не;  справа в бесконечную даль уходили волны Лаперузова пролива. Пароход
держал курс на  Сахалин,  но  скалистых берегов дикого острова еще  не  было
видно.
     На  пароходе все было спокойно и  тихо.  На  рубке виднелись освещенные
луной  фигуры  лоцманов  и  дежурных  офицеров.  Огни  из  люков  трепетали,
отражаясь на темной поверхности океана.
     "Нижний Новгород" шел с  "грузом арестантов",  назначенных на  Сахалин.
Морские уставы вообще очень строги,  а  на корабле с подобным грузом они еще
строже.  Днем  арестанты  посменно  гуляли  по  палубе,  оцепленные  крепким
караулом. Остальное время они проводили в своих помещениях под палубой.
     Обширная камера  под  низко  нависшим потолком...  Свет  проникает днем
сквозь небольшие люки,  которые выделяются на  темном фоне,  точно два  ряда
светлых  пуговиц,  все  меньше  и  меньше,  теряясь  на  закругленных  боках
пароходного корпуса.  В  середине  трюма  оставлен  проход  вроде  коридора;
чугунные столбы  и  железная решетка  отделяют этот  коридор от  помещения с
нарами  для  арестантов.  В  проходе,  опершись на  ружья,  стоят  конвойные
часовые. По вечерам тут же печально вытянутою линией тускло горят фонари.
     Вся жизнь серых пассажиров парохода проходит на виду, за этою решеткой.
Стоит ли  над морем яркое тропическое солнце,  свистит ли  ветер,  скрипят и
гнутся снасти,  ударит ли  волной непогода,  разыграется ли  грозная буря  и
пароход весь застонет под  ударами шторма,  -  здесь,  все так же  взаперти,
прислушиваются к завыванию ветра сотни людей,  которым нет дела до того, что
происходит там, наверху, и куда несется их плавучая тюрьма.
     Арестантов гораздо больше на пароходе,  чем конвоя, но зато каждый шаг,
каждое  движение серой  толпы  введены  твердою рукой  в  заранее намеченную
железную колею, и экипаж обеспечен против всякой возможности бунта.
     Впрочем,  здесь принято во внимание все,  даже и невероятное: если бы в
толпе прорвался ожесточенный разъярившийся зверь и  она в  отчаянии стала бы
кидаться на  явную опасность,  если  бы  выстрелы сквозь решетку не  оказали
действия и  зверь грозил бы сломать свою железную клетку,  -  тогда в  руках
командира  оставалось бы  еще  одно  могучее  средство.  Ему  стоило  только
крикнуть в машинное отделение несколько слов:
     "Рычаг такой-то... отдать!"
     "Есть!"  -  и  вслед за  этим ответом в  арестантское помещение были бы
пущены из  машины струи  горячего пара,  точно  в  щель  с  тараканами.  Это
страшное  средство  предотвращало всякую  возможность общего  бесчинства  со
стороны серого населения пароходного трюма.
     Тем не  менее и  под давлением строгого режима это серое население жило
за  железными решетками своею  обычною жизнью.  И  в  ту  самую ночь,  когда
пароход  шлепал  колесами по  спокойному морю,  дробясь  в  мрачной  зыбучей
глубине своими огнями,  когда часовые, опершись на ружья, дремали в проходах
трюма и  фонари,  слегка вздрагивая от  ударов никогда не засыпавшей машины,
разливали  свой  тусклый,   задумчивый  свет  в   железном  коридоре  и   за
решетками...  когда на  нарах рядами лежали серые неподвижные фигуры спавших
арестантов,  -  там, за этими решетками, совершалась безмолвная драма. Серое
кандальное общество казнило своих отступников.
     На  следующее утро,  во время переклички,  три арестанта не поднялись с
своих  мест.  Они  остались лежать  на  нарах,  несмотря на  грозные  оклики
начальства.  Когда вошли за решетку и  приподняли халаты,  которыми они были
прикрыты, то начальство убедилось, что эти трое никогда уже не поднимутся на
перекличку.
     Во  всякой  арестантской  артели  все  важнейшие  дела  вершатся  более
влиятельным и сплоченным ядром.  Для массы,  по-арестантски "шпанки", серой,
безличной толпы, подобные события нередко бывают совершенною неожиданностью.
Пораженное мрачною  ночною  трагедией,  население пароходного трюма  вначале
примолкло;  под  низким потолком стояла пугливая тишина.  Только плеск  моря
доносился снаружи,  бежали  с  рокотом  вдоль  ватерлинии разбиваемые грудью
парохода волны, да тяжелое пыхтение машины глухо отдавалось вместе с мерными
ударами поршней.
