ликать: Федор, а Федор! А у меня духу нет ответить. Молчу.
Полез старик  на  сеновал, ощупал меня.  "Вставай, Федорушка! -- говорит, да
таково ласково. --  Ты,  спрашивает,  спал  ли?"  -- Спал, говорю... -- "Ну,
говорит, дитятко, вставай, запрягай коней;  с  проезжающим поедешь.  Помнишь
ли, в чем клялся?" -- Помню, говорю.  А  у самого зубы-то  щелкают, дрожь по
телу идет, холод.  --  "Может,  --  говорит  старик, -- подошло твое  время.
Слушайся,  что  я  прикажу.  А  пока  -- запрягай-ка проворней:  проезжающие
торопятся".
     Вытащил  я из-под навеса телегу, захомутал коренную, стал запрягать,  а
сердце так и стучит, так и колотится! И все думаю,  не сонное ли,  мол,  все
это видение? В голове суета какая-то, а мыслей нету...
     Безрукой, гляжу, тоже коня седлает, а конек у него  послушный был,  как
собачонка. Одною рукой он его  седлал. Сел  потом на него, сказал  ему слово
тихонько, конь и пошел со двора. Запрег я коренную,  вышел за ворота, гляжу:
Безрукой рысцой уже в тайгу  въезжает. Месяц-то хоть не взошел еще, а все же
видно маленько. Скрылся он в тайгу, и у меня на сердце-то полегчало.
     Подал  я лошадей. В избу  меня проезжающие позвали -- барыня молодая да
трое  ребят,  мал-мала меньше. Старшему-то  четыре  годика, а младшей  самой
девочке года два, не более. И куда только, думаю, тебе горемычной экое место
ехать  доводится,  да еще  одной,  без  мужа?  Барыня-то  тихая,  приветная.
Посадила  меня за  стол,  чаем  напоила.  Спрашивает, какие  места,  нет  ли
шалостей? --  Не  слыхивал, говорю, а  сам думаю: ох,  родная,  боишься  ты,
видно. Да и как ей, бедной, не бояться: клади с ней много, богато  едет,  да
еще с ребятами; материнское сердце -- вещун. Тоже, видно, неволюшка гонит.
     Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу,
с версту  этак проехали;  гляжу, пристяжка  у  меня шарахнулась. Что, думаю,
такое тут? Остановил  коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу.
Встал обок  дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими  трясет, смеется про
себя... Фу  ты, окаянная  сила!  У меня  и  то кошки  по сердцу скребнули, а
барыня моя, гляжу, ни жива,  ни мертва... Ребята спят, сама не спит, мается.
На глазах слезы. Плачет... "Боюсь я, говорит, всех вас боюсь..."
     -- Что ты, говорю, Христос с тобой, милая. Или я душегуб какой?.. Да вы
почто же ночевать-то не остались?..
     -- Там-то,  говорит, еще  того  хуже. Прежний  ямщик  сказал:  к ночи в
деревню приедем, а сам в глухую тайгу  завез, на заимку... У  старика-то, --
говорит барыня, -- пуще всех глаза нехорошие...
     Ах  ты,  господи,  думаю,  что мне теперича с  нею  делать?  Убивается,
бедная.
     -- Что ж,  говорю, теперича, как будете: назад ли вернетесь, или дальше
поедем?  -- Хожу я  круг ее, -- не знаю, как  и утешить, потому жалко. А тут
еще  и  лог этот недалече;  с проселку на  него  выезжать приходилось,  мимо
"Камня". Вот видит она, что и сам я с нею опешил, и засмеялась:
     -- Ну, садись, говорит,  поезжай. Не вернусь я назад: там страшнее... С
тобой лучше  поеду,  потому что лицо у тебя доброе. --  Теперь это,  братец,
люди меня боятся, "убивцем"  зовут, а  тогда я  все одно  как  младенец был,
печати этой каиновой на мне еще не было.
