
видишь, какое Роману угощенье? Тебе как бы того же не было.
     А Роман уж и не на шутку осердился,  эге!  Его дуют-таки хорошо, потому
что прежние люди,  знаешь, умели славно канчуками шкуру спускать, а он лежит
себе и не говорит: довольно! Долго терпел, а все-таки после плюнул:
     - Не дождет ее батько,  чтоб из-за бабы христианину вот так сыпали,  да
еще и не считали.  Довольно! Чтоб вам руки поотсыхали, б!сова дворня! Научил
же вас чорт канчуками работать!  Да я  ж вам не сноп на току,  чтоб меня вот
так молотили. Коли так, так вот же, и женюсь.
     А пан себе смеется.
     - Вот,-  говорит,-  и  хорошо!  Теперь на  свадьбе хоть  сидеть тебе  и
нельзя, зато плясать будешь больше...
     Веселый был пан,  ей-богу веселый,  эге? Да только после скверное с ним
случилось,  не дай бог ни одному крещеному. Право, никому такого не пожелаю.
Пожалуй, даже и жиду не следует такого желать. Вот я что думаю...
     Вот так-то Романа и женили. Привез он молодую жинку в сторожку; сначала
все ругал да попрекал своими канчуками.
     - И  сама ты,-  говорит,-  того не стоишь,  сколько из-за тебя человека
мордовали.
     Придет, бывало, из лесу и сейчас станет ее из избы гнать:
     - Ступай себе! Не надо мне бабы в сторожке! Чтоб и духу твоего не было!
Не  люблю,-  говорит,-  когда у  меня  баба  в  избе спит.  Дух,-  говорит,-
нехороший.
     Эге!
     Ну, а после ничего, притерпелся. Оксана, бывало, избу выметет и вымажет
чистенько,  посуду расставит;  блестит все, даже сердцу весело. Роман видит:
хорошая баба,- помаленьку и привык. Да и не только привык, хлопче, а стал ее
любить,  ей-богу,  не лгу!  Вот какое дело с Романом вышло.  Как пригляделся
хорошо к бабе, потом и говорит:
     - Вот  спасибо пану.  добру меня научил.  Да  и  я  ж  таки неумный был
человек:  сколько канчуков принял,  а оно, как теперь вижу, ничего и дурного
нет. Еще даже хорошо. Вот оно что!
     Вот прошло сколько-то времени,  я и не знаю,  сколько. Слегла Оксана на
лавку,  стала стонать.  К вечеру занедужилась,  а наутро проснулся я, слышу:
кто-то тонким голосом "квилит" [Квилит - плачет, жалобно пищит]. "Эге!-думаю
я себе,-это ж, видно, "дитына" родилась". А оно вправду так и было.
     Недолго пожила дитына на  белом свете.  Только а  жила,  что от утра до
вечера. Вечером и пищать перестала... Заплакала Оксана, а Роман и говорит:
     - Вот и нету дитыны,  а когда ее нету,  то незачем теперь и попа звать.
Похороним под сосною.
     Вот как говорит Роман,  да не то,  что говорит, а так как раз и сделал:
вырыл могилку и похоронил.  Вон там старый пень стоит, громом его спалило...
Так то ж и есть та самая сосна,  где Роман дитыну зарыл. Знаешь, хлопче, вот
же я  тебе скажу:  и до сих пор,  как солнце сядет и звезда-зорька над лесом
станет,  летает какая-то пташка, да и кричит. Ох, и жалобно квилит пташи'на,
аж сердцу больно!  Так это и есть некрещеная душа,-  креста себе просит. Кто
знающий человек,  по книгам учился,  то,  говорят, может ей крест дать, и не
станет она больше летать... Да мы вот тут в лесу живем, ничего не знаем. Она
летает,  она просит,  а мы только и говорим: "Геть-геть, бедная душа, ничего
мы не можем сделать!" Вот заплачет и улетит,  а потом и опять прилетает. Эх,
хлопче, жалко бедную душу!
     Вот  выздоровела Оксана,  все  на  могилку ходила.  Сядет на  могилке и
плачет,  да так громко,  что по всему лесу,  бывало, голос ее ходит. Это она
так свою диты'ну жалела,  а Роман не жалел дитыну,  а Оксану жалел.  Придет,
бывало, из лесу, станет около Оксаны и говорит:
     - Молчи уж,  глупая ты баба!  Вот было бы о  чем плакать!  Померла одна
дитына,  то, может, другая будет. Да еще, пожалуй, и лучшая, эге! Потому что
та еще,  может,  и не моя была,  я же таки и не знаю.  Люди говорят... А это
будет моя.
     Вот уже Оксана и не любила,  когда он так говорил.  Перестанет, бывало,
плакать и  начнет  его  нехорошими словами "лаять".  Ну,  Роман  на  нее  не
сердился.
