ца. Он был перетянут тонким кожаным поясом, на котором спереди,
наискось, висел красивый кинжал, сзади револьвер в кожаном чехле и, наконец,
толстый шнурок, очевидно тоже от револьвера, терялся в кармане.
     Свет ударил ему в глаза: он прижмурился, как кошка, и, увидев форменные
шинели,  мгновенно отшатнулся.  Я  заметил,  как  выражение вражды и  частию
испуга промелькнуло в  его  черных глазах,  странно загоревшихся под  седыми
бровями.  Мне  казалось,  что я  уловил также оттенок печали,  который можно
заметить в  глазах травленого зверя,  внезапно попавшего в засаду.  Затем он
как-то инстинктивно выпрямился,  быстрым и  привычным движением тронул ручку
кинжала и  еще  раз  оглянул всю  комнату,  останавливая на  каждом  из  нас
мгновенный взгляд,  острый, ясный и испытующий. Все это продолжалось две-три
секунды. Затем он шагнул в комнату.
     - Здравствуйте!   -   сказал  он  спокойным  тоном,   которому  отчасти
противоречили все еще беспокойно бегавшие взгляды.
     - А,  что такое?.. Да, здравствуйте, здравствуйте, - растерянно ответил
Чепурников  и,   наклонившись  к  равнодушно  усевшемуся  на  стуле  Пушных,
прошипел:
     - Куда вы девали револьверы... скоты вы этакие?..
     - Чего лаешься?  -  громко ответил Пушных.  - Что с твоими револьверами
сделается?.. В повозке.
     Все как-то примолкли после этого ответа. Гаврилов кинул на обоих солдат
укоризненный взгляд и покачал головой.
     - Пожалуйте вашу подорожную,  -  обратился он к черкесу, стараясь своею
развязностью покрыть неловкость.  Глаза у  черкеса вспыхнули,  как у  тигра,
заметившего опасность;  он  вынул из кармана свернутую бумагу и  кинул ее на
стол.
     - Зачем кидать... можно подать, я думаю, - обиженно сказал Гаврилов.
     Черкес  не  обратил  внимания  на  это  замечание.  Он  держался чутко,
настороже.  Острый  взгляд  его  опять  быстро  обежал  всех  находившихся в
комнате,  и  вдруг я  почувствовал его на себе.  Глаза наши встретились.  Он
рассмотрел мое  лицо,  мое платье,  мой чемодан,  стоявший у  дивана,  опять
взглянул на  солдат и  составил свое заключение;  потом он  быстро придвинул
стул  и  сел  недалеко от  меня,  полуобернувшись ко  мне  спиной,  лицом  к
остальным.
     Гаврилов раскрыл книгу, но, видимо, не торопился записывать подорожную.
Он  опрокидывался  на  спинку  стула,  то  и  дело  заглядывая  из-за  своей
перегородки в станционную комнату.  Порой он делал Пушных какие-то знаки, от
которых на жирном лице грузного унтер-офицера проступали явственные признаки
изумления. Черкес холодно смотрел на эти маневры и играл рукояткой кинжала.
     Между  тем  сконфуженность Чепурникова прошла,  и  юркий  унтер-офицер,
видимо,  подыскивал план.  Он сел на край стула,  опершись об угол стола,  в
позе, обличавшей готовность воспользоваться благоприятною минутой. Но черкес
сидел против него на расстоянии комнаты, зоркий, чуткий и напряженный. Тогда
Чепурников посмотрел на меня умоляющим взглядом.  Я  понял:  если б я быстро
вскочил, то, пожалуй, мог бы схватить черкеса сзади. Во всяком случае, я мог
бы  всяким  своим  движением  произвести опасную  для  осажденного диверсию,
которою Чепурников не преминул бы воспользоваться.
     Чтобы  выяснить свою  роль,  я  слегка  шевельнулся.  Черкес вздрогнул,
взглянул на меня через плечо, и его внимание, видимо, раздвоилось между мной
и  Чепурниковым.  Но  я  заложил руки  за  голову,  приняв позу наблюдателя.
Чепурников  с   очевидною  горестью  убедился,   что  я  бесповоротно  занял
нейтральное положение.
     Черкес поправился на  стуле  и  спросил насмешливо,  обращаясь прямо  к
Чепурникову:
     - Далече едешь?
     - До Якутска. А вы?
     - Мы не далече.
     - А откуда, дозвольте, к примеру, узнать?
     - Мы? Из Олекмы.
     - Та-ак. А как там насчет, например, пути. По Лене на санях ездиют ли?