     Но  скоро  начались среди арестантов разговоры и  толки о  последствиях
"происшествия".  Начальство,  очевидно,  не  намерено было замять неприятное
дело,  приписав  смерть  случайности или  скоропостижным болезням.  Признаки
насилия были очевидны;  пошли допросы.  Арестанты отвечали единодушно;  быть
может, в другое время начальству и нетрудно было бы найти несколько человек,
которых страхом или обещанием выгоды можно бы склонить к доносу,  но теперь,
кроме чувства "товарищества",  языки были  скованы ужасом.  Как  ни  страшно
начальство,  как ни грозны его окрики,  - "артель" еще страшнее: в эту ночь,
там,  на нарах, на виду у часовых, она показала свое ужасное могущество. Без
сомнения,  многие в  ту ночь не спали;  не одно ухо чутко ловило заглушенные
звуки борьбы "под крышкой"*,  хрипение и вздохи, не совсем похожие на вздохи
спящих,  но никто ни одним словом не выдал исполнителей страшного приговора.
Начальству  не   осталось  ничего  более,   как  приняться  за   официальных
ответчиков:  старосту и  его помощника.  В  тот же  день их обоих заковали в
кандалы.
     ______________
     *  "Сделать крышку" -  на арестантском жаргоне значит убить кого-либо в
среде самой тюрьмы. При этом обыкновенно на голову жертвы накидывается халат
с целью заглушить ее крики. Это и есть крышка. (Примеч. В.Г.Короленко.)

     Помощником был Василий, носивший тогда другое имя.
     Прошло  еще  дня  два,  и  дело  было  обсуждено  арестантами с  полною
обстоятельностью.  На первый взгляд казалось,  что концы спрятаны,  виновных
открыть невозможно и  закованным представителям артели  грозила лишь  легкая
дисциплинарная ответственность.  На все вопросы у  них был прямой и резонный
ответ: "Спали!"
     Однако  при   более  тщательном  рассмотрении  дело   стало  возбуждать
некоторые сомнения.  Сомнения эти  относились именно к  Василию.  Правда,  в
подобных   случаях   артель   действует   всегда   таким   образом,    чтобы
неприкосновенность к  делу  первых  "ответчиков" кидалась  по  возможности в
глаза,  и  в  этом случае Василий мог легко доказать,  что он  не принимал в
ночной трагедии прямого участия.  Тем не менее, обсуждая положение помощника
старосты,  опытные арестанты,  прошедшие и огонь, и медные трубы, покачивали
головами.
     "Слышь,  парень,  -  подошел раз к Василию старый, бывалый в переделках
бродяга, - как приедем на Соколиный остров, запасай ноги. Дело, братец, твое
неприятно. Совсем табак твое дело!"
     "А что?"
     "Да вот то же!.. Ты в первый раз осужден или вторично?"
     "Вторично".
     "То-то.  А  помнишь,  покойный Федька на кого доносил?  Все на тебя же.
Ведь из-за него ты ходил неделю в наручнях, так ли?"
     "Было дело".
     "Ну, а что ты ему тогда сказал? Солдаты-то ведь слышали! Ты как об этом
думаешь? Ведь это есть угроза!"
     Василий и другие слушатели поняли, что тут было от чего почесаться.
     "Ну вот! Сообрази-ка ты все это, да и готовься к расстрелу!"
     В партии поднялся ропот.
     "Не болтай, Буран", - заговорили арестанты с неудовольствием.
     "Хлопает старик зря".
     "От старости, видно, из ума выжил. Шутка ли чего сказал: к расстрелу!"
     "Не выжил я  из ума,  -  сердито заговорил старик и плюнул с досады.  -
Много вы,  шпанье*,  понимаете!  Вы судите по-расейски,  а я по-здешнему.  Я
здешние-то  порядки знаю...  Верно  тебе  говорю,  Василий:  пошлют  дело  к
амурскому генералу-губернатору,  -  готовься к расстрелу. А ежели за великую
милость на  кобылу** велят ложиться,  так это еще хуже:  с  кобылы-то  уж не
встанешь.  Потому что ты  понимай:  это,  братец,  корапь!  На корабле закон
против сухопутья вдвое  строже.  Ну,  а  впрочем,  -  глухо  добавил старик,
запыхавшийся от  этой длинной речи,  -  мне все одно,  хоть пропадите вы все
пропадом..."
