А во-он -  Островский идет,  - указал Микеша, когда мы вышли на откос
берега.
     Под огромными горами,  на побелевшей и  залитой косыми лучами вечернего
солнца береговой полоске, опять виднелась маленькая черная точка...

     Долго еще после этого плыли мы  по  темной реке.  Последние лучи заката
давно погасли,  горы  утонули в  густом сумраке,  река как  будто притаилась
между смутными берегами,  и  всплески наших весел одни  нарушали очарованное
молчание,  отдаваясь чутким эхом  заснувших ущелий...  Вверху было глубокое,
темное небо, внизу таинственно мерцающая глубина... И до сих пор еще, порой,
я вижу во сне эту темную реку, и смутные отражения редких звезд, и эти горы,
похожие в  темноте на тучи,  и  нашу лодочку,  покачиваемую невидимой волной
великой сибирской реки...  И  на  меня  веет от  этих воспоминаний глубокою,
неизобразимою словами печалью.  Откуда она -  я сказать не могу... Отголосок
ли невозвратного прошлого,  смутное мерцание пройденного уже пути жизни? Или
это определенная человеческая грусть этих станочников,  обреченных караулить
на диких берегах полосатые казенные столбы и холодные камни?..
     - Огонь! - радостно сказал один из моих товарищей.
     Действительно,  за  поворотом навстречу нам  засверкал на  берегу живой
огонек  костра  под  темными скалами.  Подъехав ближе,  мы  услышали хриплый
голос,  выводивший какую-то  песню,  у  костра  виднелись  три  человеческие
фигуры,  в  которых мы  скоро узнали Островского и  недавно встреченных нами
бродяг.
     Вероятно, заслышав плеск весел, Островский поднялся, отошел от костра и
остановился, вглядываясь в темноту.
     Потом он сошел на берег.
     - Ага! Это вы? - сказал он. - Ого-го! и Микеша с вами...
     - А вы, Островский, нашли себе товарищей, - сказал я.
     - Ребята теплые! - ответил он с насмешкой в голосе.
     - Не совсем только подходящая компания для девочки...
     - Ни-и-чего!  -  ответил он  уверенно.  -  Го-го!  Островского никто не
обидит, а за Анюту... горло перерву!..
     - Островской! Куда ушел? С кем ты там разговариваешь? - крикнул один из
бродяг от костра.
     - Молчи!  Не  твое  дело!  -  грубо  ответил  ему  Островский и,  опять
обращаясь к нам,  прибавил:  -  Думаете,  пропаду?..  Нет, не пропаду... Был
дурак,  чуть не пропал...  Ха!  Думал святую землю работать, других научить,
как за нею ходить надо... Спасибо, самого научили!
     - Островской,  дьявол! - послышалось опять с берега, и один из сидевших
у костра бродяг зашевелился...
     - Однако вы лучше проезжайте по добру,  - сказал Островский. - Товарищи
мои выпили... Как раз захотят познакомиться...
     Фрол быстро двинул лодку багром,  и  она нырнула с  нами из освещенного
пространства в темноту.
     - Храни господи,  -  сказал старый ямщик.  -  Жиган ныне голодный,  как
волк. На станках не подаем мы... А водку жрут, - прибавил он с удивлением и,
пожалуй, с завистью...
     Мне  показалось,  что Островский тоже был слегка выпивши.  Мы  отъехали
сажен тридцать, когда с берега послышался пьяный голос бродяги:
     - Микеша! А Микеш! Желторотой! На волю хочешь?
     - Молчи ты, пьяный! - сказал сурово Островский.
     - Ну, ничего, не сердись, Островской, я ведь любя...
     - Микеш!..  Мике-ешь!..  Микешенька...  - катилось еще долго над сонной
рекой,  перемежаясь пьяным хохотом. Ямщики молча налегали на весла, и вскоре
огонек скрылся из виду.
     Ночь продолжала тихо ползти над Леной. Взошла луна, красная, как кровь,
и  опять закатилась за  вершину близкой горы.  Северная Медведица спустилась