     Повеселел  и я с нею. Сел на козлы.  "Давай, -- говорит моя  барыня, --
станем  разговаривать".  Спрашивает про меня и  про себя  сказывает,  едет к
мужу. Сосланный муж у нее, из  богатых. "А ты, говорит, у  этих хозяев давно
ли живешь; в услужении ли, как ли?" -- В услужении, говорю, недавно нанялся.
-- "Что, мол, за люди?" -- Люди, говорю, ничего... А впрочем, кто их  знает.
Строгие... водки не пьют, табаку  не курят. -- "Это, говорит, пустяки  одни,
не в этом дело". -- А как же, говорю, жить-то надо?  Вижу я:  она хоть баба,
да с толком; не скажет ли мне чего путного? "Ты, спрашивает,  грамотный ли?"
--  Маленечко,   мол,  учился.  --  "Какая,  говорит,  большая  заповедь   в
евангелии?"  --  Большая,  мол, заповедь--  любовь!  -- "Ну,  верно,  А  еще
сказано: больше  той любви  не  бывает, если кто душу готов  отдать за други
своя! Вот тут и весь закон. Да еще ум, говорит, нужен, -- значит, рассудить:
где  польза,  а где  пользы нету.  А персты  эти, да  табак  там -- это одна
наружность..." -- Ну, правда твоя, отвечаю. А все же и строгости маленько не
мешает, чтобы человек во всякое время помнил.
     Ну, разговариваем этак,  едем  себе  не  торопясь. К тайге подъехали, к
речушке. Перевоз тут. Речка в малую воду  узенькая: паром толканешь, он уж и
на  другой стороне.  Перевозчиков и  не  надо. Ребятки проснулись,  продрали
глазенки-то, глядят: ночь  ночью. Лес это шумит, звезды на небе, луна только
перед светом подымается... Ребятам-то и любо... Известное дело -- немысли!
     Ну, только, братец, въехали в тайгу, -- меня точно по сердцу-то холодом
обмахнуло.  Гляжу:  впереди по  тропочке  ровно  бы  кто  на вершной  бежит.
Явственно-то не видно, а так  кажет, будто серый конек Безрукого, и  топоток
слышно. Упало у меня сердце:  что,  мол, это такое будет?  Зачем старик сюда
выехал? Да  еще клятву  мне  напомнил ранее...  Не к добру... Задумался я...
Страх перед стариком разбирает. Прежде я любил его, а с этого вечера бояться
стал; как вспомню, какие глаза у него были, так дрожь  и  пройдет, и пройдет
по телу.
     Примолк  я; думать  ничего не  думаю  и  не  слышу  ничего.  Барыня моя
слово-другое скажет, -- я все молчу. Стихла и она, бедная... Сидит...

     Место пошло узкое, темное место. Тайга самая злющая, чернь. А на душе у
меня  тоже  черно,  просто  сказать  -- чернее ночи. Сижу сам не свой.  Кони
дорогу  знают, бегут к "Камню" этому, -- я  не  правлю. Подъезжаем, -- так и
есть... Стоит на  дороге серый конек,  старик на нем сидит, глаза у него, --
веришь  ли  богу,  -- как угли... Я и вожжи-то выпустил из рук. Кони  вплоть
подъехали к серому, стали сами собой. "Федор! -- старик говорит, -- сойди-ка
наземь!" Сошел я с козел, послушался его, он тоже с седла слезает. Конька-то
своего серого поперек дороги перед тройкой поставил. Стоят мои кони, ни один
не  шелохнется.  Я  тож стою, как околдованный. Подошел он ко  мне,  говорит
что-то, за руку взял, ведет к кошовке. Гляжу: в руке у меня топор!..
     Иду  за  ним... и слов у меня супротив его, душегуба, нету, и  сил моих
нету противиться.  "Согреши, говорит, познаешь сладость  покаяния..." Больше
не помню.  Подошли  мы  вплоть  к кошовушке... Он  стал  обок.  "Начинай, --
говорит.  -- Сначала бабу-то по лбу!" -- Глянул я  тут  в кошовку... Господи
боже! Барыня-то моя  сидит, как голубка ушибленная,  ребяток  руками  кроет,
сама на меня большими глазами смотрит. Сердце  у  меня  повернулось. Ребятки
тоже проснулись, глядят, точно пташки. Понимают ли, нет ли...