     - Да и что же ты,-  спрашивает,- лаешься? Я же ничего такого не сказал,
а только сказал, что не знаю.
     Потому и  не знаю,  что прежде ты не моя была и  жила не в  лесу,  а на
свете,  промежду людей.  Так как же мне знать?  Теперь вот ты в лесу живешь,
вот и  хорошо.  А  таки говорила мне баба Федосья,  когда я  за  нею на село
ходил:  "Что-то у тебя,  Роман, скоро дитына поспела!" А я говорю бабе: "Как
же мне-таки знать, скоро ли, или нескоро?.." Ну, а ты все же брось голосить,
а то я осержусь, то еще, пожалуй, как бы тебя и не побил.
     Вот Оксана полает,  полает его,  да и перестанет.  Она его,  бывало,  и
поругает,  и  по  спине ударит,  а  как  станет Роман сам  сердиться,  она и
притихнет,-  боялась.  Приласкает его, обоймет, поцелует и в очи заглянет...
Вот мой Роман и угомонится.  Потому... видишь ли, хлопче... Ты, должно быть,
не знаешь,  а я,  старик,  хотя сам не женивался,  а все-таки видал на своем
веку:  молодая баба  дюже  сладко  целуется,  какого хочешь сердитого мужика
может она обойти.  Ой-ой!..  Я же таки знаю,  каковы эти бабы. А Оксана была
гладкая такая  молодица,  что  теперь я  уже  что-то  таких больше не  вижу.
Теперь, хлопче, скажу тебе, и бабы не такие, как прежде.
     Вот  раз в  лесу рожок затрубил:  тра-та,  тара-тара-та-та-та!..  Так и
разливается по лесу,  весело да звонко. Я тогда малый хлопчик был и не знал,
что это такое; вижу: птицы с гнезд подымаются, крылом машут, кричат, а где и
заяц пригнул уши на спину и бежит,  что есть духу. Вот я и думаю: может, это
зверь какой невиданный так хорошо кричит.  А  то же не зверь,  а пан себе на
конике лесом едет да в  рожок трубит;  за паном доезжачие верхом и  собак на
сворах ведут.  А  всех доезжачих красивее Опанас Швидкий,  за паном в  синем
казакине гарцует,  шапка на Опанасе с  золотым верхом,  конь под ним играет,
рушни'ца за плечами блестит,  и бандура на ремне через плечо повешена. Любил
пан Опанаса,  потому что Опанас хорошо на  бандуре играл и  песни был мастер
петь.  Ух,  и красивый же был парубок этот Опанас, страх красивый! Куда было
пану с  Опанасом равняться:  пан уже и  лысый был,  и нос у пана красный,  и
глаза,  хоть веселые,  а все не такие,  как у Опанаса.  Опанас,  бывало, как
глянет на меня,-  мне,  малому хлопчику,  и  то смеяться хочется,  а я же не
девка.  Говорили,  что у Опанаса отцы и деды запорожские казаки были, в Сечи
казаковали,  а  там народ был все гладкий да красивый,  да проворный.  Да ты
сам,  хлопче, подумай: на коне ли со "списой" [Списа - копье] по полю птицей
летать, или топором дерево рубить, это ж не одно дело...
     Вот я выбежал из хаты,  смотрю:  подъехал пан, остановился, и доезжачие
стали; Роман из избы вышел, подержал пану стремя: ступил пан на землю. Роман
ему поклонился.
     - Здорово! - говорит пан Роману.
     - Эге,-  отвечает Роман,- да я ж, спасибо, здоров, чего мне делается? А
вы как?
     Не умел,  видишь ты. Роман пану как следует ответить. Дворня вся от его
слов засмеялась, и пан тоже.
     - Ну, и слава богу, что ты здоров,- говорит пан.- А где ж твоя жинка?
     - Да где ж жинке быть? Жинка, известно, в хате...
     - Ну,  мы и в хату войдем,-  говорит пан,-  а вы, хлопцы, пока на траве
ковер постелите да приготовьте нам все, чтобы было чем молодых на первый раз
поздравить.
     Вот и пошли в хату:  пан,  и Опанас,  и Роман без шапки за ним,  да еще
Богдан - старший доезжачий, верный панский слуга. Вот уж и слуг таких теперь
тоже на свете нету: старый был человек, с дворней строгий, а перед паном как
та  собака.  Никого у  Богдана на свете не было,  кроме пана.  Говорят,  как
померли у Богдана батько с матерью,  попросился он у старого пана на тягло и
захотел жениться.  А старый пан не позволил,  приставил его к своему паничу:
тут тебе,  говорит,  и батько, и мать, и жинка. Вот выносил Богдан панича, и
выходил,  и на коня выучил садиться, и из ружья стрелять. А вырос панич, сам
стал пановать,  старый Богдан все за ним следом ходил, как собака. Ох, скажу
тебе правду:  много того Богдана люди проклинали, много на него людских слез
пало...  все из-за  пана.  По одному панскому слову Богдан мог бы,  пожалуй,
родного отца в клочки разорвать...