     ______________
     *  Презрительная кличка от  слова  "шпанка" (объяснение выше)  (Примеч.
В.Г.Короленко.)
     **  Кобылой  называют  скамью  особого  вида,   к  которой  привязывают
наказываемого плетьми (Примеч. В.Г.Короленко.)

     Потухшие глаза старого, разбитого незадачливою жизнью бродяги давно уже
глядели на мир тускло и  с  угрюмым равнодушием.  Он махнул рукой и отошел к
сторонке.
     Среди  арестантских партий  встречается немало юристов,  и  если  такая
партия во всем составе по тщательном обсуждении данного дела постановит свой
предполагаемый  приговор,   то  он  почти  всегда  в  точности  совпадает  с
действительным.  В  данном  случае все  такие  юристы согласились с  мнением
Бурана,  и с этих пор было решено, что Василий должен бежать. Так как он мог
пострадать из-за "артельного дела", то артель считала себя обязанной оказать
ему помощь.  Запас сухарей и галет, образовавшийся из "экономии", поступил в
его  распоряжение,  и  Василий стал  "сбивать партию" желающих участвовать в
побеге.
     Старый Буран бегал уже с  Сахалина,  и потому первый выбор пал на него.
Старик долго не раздумывал.
     "Мне,  -  ответил он,  -  на роду уж написано в тайге помирать. Да оно,
пожалуй,  в  тайге-то  бродяге и  лучше.  Одно вот только:  годы мои не  те,
поизносился".
     Старый бродяга заморгал тусклыми глазами.
     "Ну,  ин  сбивай  артель.  Вдвоем али  втроем нечего и  идти  -  дорога
трудная.  Наберется человек десять -  и ладно.  А уж я пойду, поколе ноги-то
носят. Хоть помереть бы мне в другом месте, а не на этом острову".
     Буран  заморгал  еще  сильнее,   и  по  сморщенному,  обветрелому  лицу
покатились старческие слезы.
     "Ослаб старый бродяга",  -  подумал Василий и  пошел  "сбивать артель",
подыскивать других товарищей.


        IV

     Обогнув высокий мыс, пароход вошел в залив. Арестанты толпились у люков
и  с  тревожным любопытством смотрели на горные высокие берега острова,  все
выраставшие среди сумрака приближавшегося вечера.
     Темною ночью  подошел пароход к  порту.  Очертания берега надвинулись и
встали  черною  громадой.  Пароход остановился,  команда выстроилась;  стали
выводить арестантов.
     На берегу в темноте виднелись кое-где огни; море плескалось в берег, на
небе висели тучи,  а  на  сердце у  всех такая же  темная,  такая же мрачная
нависла тоска.
     "Порт это, - тихо говорил Буран, - Дуя* называемый. Тут на первое время
в казармах жить придется".
     ______________
     * Порт Дуэ, на западном берегу Сахалина. (Примеч. В.Г.Короленко.)

     После  проверки  в  присутствии местного  начальства вывели  партию  на
берег.  Проведя несколько месяцев на море, арестанты впервые чувствовали под
ногами  твердую  почву.  Пароход,  на  котором они  прожили столько времени,
покачивался в темноте и вздыхал среди ночи клубами белого пара.
     Впереди задвигались огни. Послышались голоса:
     "Партия, что ли?"
     "Партия".
     "Ступай сюда, в седьмую казарму!"
     Арестанты двинулись на  огонь.  Шли  вразброд,  в  беспорядке,  и  всех
поражало то обстоятельство, что сбоку никто не толкает их прикладами.
     "Братцы,  -  послышались удивленные голоса,  - никак, караулу-то с нами
нету?"
     "Молчи!  -  угрюмо проворчал в ответ на это Буран.  -  Зачем тебе здесь
караул?  Небось и  без караулу не убежишь.  Остров этот большой да дикой.  В
любом месте с голоду поколеешь. А кругом острова море. Не слышишь, что ли?"
     Действительно, среди влажной ночи подымался ветер; огни фонарей неровно
мерцали под его порывами,  и  глухой гул моря доносился с берега,  точно рев
просыпающегося зверя.
     "Слышь,  как ревет?  -  обратился Буран к Василию. - Вот оно: кругом-то
вода,  посередке  беда...  Беспременно  море  переплывать надо,  да  еще  до
переправы островом сколько идти придется...  Гольцы, да тайга, да кордоны!..
На сердце у меня что-то плохо;  нехорошо море-то говорит, неблагоприятно. Не
избыть мне,  видно,  Соколиного острова,  не избыть будет -  стар!  Два раза
бегал;  раз в Благовещенске,  другой-то раз в Расее поймали, - опять сюда...