низко,  все растягиваясь и вырастая...  Потом мутное облако поглотило редкие
звезды,  а  наша лодка все плыла...  Я  как-то  не  заметил,  как мы еще раз
перерезали реку, и спохватился только, когда лодка зашуршала килем по песку.
     Кругом  было  пусто.  За  широкой береговой отмелью лежала  полоса гор,
молчаливых и сонных...
     Ямщики сложили весла,  стали в  лодке,  приставили руки к щекам,  и над
пустынным берегом, будя ночные отголоски, понесся протяжный крик:
     - Аг-ы-ы-ы...
     Фрол  кричал,  видимо  надрывая старую  грудь.  Микеша тянул  свободно,
полным  и  звучным голосом.  Никогда еще  я  не  слыхал  подобных звуков  из
человеческой груди...  Крик был ровный,  неустанный и гулкий,  точно тягучий
отголосок огромного колокола... Это был обычный призыв с берега к спящему за
отмелью отдаленному станку.
     - Аг-г-гы-ы... ямщики!
     Старик сорвался глухим хрипом и болезненно закашлялся.
     - Э-эх, - сказал он с горечью, - съела у меня голос река-матушка.
     Микеша продолжал кричать, не останавливаясь для передышки...
     - Идут, - сказал наконец Фрол.
     Действительно,  за отмелью мелькнули огни фонарей, и Микеша тоже смолк.
И  тотчас же  со  стороны реки,  из-за горы,  как бы в  ответ на крик ямщика
раздался такой же протяжный крик,  только чудовищно громкий и  глубокий.  Мы
невольно переглянулись и замерли, охваченные безотчетным испугом... Казалось
- сказочное чудовище проснулось и завыло где-то неподалеку.
     - Пароход, - сказал первым опомнившийся Фрол.
     Вскоре  в  глубине темной ночи  послышались частые гулкие удары,  и  на
реку, сверкая огнями, выплыл пароход с двумя барками. Микешка быстро вскочил
в лодку и отсунулся от берега, кинув Фролу его узел. Через минуту лодку едва
можно было разглядеть на темных волнах Лены.
     - Прощай, Микеша! - крикнул я вдогонку.
     - Прощай-ай! - донеслось в ответ из темноты.
     - Варнака к варнаку тянет,  -  с презрением сказал Фрол.  -  К жиганам,
видно, пристанет.
     - А ты разве не знал,  зачем он у тебя выменивает лодку?  - сказал я. -
Зачем же уступил?..
     Фрол ответил не сразу.
     - Хорошо ли  бумагу писал?  Крепко ли?  -  спросил он  через минуту.  -
Станочники чисто собаки. Не отдадут, пожалуй.
     В  это  время к  нам  подошли станочники с  фонарями,  и  все мы  молча
смотрели,  как  пароход,  повернув к  нам оба огня,  бежал как будто прямо к
нашему берегу...  Под  лучом пароходного огня мелькнула на  мгновение черною
тенью лодка Микеши и исчезла...
     - Кто на реке? - спросил один из ямщиков.
     - Микеша, - ответил Фрол торопливо. - Со мной приехал, да, вишь, сейчас
отсунулся.
     - Пошто?
     - Я разве знаю?.. Ничего не говорил. А видно, опять в бега снарядился.
     - В бега, так пошто за барку зачалился? - сказал опять пришедший ямщик,
зоркие глаза которого,  очевидно,  пронизывали темноту там,  где я ничего не
видел.
     - С жиганами, видно, стакнулся. Жиганы повыше камней ночуют.
     - Ну, ин, видно, так, - равнодушно подтверждали ямщики. Некоторое время
они  следили за  поворачивавшимися огнями парохода,  как  бы  обсуждая,  что
принесет им с собою эта редкая еще на Лене новинка:  облегчение суровой доли
и  освобождение или окончательную гибель...  Оба огня на кожухах исчезли,  и
только три звездочки на  мачтах двигались еще некоторое время в  черной тени
высоких  береговых  гор...   Потом  и   они   угасли...   Над  Леной  лежала
непроницаемая ночь, молчаливая и таинственная...