     А  я,  малый хлопчик,  тоже  за  ними в  избу побежал:  известное дело,
любопытно. Куда пан повернулся, туда и я за ним.
     Гляжу, стоит пан посередь избы, усы гладит, смеется.
     Роман тут же топчется,  шапку в  руках мнет,  а Опанас плечом об стенку
уперся,  стоит себе, бедняга, как тот молодой дубок в непогодку. Нахмурился,
невесел...
     И  вот они трое повернулись к Оксане.  Один старый Богдан сел в углу на
лавке,  свесил чуприну,  сидит, пока пан чего не прикажет. А Оксана в углу у
печки стала,  глаза опустила,  сама раскраснелась вся,  как  тот  мак середь
ячменю.  Ох,  видно,  чуяла небога, что из-за нее лихо будет. Вот тоже скажу
тебе,  хлопче:  уже  если три человека на  одну бабу смотрят,  то  от  этого
никогда добра не бывает -  непременно до чуба дело дойдет, коли не хуже. Я ж
это знаю, потому что сам видел.
     - Ну, что, Ромасю,- смеется пан,- хорошую ли я тебе жинку высватал?
     - А что ж?-Роман отвечает.-Баба, как баба, ничего!
     Повел тут плечом Опанас, поднял глаза на Оксану и говорит про себя:
     - Да,-говорит,-баба! Хоть бы и не такому дурню досталась.
     Роман услыхал это слово, повернулся к Опанасу и говорит ему:
     - А чем бы это я, пан Опанас, вам за дурня показался? Эге, скажите-ка!
     - А  тем,-  говорит Опанас,-  что не сумеешь жинку свою уберечь,  тем и
дурень...
     Вот  какое  слово сказал ему  Опанас!  Пан  даже  ногою топнул,  Богдан
покачал головою,  а Роман подумал с минуту,  потом поднял голову и посмотрел
на пана.
     - А  что  ж  мне  ее  беречь?  -  говорит Опанасу,  а  сам все на  пана
смотрит.Здесь,  кроме зверя, никакого чорта и нету, вот разве милостивый пан
когда завернет.  От кого же мне жинку беречь?  Смотри ты,  вражий казаче, ты
меня не дразни, а то я, пожалуй, и за чуприну схвачу.
     Пожалуй-таки и  дошло бы  у  них дело до  потасовки,  да  пан вмешался:
топнул ногой,- они и замолчали.
     - Тише вы,-  говорит,-  бiсовы дети!  Мы же сюда не для драки приехали.
Надо молодых поздравлять,  а потом,  к вечеру,  на болото охотиться. Аида за
мной!
     Повернулся пан и  пошел из избы;  а  под деревом доезжачие уж и закуску
сготовили. Пошел за паном Богдан, а Опанас остановил Романа в сенях.
     - Не сердись ты на меня братику,-  говорит казак.-  Послушай,  что тебе
Опанас скажет:  видел ты,  как  я  у  пана в  ногах валялся,  сапоги у  него
целовал, чтоб он Оксану за меня отдал? Ну, бог с тобой, человече... Тебя поп
окрутил,  такая,  видно,  судьба!  Так не стерпит же мое сердце,  чтоб лютый
ворог опять и над ней,  и над тобой потешался. Гей-гей! Никто того не знает,
что у меня на душе... Лучше же я и его, и ее из рушницы вместо постели уложу
в сырую землю...
     Посмотрел Роман на казака и спрашивает;
     - А ты, казаче, часом "с глузду не съехал?" ["С глузду съехать" - сойти
с  ума] Не  слыхал я,  что Опанас на это стал Роману тихо в  сенях говорить,
только слышал, как Роман его по плечу хлопнул.
     - Ох,  Опанас,  Опанас! Вот какой на свете народ злой да хитрый! А я же
ничего того,  живучи в лесу,  и не знал.  Эге,  пане,  пане, лихо ты на свою
голову затеял!..
     - Ну,-  говорит ему Опанас,-  ступай теперь и  не показывай виду,  пуще
всего перед Богданом. Неумный ты человек, а эта панская собака хитра. Смотри
же:  панской горелки много не  пей,  а  если  отправит тебя с  доезжачими на
болото,  а сам захочет остаться,  веди доезжачих до старого дуба и покажи им
объездную дорогу, а сам, скажи, прямиком пойдешь по лесу... Да поскорее сюда
возвращайся.
     - Добре,- говорит Роман.- Соберусь на охоту, рушницу не дробью заряжу и
не "леткой" {Прим. стр. 79} на птицу, а доброю пулей на медведя.