Видно, судьба мне на острову помереть".
     "Авось не помрешь!" - ободрил старика Василий.
     "Молод ты,  а  я  уж износился.  Эх,  море-то,  море-то как жалостно да
сердито взыграло!"
     Из  казармы No  7  вывели  всех  живших  в  ней  каторжных и  отвели ее
новоприбывшим,  приставив на первое время караул. Привыкши к тюремной неволе
и  крепким  запорам,  они  непременно разбились бы  по  острову,  как  овцы,
выпущенные  из  овчарни.   Других,   живших  здесь  подольше,  не  запирали:
пооглядевшись и ознакомившись с условиями, ссыльные убеждаются, что побег на
острове - дело крайне рискованное, почти верная смерть, и потому на это дело
отваживаются только исключительные удальцы, да и то после тщательных сборов.
А  таких,  все равно запирай не запирай -  убегут,  если не из тюрьмы,  то с
работы.
     "Ну,  Буран, советуй теперь, - приставал к Бурану Василий дня через три
по приезде на остров,  -  ты ведь у  нас старший будешь,  тебе впереди идти,
тебе и порядки давать. Чай, ведь запас нужно делать".
     "Чего советовать-то, - ответил старик вяло. - Трудно... годы мои не те.
Вот  видишь ты:  пройдет еще  дня три,  караулы поснимут,  станут партиями в
разные места на работы выводить,  да и  так из казармы выходить дозволяется.
Ну, только с мешком из казармы не выпустят. Вот тут и думай".
     "Ты придумай, Буранушка, - тебе лучше знать".
     Но  Буран ходил осунувшийся,  угрюмый и  опустившийся.  Он ни с  кем не
говорил и только что-то бормотал про себя.  С каждым днем,  казалось, старый
бродяга,  очутившийся в третий раз на старом месте, "ослабевал" все больше и
больше.  Между тем  Василий успел подобрать еще десять охотников,  молодец к
молодцу,  и  все приставал к  Бурану,  стараясь расшевелить его и  вызвать к
деятельности. Порой это удавалось, но даже и тогда старик всегда сводил речь
на трудность пути и дурные предзнаменования.
     "Не  избыть острова!"  Это  была постоянная фраза,  в  которой вылилась
безнадежная уверенность неудачника-бродяги. Тем не менее в светлые минуты он
оживлялся воспоминаниями о  прежних  попытках,  и  тогда,  в  особенности по
вечерам,  лежа на нарах рядом с Васильем,  он рассказывал ему об острове и о
пути, по которому придется идти беглецам.
     Порт  Дуэ  расположен  на   западной  стороне  острова,   обращенной  к
азиатскому берегу. Татарский пролив в этом месте имеет около трехсот верст в
ширину;  переплыть его в  небольшой лодочке,  понятно,  нечего и  думать,  и
потому беглецы поневоле направляются в  ту  или  другую сторону по  острову.
Побег, собственно на острове, не труден. "Куда хошь ступай, - говорил Буран,
- коли  помирать хочется:  остров  большой,  весь  в  гольцах  да  в  тайге.
Гиляк-инородец на что привычный человек,  и тот не во всяком месте держится.
На восток ежели пойдешь -  заплутаешься в камнях:  либо пропадешь,  расклюет
тебя голодная птица,  либо сам к зиме опять сюда явишься. На полдень пойдешь
- дойдешь до конца острова,  а  там море-окиян:  на корабле разве переплыть.
Одна нам  дорога -  на  север,  все берегом держаться.  Море-то  само дорогу
укажет. Верст триста пройдем, будет пролив, узкое место; тут нам и переправу
держать на амурскую сторону на лодках".
     "Ну  только что  скажу  тебе,  парень,  -  начинал Буран обычный унылый
припев, - и тут трудно, потому что мимо кордонов идти придется, а в кордонах
солдаты.  Первый  кордон Варки  называется,  предпоследний Панги,  последний
самый -  Погиба. А почему Погиба? - больше всех тут нашему брату погибель. И
хитро же  у  них кордоны поставлены:  где этак узгорочек круто заворачивает,
тут и кордон выстроен.  Идешь, идешь да прямо на кордон и наткнешься. Не дай
господи!"
     "Ну, да ведь уж два раза ходил, чай, знаешь?"