     - А как же...  Очень ездиют.  Мы и сам до Качуг в своем возке ехал.  Мы
думал - всюду санной дорога. А здесь нет санной дорога. Знал бы, не ехал бы.
Плохо.  А ты слушай,  друг! - обратился он к писарю. - Ты пиши резво. Лошади
готовы, у тебэ не готово...
     - Ох-хо-хо-о!   -   потянулся  Чепурников  с   какою-то  неестественною
беспечностью.  -  Пойти и нам собираться. Ну-ко, Пушных, пойдем-ко-те, что я
вам скажу.
     Пушных  посмотрел на  товарища  с  удивлением.  Очевидно,  его  еще  не
посвятили в  дело.  Чепурников двинулся было  к  дверям,  но  черкес,  вдруг
выпрямившись,  точно стальная пружина,  слегка отодвинул его  локтем,  и  от
этого  движения юркая  небольшая фигурка  унтер-офицера очутилась в  углу  у
перегородки,  а  черкес  стал  рядом.  Все  это  было  сделано так  легко  и
незаметно, что когда он сказал Чепурникову: "Погоди, друг, вместе ходим", то
эта  фраза казалась действительно дружеским приглашением.  Глаза Чепурникова
забегали по всей фигуре черкеса, однако он остался у перегородки.
     - Давай! - сказал черкес писарю, протягивая руку за подорожной.
     - Не записано еще.
     - Давай говорю! После кончаешь!
     Он  быстро взял со стола бумагу.  Я  невольно залюбовался им:  его лицо
было теперь повелительно и строго,  а движения напоминали красивые и грозные
повадки тигра.  Теперь все  здесь уже понимали друг друга,  за  исключением,
конечно,  одного Пушных. Черкес был в комнате один, и в случае свалки против
него были бы трое:  грузный унтер-офицер, без сомнения, принял бы немедленно
участие в битве. Успех легко мог склониться на сторону нападающих, но первый
шаг был самый страшный...
     - Теперь хочешь,  так  ходим  вместе,  -  сказал черкес Чепурникову.  -
Погоди! Хочешь у меня возок покупать - покупай.
     Чепурников быстро согласился, видимо обрадованный новою проволочкою.
     - Где он у тебя?
     - В Качуге, записку тебэ даю. Знакомому человек...
     - Дорого продаешь?
     - Тридцать рубля. Кожаный верх. Пятьдесят стоит. Бери!
     Торгуясь,  черкес кидал жадные взгляды на чайник. Он ехал без остановок
и  здесь,  быть может,  рассчитывал отдохнуть и  напиться чаю.  С последними
словами он  быстро подошел к  с  голу,  налил стакан из остывшего чайника и,
повернувшись спиной ко мне и Пушных, жадно выпил холодный чай одним глотком,
не спуская глаз с жандарма.  Глаза Чепурникова сверкали,  лицо было красно и
потно.  Он готов был кинулся на черкеса, но упустил удобное мгновение. Когда
он рванулся к столу, черкес уже стоял в небрежной позе, с рукой у пояса.
     - Давай,  что ли,  записку, - сказал Чепурников глухо, чтобы чем-нибудь
объяснить свое порывистое движение.
     Черкес вынул записную книжечку,  набросал в ней несколько слов и вырвал
листок:  все это он  сделал одною рукой,  стоя у  стола и  не  теряя из виду
покупателя.  Его брови были сдвинуты, сухое лицо побледнело. Видно было, что
напряжение этих минут не  проходит ему даром.  Чепурников был взволнован еще
сильнее.
     - Бери! - кинул черкес записку. - Деньги отдашь в Качуге.
     - Хорошо.
     - Идем вместе!
     Они вышли рядом,  плечо к плечу.  Черкес шел легко,  как кошка,  слегка
приподымаясь на носках,  стройный,  гибкий и напряженный. Чепурников рядом с
ним казался маленьким и неуклюжим, но во всей фигуре унтер-офицера виднелись
упрямство и злая решимость.
     Гаврилов,  с  расширенными зрачками и  почти  задыхающийся,  кинулся  к
Пушных и начал его тормошить.
     - Что ж вы сидите? Эх, вы! А еще унтер-офицер. Ступайте живее!
     Пушных поднялся и покорно, вяло пошел из комнаты.
     Я тоже накинул пальто, надел валенки и выбежал на крыльцо.
     Метель стихла,  но снег шел густо, и тройка лошадей у крыльца виднелась
точно  сквозь  сетку.  Ямщик  только  что  взобрался на  козлы.  В  открытой
перекладной сидела какая-то темная фигура. Еще две фигуры подошли к повозке.