     И  точно  я  с  этого  взгляду  от  сна какого прокинулся. Отвел глаза,
подымаю  топор...  А   самому  страшно:  сердце  закипает.  Посмотрел  я  на
Безрукого, дрогнул  он...  Понял.  Посмотрел  я в другой  раз: глаза  у него
зеленые,  так и бегают.  Поднялась  у меня рука, размахнулся... состонать не
успел старик,  повалился мне  в ноги, а я его, братец, мертвого... ногами...
Сам зверем стал, прости меня, господи боже!..
     Рассказчик тяжело перевел дух.
     -- Что же после? -- спросил я, видя, что он замолк и задумался...

     -- Ась? -- откликнулся он. -- Да после-то? Очнулся я, смотрю:  скачет к
нам Иван Захаров  на вершной, в  руках  ружье держит. Подскакал вплоть;  я к
нему...  Лежать  бы  и ему  рядом с Безруким, уж это верно, да, спасибо, сам
догадался. Как  глянул на  меня,  --  повернул коня  да  давай его  ружейным
прикладом  по  бокам  нахлестывать. Тут у него меренок  человеческим голосом
взвыл, право, да как взовьется, что твоя птица!
     Опомнился я вовсе. Не гляжу  на людей... Сел на козлы, коней хлеснул...
ни с места. Глядь,  а серый конек все поперек  дороги стоит.  Я  про него  и
забыл. Вот ведь, дьявол,  как был  приучен! Перекрестился  я. Видно,  думаю,
животину дьявольскую тут же  уложить придется.  Подошел к коньку:  стоит он,
только  ухми  прядет.  Дернул я  за  повод, упирается.  Ну,  говорю, выходи,
барыня, из кошовки, как бы не  разнесли  кони-то  с  испугу,  потому  что он
вплоть перед  ними стоит.  Барыня, что  твой ребенок  послушный,  выходит...
Ребята  повылезли,  к матери  жмутся. Страшно и  им,  потому  место  глухое,
темное, а тут еще я с дьяволами с этими вожжаюсь.
     Спятил я  свою  тройку, взял опять топор в руки,  подхожу  к серому. --
Иди, говорю,  с  дороги,  -- убью! Повел он  ухом одним. Не иду, мол. Ах ты!
Потемнело у меня в глазах, волосы под шапкой так и встают... Размахнулся изо
всей  силы,  бряк его по лбу... Скричал он легонько, да и свалился, протянул
ноги...  Взял я  его за ноги, сволок к хозяину и положил рядом, обок дороги.
Лежите!..

     --  Садитесь!  --  говорю  барыне.  Посадила  она младших-то  ребят,  а
старшенького-то не сдюжает... "Помоги", -- говорит. Подошел  я; мальчонко-то
руки ко мне тянет. Только хотел я взять его, да вдруг  вспомнил... -- Убери,
говорю, ребенка-то подальше. Весь я в крови, не гоже младенцу касаться...
     Кое-как  уселись.  Тронул  я...  Храпят  мои  кони,  не идут... Что тут
делать?  "Посади-ко,  -- говорю опять,  -- младенца на козлы".  Посадила она
мальчонку, держит его  руками.  Хлеснул я вожжой, -- пошли, так и несутся...
Вот как теперь же, сам ты видел. От крови бегут...
