но  и  выходит, что  на скромном
смотрительском месте  тоже можно человечеству оказывать немаловажные услуги,
Д-да-с...
     Под конец этой тирады веселый смотритель  опять  не выдержал серьезного
тона и захохотал.
     -- Погодите, -- сказал я ему. --  Вы смеетесь. Скажите-ка мне серьезно:
сами-то вы верите в эту искоренительную миссию, или только наблюдаете?

     Василий Иванович крепко затянулся сигарой и замолчал.

     -- Представьте, -- сказал он довольно  серьезно, -- ведь я  еще  сам не
предлагал себе подобного вопроса.  Погодите, дайте подумать... Да нет, какая
к чорту тут миссия! Загремит он скоро кверху тормашками, это верно. А тип, я
вам скажу, интереснейший! Да  вот вам пример: ведь оказывается, в  сущности,
что  я  в успех его  дела  не верю; иногда  смешон мне этот искоренитель  до
последней  крайности, а содействую  и даже,  если  хотите, Матрена  Ивановна
права: возбуждаю против себя "настоящее"  начальство.  Из-за чего? Да и я ли
один? Везде  у  него есть свои  люди... "сочувствующие".  В этом  его  сила,
конечно. Только... странно, что, кажется, никто в его успех не верит. Вот вы
слышали:  Матрена  Ивановна  говорит,  что  "настоящие начальники  не  такие
бывают". Это отголоски общественного мнения. А между тем, пока этот младенец
ломит вперед, "высоко держа знамя", как говорится в газетах,  всякий человек
с капелькой души, или просто лично не  заинтересованный, старается мимоходом
столкнуть с его пути один, другой камешек, чтобы младенец не  ушибся. Ну, да
это, конечно, не поможет.
     --  Но  почему? При  сочувствии  населения,  в  этом  случае даже прямо
заинтересованного?..
     -- То-то вот. Сочувствие это какое-то не вполне доброкачественное. Сами
вы увидите, может  быть, какое это  чадо. Прет себе  без всякой "политики" и
горюшка  мало,  что  его бука  съест. А сторонний человек смотрит и  головой
качает: "съедят,  мол,  младенца  ни  за грош!"  Ну, и жалко. "Погоди-ка, --
говорит сторонний человек, -- я вот  тут  тебе  дорожку прочищу, а уж дальше
съест тебя бука, как  пить даст". А он идет, ничего!  Поймите вы, что значит
сочувствие,  если  нет   веры  в  успех  дела?  Тут,  мол,  надо  начальника
настоящего, мудрого, яко змий, чтобы, знаете, этими  обходцами ползать умел,
величие бы являл,  где надо, а  где надо -- и взяточкой бы не  побрезгал, --
без этого какой уж и  начальник!  Ну, тогда могла бы  явиться и вера: "этот,
мол, скрутит!" Только...  чорт  возьми! тогда не было  бы сочувствия, потому
что  все дело объяснялось бы столкновением "начальственных" интересов... Вот
тут и поди!.. Э-эх, сторона наша, сторонушка!.. Давайте-ка лучше чай пить!
     Василий Иванович круто оборвал и повернулся на стуле.

     -- Наливай, Матренчик, чаю, -- сказал он  как-то мягко жене,  слушавшей
все время с большим интересом  речи супруга. -- А прежде, -- обратился он ко
мне, -- не дернуть ли нам по первой?..
     Василий  Иванович и сам представлял  тоже один  из интереснейших типов,
какие, кажется, встречаются только в Сибири;  по крайней мере в одной Сибири
вы  найдете  такого  философа  где-нибудь  на почтовом станке,  в  должности
смотрителя. Еще если бы  Василий Иванович был "из сосланных", то это было бы
не  удивительно.  Здесь немало людей, которых  колесо  фортуны, низвергши  с
известной  высоты,  зашвырнуло в  места отдаленные и которые здесь  начинают
вновь карабкаться со ступеньки на  ступеньку, внося  в эти "низменные" сферы
не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович,
наоборот, за свое  вольнодумство спускался  медленно, но  верно,  с  верхних
ступеней  на  нижние.  Он  относился  к  этому  со  спокойствием  настоящего
философа.
     Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими  в этой
"ссыльной  стране",  с  ранней  юности вкусы  и  склонности  интеллигентного
человека,  он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая  внешними удобствами. Кроме
того, в нем  сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно
было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело.  Он сыпал
анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто
местных типов  своеобразной и забытой реформой страны:  все эти  заседатели,
голодные, беспокойно-юркие  и алчные;  исправники,  отъевшиеся  и начинающие
ощущать  "удовольствие  существования";  горные  исправники, находящиеся  на
вершинах  благополучия;  советники,  старшие  советники,  чиновники "всяких"
поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших
закоулков,    царило   благодушие   и    величие    местных   юпитеров,    с
демонстративно-помпадурской  грозой   и   с  младенчески-наивным  неведением
страны,  с кругозором  петербургских  департаментских канцелярий  и  властью
могущественнейших   сатрапов.  И  все  это  в  рассказах  Василия  Ивановича
освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет  истинный художник в
изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича  его родина,
которую  он  рисовал  такими  часто непривлекательными красками,  составляла
предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого
слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:
     Люблю отчизну я, но странною любовью!
     И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его
к  постепенной, как  он  выражался,  "деградации".  Когда,  после одного  из
крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место
в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:
     -- Нет, батюшка, спасибо вам,  но  я не могу... Не  могу-с! Что мне там
делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.