     - Ну,  прощай,  друг.  Езжай сам здоров!  -  сказал черкес,  и в голосе
таежного коршуна послышалась насмешка.
     - Прощай, - глухо отвечал Чепурников.
     Я видел, как они подали друг другу руки.
     - Прощай, но... прощай! - повторил черкес, и, при вторичном прощании, в
голосе пробилось уже  беспокойство:  унтер-офицер не  выпускал его  руки  из
своей.
     - Играешь,  что ли?.. Смотри, не надо! - резко проронил черкес, и затем
несколько сухих звуков на непонятном языке полетели в повозку.
     В глубине крытого возка послышалось движение.
     - Иг-раю,  -  еще глуше и  с  усилием ответил Чепурников,  точно у него
сдавило  горло.  -  Давай,  послушай...  поборемся...  кто  сильнее?  право,
ей-богу...
     Я  понимал  настроение Чепурникова.  Он  не  решался  кинуться один  на
опасного противника,  но и не в силах был глядеть равнодушно, как он сядет и
уедет, увозя с собой все только что расцветшие надежды...
     Началась  возня...  несколько  коротких  секунд...  Чепурников упал  на
землю, а черкес вскочил в повозку.
     - Пшо-о-ол! - крикнул он дико и пронзительно. Испуганные лошади взяли с
места,  телега загрохотала по  колеям и  исчезла в  снежном сумраке,  только
несколько  раз  еще  донеслись  до  нас  из  темноты  взвизгивания  черкеса:
пшо-о-ол,  пшо-о-ол!..  Казалось,  это были крики возбужденного, опьяневшего
человека.
     Мы кинулись к Чепурникову.
     - Что с вами? - спросил я у него.
     - Ничего,  ничего...  Ка-ак  он  меня  толкнул,  дьявол,  -  сказал он,
подымаясь,  - и понять не могу!.. Ну и вы все... Не могли его сзади тогда...
Эх!
     Он говорил трудно, точно что-то сдавливало его горло.
     Из  ямщицкой выбегали ямщики,  которых позвал  Гаврилов,  но  было  уже
поздно:  удаляющийся звон  колокольчика слышался как-то  тупо,  приглушаемый
густо  падавшим  снегом,  только  дикие  взвизгивания черкеса  прорезали еще
несколько раз ночной воздух, точно резкие крики ночной птицы.
     Эти звуки, полные дикого возбуждения, надолго остались у меня в памяти,
и  впоследствии не  раз,  когда я  с  стесненным сердцем смотрел на  угрюмые
приленские виды,  на  этот горизонт,  охваченный горами,  по  крутым склонам
которых теснятся леса,  торчат скалы и  туманы выползают из  ущелий,  -  мне
всегда казалось, что этот дикий крик хищника носится в воздухе над печальною
и мрачною страной.
     - Фью-ю-ю!   -   свистнул   Гаврилов   и   махнул   рукой.   -   Теперь
катит-заливается - до Иркутского никто уж не остановит. А там...
     - Да хоть и остановил бы, нам какой барыш!..
     - Нет,  не  остановят.  Никто и  не  знает.  Кончен бал!  Эх,  господа,
служба-а!  -  прибавил он с глубокой укоризной,  и его черные глаза долго не
могли оторваться от снежной мглы,  в  которой вместе со звуками колокольчика
утопали недавние его мечты о женитьбе и о спокойной жизни.


        V

     Повозка, проданная нам черкесом, несколько утешила Чепурникова. Это был
превосходный  возок,   крытый  кожей,   просторный  и  даже  со  стеклянными
дверцами... Черкес, продав его за тридцать рублей, заплатил нам дорогую цену
за один стакан холодного чаю.
     На  следующую же  ночь,  выехав из  Качуга,  мы  могли улечься довольно
удобно втроем,  а  так  как  по  Лене действительно установилась уже  санная
дорога,  то  мы  не тряслись по ухабам и  не особенно страдали от беспечного
эгоизма Пушных.
     Для одного Чепурникова возок имел особого рода неудобство.  Он  слишком
растравлял его воспоминание о  неудаче и  не  позволял ему думать ни  о  чем
другом.
     Следующею же ночью я  крепко заснул под скрип полозьев,  как вдруг меня
разбудила странная возня.  С  трудом  высвободившись из-под  барахтавшихся в
возке моих провожатых и прижавшись в угол, я зажег спичку. Чепурников пыхтел
и отчаянно тормошил Пушных,  который, по обыкновению, только мычал, не давая
себе отчета в том, что с ним происходит.