     На утро  доставил я  барыню  в управу,  в село. Сам повинился.  "Берите
меня,  я человека убил". Барыня рассказывает все,  как было. "Он меня спас",
говорит. Связали меня. Уж плакала она, бедная. "За что же, говорит,  вы  его
вяжете? Он доброе дело сделал, моих ребят  от злодеев  защитил".  Видит, что
никто на  ее  слова  внимания  не  берет, кинулась ко мне, давай развязывать
сама. Тут уж  я ее остановил... -- Брось,  говорю, не твое  дело. Теперь  уж
дело-то людское да божье. Виноват ли я, прав ли, --  рассудит бог, да добрые
люди... -- "Да какая же,  говорит, может быть вина  твоя?"  -- Гордость моя,
отвечаю.  Через  гордость  я  и  к  злодеям этим  попал самовольно. От  миру
отбился, людей  не слушался,  все своим советом поступал. Ан вот он, свой-то
совет, и довел до душегубства...

     Ну,  отступилась,  послушалась  меня.  Стала уезжать,  подошла  ко  мне
прощаться, обняла... "бедный ты!.." Ребяток обнимать заставляет. -- Что  ты?
--  говорю.  --  Не  скверни  младенцев.  Душегуб  ведь  я...  --  Опасался,
признаться,  что детки и сами греха моего  забоятся.  Да  нет, поднесла  она
маленьких,  старшенький сам подошел. Как обвился  мальчонке вокруг шеи  моей
ручками, -- не выдержал я, заревел. Слезы так и бегут. Добрая же душа у бабы
этой!.. Может, за ее добрую душу и с меня господь греха моего не взыщет...
     -- Если, -- говорит она,  -- есть на свете сколько-нибудь правды, мы ее
для  тебя добудем.  Век  тебя не  забуду! -- И  точно  не забыла. Сам знаешь
суды-то наши... волокита одна. Держали бы меня в остроге и по ею пору, да уж
она с мужем меня бумагами оттуда добыли.
     -- А все-таки держали в остроге?
     -- Держали, и даже порядочное  время. Главная причина --  через деньги.
Послала мне барыня денег полтысячи и письмо мне с мужем написали. Как пришли
деньги эти,  и сейчас  мое  дело  зашевелилось. Приезжает заседатель, вызвал
меня в контору. "Ну, говорит, дело твое у меня. Много ли  дашь, я тебя вовсе
оправлю?"
     Ах ты,  думаю, твое  благородие!..  За что деньги  просит! Суди ты меня
строго-настрого, да чтоб я  твой закон видел, -- я тебе в ноги поклонюсь.  А
он на-ко! -- за деньги...
     -- Ничего, говорю, не дам. По закону судите, чему я теперича подвержен.
     Смеется.  -- Дурак  ты,  я вижу,  говорит.  По  закону твое дело в двух
смыслах  выходит. Закон на полке  лежит, а я, между прочим, --  власть. Куда
захочу, туда тебя и суну.
     -- Это, мол, как же так выйдет?
     -- А  так, говорит. Глуп ты! Послушай вот: ты  в этом  разе барыню-то с
ребятами защитил?
     -- Ну, мол, что дальше-то?
     --  Ну,  защитил. Можно  это  к  добродетели твоей  приписать?  Вполне,
говорит, можно, потому что это доброе дело. Вот тебе один смысл.
     -- А другой, мол, какой будет?
     --  Другой-то? А вот какой: посмотри ты на себя, какой  ты есть детина.
Вот супротив тебя старик -- все одно  как ребенок. Он тебя сомущать, а ты бы
ему благородным манером  ручки-то  назад да  к начальству. А  ты,  не говоря
худого слова,  бац!.. и  свалил. Это надо приписать к  твоему самоуправству,
потому что этак не полагается. Понял?
     --  Понял,  говорю.  Нет  у  вас правды!  Кабы ты  мне  это без корысти
объяснил... так ли, этак ли,  -- я б тебе в ноги  поклонился. А  ты вот что!
Ничего тебе от меня не будет.
     Осердился он.
     -- Хорошо же, мол. Я тебя, голубчика, пока еще суд  да дело,  в остроге
сгною.
     -- Ладно, говорю, не грози.
     Вот и стал он меня гноить, да, вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла
ходы.  Пришла откуда-то  такая  бумага,  что  заседатель мой  аж завертелся.