     Вообще,  когда  мне приходится слышать  или читать  сравнение  Сибири с
дореформенною  Россией, -- сравнение, которое одно время было в  таком ходу,
-- мне всегда приходит  на ум одно резкое различие. Различие это воплощается
в  виде  толстой  фигуры  моего  юмориста-приятеля.   Дело   в  том,  что  у
дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири
есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение  к своей родной
действительности,  которое  вы  можете встретить в  Сибири  даже у людей  не
особенно  интеллигентных. Наш  российский  Сквозник-Дмухановкий, в  простоте
своей  душевной   непосредственности,  полагал,  что  "так  уж  самим  богом
установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются". Сибирский  же
Сквозник видел  упразднение своего  российского  прототипа, видел  торжество
волтерианцев, и  его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет,
но в свое  провиденциальное назначение не верит. Пойдут  одни "веяния" -- он
радуется;  пойдут  другие  --  он  впадает в уныние  и  скрежещет. Правда, к
отчаянию всегда примешивается частица надежды: "авось и на этот раз пронесет
еще мимо", зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: "надолго
ли?" Ибо "рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки". А тут еще в сторонке
стоит свой  родной  "волтерианец" во фризовой шинели и улыбается: "что, мол,
батюшка,  покуда еще  бог  грехам терпит,  ась?"  --  да  втихомолку строчит
корреспонденции в российские бесцензурные издания.
     --  Кстати, --  спросил у  меня  Василий  Иванович, когда после  чаю мы
закурили сигары, продолжая свою  беседу: --  вы мне ведь еще  не рассказали,
что такое случилось с вами, тот раз, в логу?
     Я рассказал все уже известное читателю.
     Василий  Иванович  сидел  задумчиво,   рассматривая  кончик  нагоревшей
сигары.
     -- Да, -- сказал он, -- странные люди...
     -- Вы их знали?
     -- Как вам сказать? Ну, встречал,  и беседовал, и чай,  вот как с вами,
пивал. А  знать... ну, нет! Заседателей вот или  исправников, быть  может по
родственности духа, насквозь вижу,  а этих понять не могу.  Одно только знаю
твердо:  не сдобровагь этому Силину, -- не теперь, так  после покончат с ним
непременно.
     -- Почему вы думаете?
     -- Да как же иначе? Происшествие с вами уже не первое. Во всех подобных
опасных случаях, когда  ни  один ямщик не решится везти, обращаются к  этому
молодцу, и он никогда не откажется. И заметьте: никогда  он не берет с собой
никакого  оружия.  Правда, он  всем  импонирует.  С тех пор,  как он  уложил
Безрукого, его сопровождает  какое-то  странное обаяние, и он сам,  кажется,
тоже ему поддается.  Но ведь это иллюзия. Поговаривают уж тут разные ребята:
"Убивца", мол,  хоть заговоренною пулей,  а все же взять  можно..." Кажется,
упорство,  с  каким  этот  Константин  производит  по  нем   свои  выстрелы,
объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.