     - Что вы делаете,  Чепурников,  -  окликнул я,  хватая унтер-офицера за
руку. Но он уже очнулся.
     - С  нами  крестная  сила!..  -  сказал  он,  крестясь и  с  изумлением
взглядывая на товарища.
     Спичка погасла. Чепурников сел на свое место.
     - Фу-ты, наваждение! - сказал он сконфуженно.
     - Ты это...  как могешь драться, а? - спросил Пушных несколько гнусавым
и обиженным голосом.
     - А ну вас! Все этот черкес - даже во сне снится, проклятый...
     Но, помолчав с минуту, Чепурников вдруг прибавил со злостью:
     - А вы думаете, я вам из экономии-то дам сколько-нибудь? Ничего не дам,
вот! Будь у меня настоящий товарищ, мы бы теперь оба людьми стали.
     Утром, уже подъезжая к станции, я проснулся опять. Чепурников не спал и
глядел в окно возка,  которое он опустил до половины.  Увидев,  что я открыл
глаза, он сказал, по-видимому выражая вслух продолжение своих мыслей:
     - Нет!  Невозможно было. Это надо жизни своей решиться... Бог с ним и с
капиталом... Подошел я тогда к повозке, а там у него баба сидит на рундучке.
Поверите,  и  у  той револьверы да кинжалы,  вся,  как пушка,  иззаряжена...
Глядит оттуда, точно сова... Ну и народец!..
     Я выглянул наружу. Снег продолжал валить хлопьями, в воздухе белело. За
горами занималась уже,  вероятно,  заря,  но сюда,  в глубокую теснину, свет
чуть-чуть  преломился,  и  темнота становилась молочной.  Возок покачивался,
ныряя в  этом  снежном море,  и  трудно было  бы  представить себе,  что  мы
действительно  подвигаемся  вперед,   если  бы  сквозь  мглу  не  проступали
призрачные вершины  высокого  берегового хребта,  тихо  уплывавшего назад  и
развертывавшего перед глазами все новые и новые очертания...
     А  снег все  валил,  покрывая землю,  и  на  сердце все больше налегала
тоска.  Ряды невеселых мыслей развертывались в  воображении,  как  ряды этих
сумрачных сопок...

        1888



        Владимир Галактионович Короленко. На затмении


                            Очерк с натуры


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранные произведения"
     Издательство "Лениздат", Ленинград, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Продолжительный пароходный свисток.  Я  просыпаюсь.  За  тонкою стенкой
парохода вода,  кинутая колесом на обратном ходу,  плещет, стучит и рокочет.
Свисток стонет сквозь этот шум будто издалека, жалобно, протяжно и грустно.
     Да, я еду смотреть затмение в Юрьевец. Пароход должен был прийти туда в
два"  с  половиной часа ночи.  Я  только недавно заснул,  и  теперь уж  надо
вставать.  Приходится ждать несколько часов где-нибудь на пустой улице,  так
как в Юрьевце гостиниц нет.
     Какова-то  погода?  Я  гляжу из окна.  Пароход уже остановился;  волна,
разбегаясь от бортов,  чуть поблескивает и теряется в темноте. Дальний берег
слабо  виден  во  мгле,  небо  покрыто  тучами,  в  окно  веет  сыростью,  -
предвестники не особенно благоприятные для наблюдений...
     Кое-кто из  пассажиров подымается.  Лица сонные и  не совсем довольные.
Между тем снаружи слышно движение,  кинуты чалки на  пристань.  "Готово!"  -
кричит чей-то сиплый, будто отсыревший и недовольный голос.
     Пока я собираюсь, один из пассажиров, по виду мелкий волжский торговец,
успел уже сбегать на пристань и вернуться на пароход. Он едет до Рыбинска.
     - Ну,  что там?  -  спрашивает у  него товарищ,  лежащий на  скамье,  в
бархатном жилете и косоворотке. Оба они не особенно верят в затмение.
     - Кто его знает, - отвечает спрошенный, - дождик не дождик, так что-то.
А на берегу, слышь, башня видна, и на башне остроум стоит.
     - Ну?
     - Ей-богу! Поди хоть сам посмотри.