     Вот и они вышли.  А уж пан сидит на ковре, велел подать фляжку и чарку,
наливает в  чарку горелку и  потчевает Романа.  Эге,  хороша была  у  пана и
фляжка,  и чарка, а горелка еще лучше. Чарочку выпьешь-душа радуется, другую
выпьешь -  сердце скачет в груди,  а если человек непривычный,  то с третьей
чарки и под лавкой валяется, коли баба на лавку не уложит.
     Эге,  говорю тебе,  хитрый был пан! Хотел Романа напоить своею горелкой
допьяна,  а еще такой и горелки но бывало,  чтобы Романа свалила. Пьет он из
панских рук чарку,  пьет и другую,  и третью выпил, а у самого только глаза,
как у волка, загораются, да усом черным поводит. Пан даже осердился:
     - Вот же вражий сын,  как здорово горелку хлещет,  а  сам и  не моргнет
глазом!  Другой бы  уж  давно заплакал,  а  он,  глядите,  добрые люди,  еще
усмехается-Знал  же  вражий  пан  хорошо,  что  если  уж  человек с  горелки
заплакал,  то  скоро и  совсем чуприну на  стол свесит.  Да на тот раз не на
такого напал.
     - Ас  чего ж  мне,-Роман ему  отвечает,-плакать?.  Даже,  пожалуй,  это
нехорошо бы было.  Приехал ко мне милостивый пан поздравлять,  а я бы-таки и
начал реветь, как баба. Слава богу, не от чего мне еще плакать, пускай лучше
мои вороги плачут...
     - Значит,- спрашивает пан,- ты доволен?
     - Эге! А чем мне быть недовольным?
     - А помнишь, как мы тебя канчуками сватали?
     - Как-таки не помнить!  Ото ж  и  говорю,  что неумный человек был,  не
знал,  что горько,  что сладко.  Канчук горек, а я его лучше бабы любил. Вот
спасибо вам, милостивый пане, что научили меня, дурня, мед есть.
     - Ладно,  ладно,- пан ему говорит.- Зато и ты мне услужи: вот пойдешь с
доезжачими  на  болото,  настреляй  побольше  птиц,  да  непременно  глухого
тетерева достань.
     - А когда ж это пан нас на болото посылает? - спрашивает Роман.
     - Да вот выпьем еще. Опанас нам песню споет, да и с богом.
     Посмотрел Роман на него и говорит пану:
     - Вот уж  это и  трудно:  пора не  ранняя,  до  болота далеко,  а  еще,
вдобавок,  и  ветер по лесу шумит,  к  ночи будет буря.  Как же теперь такую
сторожкую птицу убить?
     А уж пан захмелел, да во хмелю был крепко сердитый. Услышал, как дворня
промеж себя шептаться стала,  говорят,  что,  мол, "Романова правда, загудет
скоро буря",- и осердился. Стукнул чаркой, повел глазами,- все и стихли.
     Один Опанас не испугался; вышел он, по панскому слову, с бандурой песни
петь, стал бандуру настраивать, сам посмотрел сбоку на пана и говорит ему:
     - Опомнись,  милостивый пане! Где же это видано, чтобы к ночи, да еще в
бурю, людей по темному лесу за птицей гонять?
     - Вот он какой был смелый!  Другие,  известное дело, панские "крепаки",
боятся, а он - вольный человек, казацкого рода. Привел его небольшим хлопцем
старый казак-бандурист с Украины. Там, хлопче, люди что-то нашумели в городе
Умани. Вот старому казаку выкололи очи, обрезали уши и пустили его такого по
свету. Ходил он, ходил после того по городам и селам и забрел в нашу сторону
с  поводырем,  хлопчиком Опанасом.  Старый пан взял его к  себе,  потому что
любил хорошие песни.  Вот старик умер,-  Опанас при дворе и вырос. Любил его
новый пан  тоже  и  терпел от  него  порой такое слово,  за  которое другому
спустили бы три шкуры.
     Так и теперь:  осердился было сначала,  думали, что он казака ударит, а
после говорит Опанасу:
     - Ой,  Опанас,  Опанас.  Умный ты хлопец, а того, видно, не знаешь, что
меж дверей не надо носа совать, чтобы как-нибудь не захлопнули...
     Вот он какую загадал загадку!  А  казак-таки сразу и  понял.  И ответил
казак пану песней.  Ой, кабы и пан понял казацкую песню, то, может быть, его
пани над ним не разливалась слезами.
     - Спасибо, пане, за науку,- сказал Опанас,- вот же я тебе за то спою, а
ты слушай.
     И ударил по струнам бандуры.
     Потом поднял голову,  посмотрел на небо,  как в  небе орел ширяет,  как
ветер темные тучи гоняет. Наставил ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
     И опять ударил по струнам бандуры.