     "Ходил,  парень, ходил... - и потухшие глаза старика опять вспыхнули. -
Ну,  слушай меня,  да  делайте,  как  я  велю.  Станут скоро на  мельницу на
постройку людей  выкликать,  вы  все  в  то  число становитесь;  станут туда
провизию запасать,  и  вы  свои сухари да  галеты в  телегу складывайте.  На
мельнице-то Петруха сидит, из каторжных. От него вам и будет ход, с мельницы
то  есть.  Три дня здесь вас не  спохватятся,  такой здесь порядок:  три дня
можно на  перекличку не  являться -  ничего.  Доктор от наказания избавляет,
потому  что,  говорит,  больница  плохая;  иной  это  притомится на  работе,
занеможет: чем ему в больницу идти, лучше он в кусты уйдет да там как-нибудь
на воздухе-то и  отлежится.  Ну,  а уж если на четвертый день не явился,  то
прямо считают в бегах.  И сам после явишься,  все равно: приходи да прямо на
кобылу и ложись".
     "Зачем на кобылу?  - сказал Василий. - Даст бог уйдем, так уж охотой не
вернемся".
     "А не вернешься,  -  глухо заворчал Буран, и глаза его опять потухли, -
не  вернешься,  так  все равно воронье тебя расклюет в  пади где-нибудь,  на
кордоне.  Кордону-то  небось с  нашим братом возиться некогда;  ему  тебя не
представлять обратно,  за сотни-то верст. Где увидел, тут уложил с ружья - и
делу конец".
     "Не  каркай,  старая ворона!..  Завтра,  смотри,  идем мы.  Ты  Боброву
сказывай, чего надо, - артель отпустит".
     Старик проворчал что-то в  ответ и  отошел,  понурив голову,  а Василий
пошел к товарищам сказать, чтобы готовились. От должности помощника старосты
он  отказался ранее,  и  на  его место уже выбрали другого.  Беглецы уложили
котомочки,  выменяли лучшую  одежду и  обувь,  и  на  следующий день,  когда
действительно стали  снаряжать  рабочих  на  мельницу,  они  стали  в  число
выкликаемых.  В тот же день с постройки все они ушли в кусты. Не было только
Бурана.
     Отряд подобрался удачно.  С  Васильем пошел его  приятель,  который "по
бродяжеству" носил кличку Володьки, Макаров, силач и хват, бегавший два раза
с   Кары,   два  черкеса,   народ  решительный  и  незаменимый  в  отношении
товарищеской верности, один татарин, плут и проныра, но зато изобретательный
и  в  высшей степени ловкий.  Остальные были  тоже  бродяги,  искусившиеся в
путешествиях по Сибири.
     Артель  просидела в  кустах  уже  день,  переночевала,  и  другой  день
клонился к  вечеру,  а  Бурана  все  не  было.  Послали татарина в  казарму;
пробравшись туда  тихонько,  он  вызвал старого арестанта Боброва,  приятеля
Василья, имевшего в среде арестантов вес и влияние. На следующее утро Бобров
пришел в кусты к беглецам.
     "Что, братцы, как бы мне вам какую помощь сделать?"
     "Посылай непременно Бурана.  Без него нам не ход.  Да если чего просить
станет из запасу - дайте. За Бураном у нас только и дело-то стало".
     Вернулся Бобров в  казарму,  а Буран и не думает собираться.  Суется по
камере, сам с собою разговаривает да размахивает руками.
     "Ты что же это. Буран, думаешь?" - окликнул его Бобров.
     "А тебе что?"
     "Как что? Почему не собрался?"
     "В могилу мне собираться, вот куда!"
     Бобров рассердился.
     "Да ты что в самом деле!  Ведь ребята четвертые сутки в кустах. Ведь им
теперь на кобылу ложиться... А еще старый бродяга!"
     Заплакал от покоров старик.
     "Отошло мое время... Не избыть мне острова... Износился!.."
     "Износился ты аль нет,  это дело твое.  Не дойдешь, помрешь в дороге, -
за это никто не завинит; а ежели ты подвел одиннадцать человек под плети, то
обязан идти. Ведь мне стоит артели сказать, что тогда над тобой сделают?"
     "Знаю,  -  сказал Буран сумрачно,  - сделают крышку, потому что стою...
Нечестно старому бродяге помирать такою смертью.  Ну,  ин  видно,  идти  мне
доводится. Только вот ничего-то у меня не припасено".
     "Все живою рукою будет. Что надо?"
     "А вот что: первым делом неси мне двенадцать хороших халатов, новых".
     "Да ведь у ребят свои есть".
     "Ты слушай меня, что я говорю, - заговорил Буран с сердцем, - знаю, что
ес