Призвал меня в  контору, кричал, кричал, а наконец  того взял, да  в тот  же
день  и отпустил. Вот и  вышел я без суда... Сам  теперь не  знаю. Сказывают
люди, будут и  у нас суды правильные, вот я и жду: привел бы бог у присяжных
судей обсудиться, как они скажут.
     -- А что же Иван-то Захаров?
     -- А Иван Захаров  без вести пропал. У них, слышь, с Безруким-то уговор
был,  ехать Захарову  за мной  невдалеке. Ежели,  значит,  я  на душегубство
согласия не дам, тут бы меня Захарову из  ружья стрелять.  Да,  вишь, бог-то
судил  иначе... Прискакал к  нам Захаров, а дело-то уж  у меня кончено. Он и
испужался. Сказывали люди опосля, что  прибежал он тогда на заимку  и сейчас
стал из земли деньги свои копать. Выкопал, да как был, никому не сказавшись,
-- в тайгу... А на заре взяло заимку огнем. Сам ли как-нибудь заронил, а то,
сказывают, Кузьма петуха пустил, неизвестно. Только как полыхнуло на зорьке,
к  вечеру угольки одни остались. Пошло  все  гнездо варваров прахом. Бабы  и
сейчас по миру ходят, а сын -- на каторге. Откупиться-то стало уж нечем.
     --  Тпру,  милые!..  Приехали,  слышь, слава-те, господи...  Вишь ты, и
солнышко божье как раз подымается.




        IV. Сибирский вольтерианец

     Прошло  около  месяца.  Покончив  с   делами;  я  опять  возвращался  в
губернский город на почтовых и около полудня приехал на N-скую станцию.
     Толстый смотритель стоял на крылечке и дымил сигарой.

     -- Вам лошадей? -- спросил он, не дав мне еще и поздороваться.

     -- Да, лошадей.
     -- Нет.
     -- Э, полноте, Василий  Иванович! Я  ведь  вижу...  Действительно,  под
навесом стояла тройка в шлеях и хомутах.
     Василий Иванович засмеялся.
     --  Нет, в самом  деле, --  сказал он затем  серьезно.  --  Вам теперь,
вероятно, не к спеху... Пожалуйста, я вас прошу: погодите!
     -- Да зачем же? Уж не губернатора ли дожидаетесь?
     --  Губернатора!  -- засмеялся  Василий  Иванович.  --  Куда махнули! И
всего-то надворного советника, да уж очень хочется мне  этого парня уважить,
право... Вы не обижайтесь, я и вам тоже всею душой. Но ведь я вижу: вам не к
спеху, а тут,  можно сказать, интерес гуманности, правосудия и даже спасения
человечества.
     -- Да что у вас с правосудием тут? Какие дела завязались?

     -- А вот погодите, расскажу. Да что же вы  здесь стоите? Заходите в мою
хибарку.
     Я  согласился и последовал за Васильем Ивановичем в  его "хибарку", где
за чайным столом нас ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная
дама.
     -- Да,  так вы насчет правосудия спрашивали? -- заговорил опять Василий
Иванович. -- Вы фамилию Проскурова слыхали?
     -- Нет, не слыхал.
     -- Да и чего слыхать-то, -- вмешалась Матрена Ивановна. -- Такой же вот
озорник, как и мой, и даже в газетах строчит.
     -- Ну, уж это вы напрасно, вот уж напрасно! -- горячо заговорил Василий
Иванович.  --  Проскуров,  матушка  моя,  человек благонадежный,  на  виду у
начальства.  Ты  еще угоднику  моему свечку должна поставить  за то, что муж
твой  с этакими  лицами  знакомство  ведет. Ты что о  Проскурове-то думаешь?
Какого-нибудь шелопая сделают разве следователем по особо важным делам?
     -- Что вы это мелете? -- вступился  я. -- Какие тут следователи, да еще
по особо важным делам?