     Недели через две с теми же остановками и спорами,  мы все еще двигались
кверху по замерзающей Лене, когда нас догнал знакомый почталион, встреченный
нами еще  под  Якутском и  теперь возвращавшийся обратно.  Сообщая различные
новости пройденного уже  нами  пути,  он  рассказал,  между прочим,  что  на
несколько станков ниже  Батамая оголодавшие бродяги ограбили было  проезжего
купца.  Согнали  народ  и  устроили облаву:  варнаки отсиживались в  пещере,
отстреливаясь камнями,  но в конце концов сдались. С ними, говорили, попался
молодой ямщик, убежавший с Титаринского станка.
     - А Островского с ними не было? - спросил я.
     - Нет. Он отстал от них раньше.
     - Неужели Микеша тоже участвовал в грабеже?
     - Кто его знает.  Сам говорит, что участвовал, но ни купец, ни бывший с
ним ямщик его не видели.  А бродяги смеются: "Так, говорят, припутался к нам
желторотый зря..."
     Мне казалось,  что я понял Микешу:  он,  очевидно,  думал, что если ему
удастся выбраться "за горы" через острог,  то это будет крепче, и станочники
его уже не достанут,  как свою собственность, обратно... Да и сам он, долгим
общением  в  остроге  с  "умными"  и  бывалыми людьми,  надеялся,  вероятно,
просветиться...
     Да,  всякие бывают мечты... Сбылась ли мечта молодого станочника - я не
знаю...