     Уж несколько дней в народе ходят толки о затмении и о том, что в Нижний
съехались  астрономы,  которых  серая  публика  зовет  то  "остроумами",  то
"астроломами".  Слова  эти  часто  слышны теперь на  Волге  и  звучат частью
иронически  ("Иностранные остроумы!  Больше  бога  знают..."),  частью  даже
враждебно,  как будто поднятая ими суета и  непонятные приготовления сами по
себе могут накликать грозное явление.  Вчера с  вечера брошюра "О  солнечном
затмении  7  августа  1887  года"  мелькала среди  простой  публики.  В  ней
объяснялось, что такое затмение и почему удобно наблюдать его, между прочим,
из Юрьевца.  Но большинство пассажиров третьего,  а также значительная часть
второго класса относились к ней сдержанно и даже с оттенком холодной вражды.
     Люди же "старой веры" избегали брать ее в руки и предостерегали других.
     Я выхожу. Пристань стоит довольно далеко от берега. С нее кинуты жидкие
мостки,  и ее качает ветром, причем мостки жалобно скрипят, визжат и стонут.
Наш  пароход уйдет дальше,  между тем  небольшая комната на  пристани полна.
Сонные,  усталые и  как  будто  чем-то  огорченные пассажиры все  прибывают.
Снаружи,  вместе с  ветром,  в  лицо  веет  отсырью и  по  временам моросит.
Пробирает озноб.
     Городишко,  растянувшийся под горой по правому берегу,  мерцает кое-где
то  белою  стеной,  то  слабым  огоньком,  то  силуэтом высокой  колокольни,
поднимающейся в мглистом воздухе ночи.  Гора рисуется неопределенным обрезом
на облачном небе, покрывая весь пейзаж угрюмою массою тени. На реке, у такой
же  пристани,  как  наша,  молчаливо стоит  "Самолет",  который привез  сюда
экстренным рейсом "ученых" из  Нижнего,  а  за  рекой,  на  луговой стороне,
догорает пожарище:  с вечера загорелся лесной склад,  и теперь огонь, как бы
насытившись и уставши за ночь, вьется низко над землей, то застилаясь дымом,
то опять вставая острыми гребнями пламени.  Дремота,  ночь, плеск реки, стон
пристаней  и  мостков  в  предутренней темноте,  отсвет  пожара  и  ожидание
необычайного события  -  все  это  настраивает  воображение,  в  взгляд  мой
невольно ищет башня с стоящим на ней "остроумом",  хотя,  впрочем, я отлично
понимаю,  что  это  нелепость,  тем более что фигура на  башне решительно не
могла  бы  быть  видима  в  такой  темноте.   Однако,   проходя  по  палубе,
загроможденной рабочими,  я  слышал те  же разговоры;  многие вглядывались и
видели: стоит на башне и чего-то караулит среди ночных туманов.
     Вглядевшись,  в свою очередь,  я различаю высокий контур, врезавшийся в
небо.   Сильно  подозреваю,   что  это  труба  завода,   что  и  оказывается
справедливым.  Мои  собеседники вспоминают,  что действительно в  этом месте
стоит всем хорошо знакомый завод. Легенда падает.
     Оказывается,  что  пароход  еще  постоит  за  темнотой;  обрадованная и
озябшая публика кидается опять  в  каюты.  Открывают буфет,  заспанные лакеи
бегают с чайниками и подносами.  На палубе идет тихий говор,  кое-где читают
молитвы и обсуждают признаки пришествия антихриста... Один из этих признаков
имеет чисто местный характер. Какой-то старик рассказывает слушателям, что в
Юрьевец приехал немец-остроум и  склоняет на  свою  сторону народ.  Гришка с
завода продался уже за двадцать пять рублей...
     - Да ведь это его в караульщики наняли, к трубам, - объясняет кто-то из
темноты.
     - В  караульщики!..  А  крест да  пояс  зачем приказал снять?  Как  это
поймешь?
     Это   действительно  понять  трудно.   Среди  собеседников  водворяется
молчание.
     Через некоторое время я  взглянул в  окно каюты:  небо белеет,  на  нем
проступают мглистые очертания туч, ползущих от севера к югу.


        II

     Часу в четвертом мы сошли на берег и направились к городу. Серело, тучи
не расходились. У пристаней грузными темными пятнами стояли пароходы. На них
не заметно было никакого движения.  Только наш начинал "шуровать",  выпускал
клубы дыма и тяжело сопел, лениво собираясь в ранний путь.
     Берег был  еще  пуст.  Ночные сторожа одни смотрели на  кучку неведомых
людей,  проходивших вдоль береговых улиц...  Смотрели они  молчаливо,  но  с
каким-то угрюмым вниманием.  Они поставлены "для порядку", а тут и в природе
готовится беспорядок,  и неведомые люди невесть зачем спозаранку пробираются
в мирный и ни в чем не повинный город.
     - Дозвольте спросить,  -  обрат