     -- То-то и я говорю, -- ободрилась Матрена Ивановна, -- врешь ты все, я
вижу.  Да  что я-то,  по-твоему,  дура  набитая, что  ли?  Неужто  важные-то
начальники такие бывают?
     --  Вот вы у  меня  Матрену Ивановну  и смутили, -- укоризненно покачал
головой смотритель. -- А ведь, в сущности, напрасно. Оно, конечно, по  штату
такой должности у нас не полагается, но если человек, все-таки, ее исполняет
по особому, так сказать, доверию, то ведь это еще лучше.
     -- Ничего я тут не понимаю, -- сказал я.
     --  То-то  вот.  Сами не понимаете, а женщину  неопытную смутили! Ну, а
слышали  вы,  что  у нас есть тут компания  одна, вроде  как  бы на  акциях,
которая ворочает всеми делами больших  дорог и  темных  ночей?..  Неужели  и
этого не слыхали?
     -- Да, слыхал, конечно.
     --  Ну, то-то. Компания,  так сказать,  всесословная.  Дело  ведется на
широкую ногу,  под девизом: "рука руку моет", и  даже не чуждается некоторой
гласности:  по  крайней  мере  все   отлично  знают  о   существовании  сего
товарищества  и  даже  лиц  в  нем  участвующих,  --  все,  кроме,  конечно,
превосходительного...  Но вот недавно как-то, после, одного блестящего дела,
"самого" осенила  внезапная мысль: надо, думает, "искоренить". Это, положим,
бывало  и  прежде:  искореняли  сами себя  члены компании, и  все обходилось
благополучно. Но на  этот раз осенение вышло какое-то удивительное. Очень уж
изволили  осердиться,  да  и  назначили своего  чиновника особых  поручений,
Проскурова, следователем, с самыми широкими  полномочиями по делам не только
уже  совершившимся,  но и  имеющим  впредь  совершиться,  если  в  них можно
подозревать связь с прежними.
     -- Что же тут удивительного?
     -- Оно, конечно, бог  умудряет и младенцы. Человек-то попался честный и
энергичный,  -- вот что удивительно! Месяца три уж искореняет:  поднял такую
возню, не дай господи! Лошадей одних заездили около десятка.
     -- Что же тут хорошего, особенно для вас?
     --  Да  ведь заездил-то не Проскуров...  Этот ездит аккуратно.  Земская
полиция  все  за  ним  на  обывательских  гоняется.  Соревнование,   знаете.
Стараются попасть ранее на место преступления... для пользы службы, конечно.
Ну,  да  редко  им удается.  Проскуров у  нас настоящий Лекок.  Раз, правда,
успели один кончик  ловко у него из-под носу вытащить... Огорчили бедного до
такой  степени,  что  он  даже в официальном  рапорте  забылся:  "старанием,
говорит, земских властей приняты были все меры к успешному  сокрытию  следов
преступления". Ха-ха-ха!
     -- То-то  вот,  -- сказала Матрена  Ивановна,  -- я и  говорю: озорник.
Одного с тобой поля ягода-то!..
     -- Ну, уж не озорник, -- возразил Василий Иванович. -- Не-ет! А что раз
промахнулся, так это и с серьезнейшими людьми бывает.  Сам после увидал, что
дал маху. Приступили  к нему;  пришлось бедняге оправдываться опиской... "На
предбудущее  время,  --  говорят  ему, -- таких  описок  не  допускать,  под
опасением отставки по расстроенному здоровью". Чудак! Ха-ха-ха!
     -- Ну, а вы-то тут при чем? -- спросил я.
     Василий Иванович принял комически-серьезный вид.
     -- А я, видите  ли, содействую. У нас  тут, -- спросите  вот у  Матрены
Ивановны, --  настоящий заговор, тайное сообщество. Он искореняет,  а я ему,
знаете ли, лошадок всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: там, где-то по
тракту, убийство, и его человечек к нему с известием поскакал. Ну, значит, и
сам искоренитель скоро явится; вот у меня лошади  в хомутах, да и  на других
станках просил  приятелей приготовить. Вот о