        1900-1901



        Владимир Короленко. Яшка

---------------------------------------------------------------
     OCR: Владимир Лущенко Ў http://vluschenko.chat.ru/library.htm
---------------------------------------------------------------


        I


     Жестокие, сударь, нравы... Островский

     ...Нас ввели  в  коридор одной из  сибирских тюрем,  длинный,  узкий  и
мрачный.  Одна   стена  его  почти  сплошь   была  занята  высокими  окнами,
выходившими   на   небольшой  квадратный  дворик,  где  обыкновенно   гуляли
арестанты. Теперь, по случаю нашего прибытия, арестантов "загнали" в камеры.
Вдоль  другой стены виднелись на  небольшом расстоянии друг от  друга  двери
"одиночек".  Двери  были черны  от  времени и частых прикосновений  и  резко
выделялись  темными  четырехугольниками на серой, грязной стене. Над дверями
висели  дощечки с  надписями:  "За кражу",  "За  убийство", "За грабеж", "За
бродяжничество", а в середине каждой двери виднелось квадратное отверстие со
стеклышком, закрываемое  снаружи деревянною  заслонкой.  Все  заслонки  были
отодвинуты,  и из-за  стекол на нас смотрели  любопытные, внимательные глаза
заключенных.
     Мы повернули раз и другой.  Над первою дверью третьего корпуса я прочел
надпись: "Умалишенный", над следующею -- то же. Над третьей надписи не было,
а над четвертой я разобрал  те  же  слова. Впрочем, не надо было  и надписи,
чтобы угадать, кто обитатель этой каморки,-- из-за ее двери неслись какие-то
дикие,  тоскующие,  за сердце хватающие  звуки. Человек ходил,  по-видимому,
взад и вперед  за своею дверью,  выкрикивая что-то похожее  то на  еврейскую
молитву,  то  на горький  плач с причитаниями,  то на  дикую плясовую песню.
Когда он смолкал, а в коридоре наступала  тишина, тогда можно было различить
монотонное чтение какой-то молитвы, произносимой в первой камере однозвучным
голосом. Дальше видны были еще такие же двери,  и из-за них слышалось мерное
звяканье цепей. Надпись гласила: "За убийство".
     Это был "коридор  подследственного  отделения",  куда  нас поместили за
отсутствием  помещения для  пересыльных.  По  той  же  причине, то  есть  за
отсутствием особого помещения, в этом коридоре содержались трое умалишенных.
Наша камера, без надписи, находилась между камерами двух умалишенных, только
справа от одной из них отделялась лестницей, над которой висела доска: "Вход
в малый верх".
     Пока надзиратели подбирали ключи,  чтобы открыть нашу камеру, сосед наш
по правую  сторону--  третий  умалишенный  --  не  подавал никаких признаков
своего  существования. Сколько  можно  было видеть  в дверное оконце, в  его
камере было темно, как в могиле.
     -- Яшка-то молчит ноне,-- тихо сказал "старший надзиратель" младшему.
     -- Не видит... Ну его! -- ответил тот так же тихо.
     Вдруг из-за стеклышка сверкнула пара глаз, мелькнул конец носа, большие
усы, часть бороды. Вслед за тем дверь  застонала и заколебалась. Яшка стучал
ногою в нижнюю часть двери так сильно, что железные болты гнулись и визжали.
Каждый  удар гулко отдавался под высоким потолком и повторялся эхом в других
коридорах. Надзиратели вздрогнули. "Старший" -- седой, низенький старичок из
евреев, с  наружностью  старой  тюремной крысы, с маленькими,  злыми,  точно
колющими  глазами,  сверкавшими  из-под  нависших  бровей,--  весь съежился,
попятился  к  стенке и бросил в  сторону стучавшего взгляд,  полный глубокой
ненависти и злобы.
     -- Полно, Яшка, что задурил-то?  --  отозвался  коридорный надзиратель,
серьезный старик, с длинными опущенными вниз усами, в большой папахе.-- Чего
не видал? Видишь, арестантов привели!
     Тот, кого называли Яшкой, окинул  нас  внимательным взглядом. И, как бы
убедившись,  несмотря  на  наши  "вольные"  костюмы,  что  действительно  мы
арестанты,  прекратил стук  и что-то  заворчал за своею  дверью. Слов  мы не
могли  расслышать --  "одиночка" уже  приняла  нас  в свои  холодные,  сырые
объятия.  Запоры щелкнули за  нами, шаги надзирателя стихли  в  другом конце
коридора, и жизнь "подследственного отделения"  вошла  опять в свою  обычную
колею.
     Пять  шагов в длину, три  с половиной  в ширину  --  вот размеры нового
нашего жилища. Стекла  в небольшом,  в квадратный  аршин,  окне разбиты, и в
него видна, на  расстоянии двух сажен,  серая  тюремная стена.  Углы  камеры
тонули в каком-то неопределенном полумраке. Карнизы оттенены траурною каймой
многолетней  пыли, стены  серы, и,  при внимательном взгляде,  видны  на них
особые   пятна   --  следы  борьбы  какого-нибудь  страдальца  с  клопами  и
тараканами,--   борьбы,   быть  может,   многолетней,   упорной.  Я  не  мог
освободиться от ощущения особого рода  неприятного запаха, который,  как мне
казалось, несся  от этих стен. Внизу, у  самого пола,  в кирпич было вделано
толстое железное кольцо, назначение которого для нас было ясно: к  нему была
некогда  приделана  короткая  цепь...  Две  кровати, стул и маленький столик
составляли  роскошь  "одиночки",  которую ей, быть  может, привелось  видеть
впервые.  В остальных камерах,  таких  же,  как наша, не было  ничего, кроме
тюфяка, брошенного на пол, и живого существа, которое на нем валялось...

     За  стеной   послышалось   дребезжание   телеги.   Мимо   окна  проехал
четырехугольный  ящик,  который  везла  плохая,  заморенная  клячонка.   Два
арестанта вяло  плелись сзади, шлепая "кеньгами" по грязи.  Они остановились
невдалеке, открыли люк и так же вяло  принялись за работу...  Отвратительною
вонью пахнуло в наши разбитые окна, и она стала наполнять камеру...
     Мой товарищ, улегшийся было  на своей постели, встал на ноги и тоскливо
оглядел комнату.
     -- Од-на-ко! -- сказал он протяжно.
     -- Д-да! -- подтвердил я.
     Больше  говорить не хотелось,  да и  не было надобности,-- мы  понимали
друг друга.  На нас глядели и говорили за нас  темные стены, углы, затканные
паутиной, крепко  запертая дверь... В окно врывались волны миазмов, и некуда
было  скрыться.  Сколько-то  нам  придется  прожить  здесь:  неделю,  две?..
Нехорошо, скверно! А ведь вот тут, рядом, наши соседи живут не одну неделю и
не  две. Да  и  в  этой камере  после  нас опять водворится жилец на  долгие
месяцы, а может, и годы...
     А арестантики продолжали работу  -- это была их ежедневная обязанность.
Ежедневно  приезжали они сюда  со своим неблаговонным ящиком и  вяло черпали
час,  другой, уезжая и приезжая,-- все мимо целого  ряда плохо  прилаженных,
часто разбитых окон.
     Мы   заткнули  разбитое  окно   казенной  подушкой.   Запах   несколько
уменьшился,  или  мы притерпелись,  но только  тоскливое чувство,  внушенное
нашей беспомощностью, тишиной,  бездеятельностью одиночки,  из острого стало
переходить в тупое, хроническое... Мы стали прислушиваться к тихому жужжанию
внешней жизни, прорывавшемуся сквозь крепкие двери.
     Внешняя  жизнь  для нас была жизнь двора  и коридора  тюрьмы. В дверное
оконце,  когда его забывали закрыть  наружною  заслонкой, виднелись гуляющие
арестанты. Они "толкались" по квадратному дворику парами, тихо и  без  шума.
Казалось, серые халаты налагали какое-то обязательство тихой солидности.
     В известные часы по двору  проносилась  команда: "Пошел  за кипятком!",
"Пошел за  хлебом!",  "Обедать  пошел!",  "По-шо-ол, расходись по  камерам!"
Выпускали  на время подследственных из строгого  одиночного  заключения  или
каторжников в цепях. Последние еще  солиднее прохаживались по коридору: цепи
уже,  несомненно,  налагали это  обязательство. Под вечер где-то  на третьем
дворе раздавался  звонок: приближалась  "поверка".  Ежедневно в  семь  часов
смотритель или его  помощник обходили с караульным офицером и конвоем солдат
все камеры, считая заключенных.
     Так проходил день в "подследственном отделении".
     ...Раз,  два,  три, четыре...--  гулко  раздавался по  временам сильный
стук. Это Яшка тревожил чуткую тишину коридора.  Среди этой  тишины, на фоне
бесшумной,  подавленной  жизни,   его   удары,   резкие,  бешено-отчетливые,
непокорные,  составляли  какой-то  странный, режущий, неприятный контраст. Я
вспомнил, как  маленький  "старший"  съежился, заслышав эти удары. Нарушение
обычного безмолвия этой скорбной обители, казавшееся даже мне, постороннему,
диссонансом, должно было особенно резать ухо "начальства".
     Не знаю,  зачем,  собственно, понадобилось мне считать  эти удары. Раз,
два,  три...  около шести  стук усиливался; семь, восемь,  девять...-- стоял
сплошной  гул,  затем  на  одиннадцати,  редко  на  двенадцати,  звук  резко
обрывался. В это мгновение у меня являлось в правой ноге мимолетное ощущение
ноющей боли. Мне казалось, что Яшка прекращал свой стук именно от такой боли
в ноге. Через несколько секунд  раздавалось еще пять-шесть ударов, и затем в
коридоре  наступала   напряженная  тишь,  или  же  угрюмое   ворчание  Якова
смешивалось со скорбными выкрикиваниями еврея.
     Чаще других приходилось дежурить  в нашем коридоре старику надзирателю,
давно,  по-видимому, свыкшемуся с тюрьмой и ее обитателями. Казалось, старик
обрел  на  этом  месте то  особого  рода  душевное  равновесие, которое  так
облегчает  жизнь  и  сношения с людьми  во  всякой  профессии.  Он имел  вид
человека, обладающего обстоятельным миросозерцанием, был  философски спокоен
и неизменно равнодушен, никогда не возвышал голоса, не бранил арестантов, не
стеснял  их без  нужды. Он  был  надзиратель,--  это было  его  общественное
положение,  налагавшее   на   него   известные   обязанности.  Другие   были
арестанты,-- это  опять  их  общественное  положение,  также  сопряженное  с
обязанностями. Каждый  должен исполнять  свои обязанности, что значит: "веди
себя  с толком,  поступай  благородно,  то  есть  не  попадай  на  замечание
начальства".  Таковы  были основы его  философии, и он сумел  провести  их в
жизнь подведомственного ему  "отделения".  Главное нравственное правило: "не
попадай  на замечание"  -- проникало во  все детали  этой  жизни. Сам старик
Михеич двигался и действовал, не торопясь, как хорошо рассчитанная машина. Я
никогда  не видел,  чтоб он препирался с арестантом  из  одиночки, когда тот
просился  "до ветру", как  это делали  другие надзиратели. Он просто шел  на
стук и отпирал двери. Зато, если Михеич отказывал в каком-нибудь облегчении,
значит,  у  него  была  резонная  причина,   имеющая  отношение  к  близости
начальственного  ока,  и  отказ  был всегда  решительный,  безапелляционный.
Когда, бывало, старый Михеич сидел на окне коридора и дремал, при чем из-под
его папахи, вечно нахлобученной на самые брови, виднелись концы длинных усов
и ястребиного носа, тихо и благосклонно "клевавшего"  в спокойной дремоте, в
коридоре  подследственных  воцарялась  непринужденность  и  даже   некоторая
развязность, конечно,  в  возможных  для  этого  места  пределах.  Арестанты
франтовато ходили с папиросами в зубах мимо философа-начальника, с очевидным
знанием невозможности явиться в "эдаком  виде" в другие часы дня. Это делало
особенно драгоценной эту привилегию в данное время. Они уже  сами смотрели в
оба, чтобы  не попасться  в "эдаком виде" кому-нибудь из  высшего  тюремного
начальства  и  не подвести старого  Михеича, так как хорошо понимали,  что в
подобном ротозействе не заключается  ни  "толку",  ни  "благородства".  Даже
умалишенные  чувствовали  импонирующее влияние Михеичевой  философии.  Когда
рулады сумасшедшего еврея, одержимого какою-то музыкальной манией, достигали
чрезмерной напряженности