        V. "Искоренитель"

     Василий Иванович насторожил, среди разговора, свои привычные уши.
     -- Погодите-ка, -- сказал он, --  кажется, колокольчик... Должно  быть,
Проскуров.
     И  при  этом  имени  Василия  Ивановича,  очевидно,  вновь  обуяла  его
смешливая веселость. Он быстро подбежал к окну.
     --  Ну, так и есть. Катит наш искоренитель. Посмотрите-ка,  посмотрите:
ведь это картина. Ха-ха-ха!.. Вот всегда этак ездит. Аккуратнейший мужчина!
     Я подошел к окну. Звон колокольчика быстро приближался,  но сначала мне
видно  было только облако пыли, выкатившееся как будто из лесу и бежавшее по
дороге к  стану. Но вот  дорога,  пролегавшая  под горой, круто  свернула  к
станции, и в этом месте мы могли видеть ехавших -- прямо и  очень близко под
нами.
     Почтовая  тройка   быстро  мчала  легонькую  таратайку.  Из-под   копыт
разгорячившихся  коней  летел  брызгами щебень  и мелкая  каменная  пыль, но
ямщик,  наклонившись  с  облучка,  еще  погонял  и  покрикивал.  За  ямщиком
виднелась фигура в  форменной фуражке  с кокардой и штатском пальто. Хотя на
ухабистой  дороге таратайку то  и  дело  трясло и подкидывало самым жестоким
образом, но  господин с кокардой не обращал на это ни малейшего внимания. Он
тоже перегнулся, стоя, через облучок и,  по-видимому,  тщательно  следил  за
каждым движением каждой лошади,  контролируя их  и следя,  чтобы ни одна  не
отставала. По временам он  указывал ямщику,  какую, по его  мнению,  следует
подхлестнуть, иногда даже  брал  у него кнут  и старательно, хоть и неумело,
подхлестывал  сам.  От  этого  занятия, поглощавшего  все его  внимание,  он
изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.
     Василий  Иванович  все время, пока тройка  неслась в гору, хохотал, как
сумасшедший; но когда колокольчик, забившись отчаянно  перед самым крыльцом,
вдруг  смолк, смотритель  сидел уже на кушетке и,  как  ни  в чем не бывало,
курил свою сигару.
     Несколько секунд со двора слышно было только, как дышат усталые лошади.
Но  вдруг наша дверь отворилась,  и  в комнату  вбежал новоприезжий. Это был
господин  лет  тридцати  пяти,  небольшого  роста,  с  несоразмерно  большой
головой. Широкое лицо, с  выдававшимися несколько скулами,  прямыми бровями,
слегка вздернутым носом и тонко  очерченными губами, было почти прямоугольно
и дышало своеобразною энергией. Большие серые глаза смотрели в упор. Вообще,
физиономия Проскурова на первый взгляд поражала  серьезностью выражения,  но
впечатление это,  после нескольких мгновений,  как-то  стиралось. Аккуратные
чиновничьи  "котлетки",  обрамлявшие  гладко   выбритые   щеки,  пробор   на
подбородке, какая-то странная торопливость движений тотчас  же примешивали к
первому  впечатлению  комизм,  который   только  усиливался  от  контрастов,
совмещавшихся в этой своеобразной фигуре.
     Войдя  в  комнату,  Проскуров сначала  на  мгновение остановился, потом
быстро окинул ее взглядом и, увидев  Василия Ивановича, тотчас же устремился
к нему.
     --  Господин  смотритель!..  Василий Иванович,  голубчик...  лошадей!..
Лошадей мне, милостивый государь, ради бога, поскорее!
     Василий Иванович, развалясь на  кушетке, хранил холодно-дипломатический
вид.
     -- Не  могу-с... Да вам, кажется, почтовых и  не полагается,  а земские
нужны под заседателя, -- он скоро будет.
     Проскуров сначала горестно изумился, потом вдруг вспыхнул.

     --  Что вы, что  вы  это?  Ведь я  прибыл раньше. Нет,  по-звольте-с...
Во-первых,   ошибаетесь   и  насчет  почтовых:  у   меня  на  всякий  случай
подорожная... Но, кроме того, на законном основании...
     Но Василий Иванович уже смеялся,
     --  А, чорт  возьми!  Вечно  вы  с вашими  шутками,  а мне  некогда! --
досадливо  сказал Проскуров,  очевидно  не в  первый  раз  попадавший в  эту
ловушку. -- Скорее, бога ради, у меня тут дело!
     -- Знаю, убийство...
     -- Да вы почему знаете? -- встревожился Проскуров.
     -- Почему  знаете! -- передразнил смотритель.  -- Да ведь заседатель-то
уж там. От него слышал.
     -- Э, врете  вы опять, --  просиял Проскуров, --  они-то еще и  ухом не
повели, а уж у моих, знаете ли, и виновный, то есть собственно... правильнее
сказать  --  подозреваемый, в  руках.  Это, батюшка,  такое дельце выйдет...
громчайшее!.. Вот вы посмотрите, как я их тут всех ковырну!
     --  Ну, уж  вы-то ковырнете! Смотрите, не  ковырнули бы вас.  Проскуров
вдруг встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.
     -- Василий Иванович, -- заговорил он вдруг каким-то заискивающим тоном,
-- там, я слышу, запрягают. Это мне, что ли?
     При этом он  схватил смотрителя за руку и бросил тревожный взгляд в мою
сторону.
     -- Ну, вам, вам... успокойтесь! Да что у вас там в самом-то деле?
     --  Убийство,  батюшка!  Опять  убийство...  Да  еще  какое!  С  явными
признаками  деятельности  известной  вам шайки.  У  меня тут нити.  Если  не
ошибаюсь,  тут несколько  таких  хвостиков прищемить можно... Ах, ради бога,
поскорее!..
     -- Сейчас. Да где же это случилось?
     -- Все в  этом же логу проклятом. Взорвать бы это место порохом, право!
Ямщика убили...
     -- Что такое? Уж не ограбление ли почты?
     -- Э, нет, "вольного".
     -- "Убивца"? -- вскрикнул я, пораженный внезапною догадкой.

     Проскуров обернулся ко мне и впился в мое лицо своими большими глазами.
     -- Д-действительно-с... убитого так звали. А позвольте спросить: почему
это вас так интересует?
     -- Гм... -- промычал Василий Иванович, и  в глазах его забегали веселые
огоньки. -- Допросите-ка его, хорошенько допросите!
     -- Я встречался с ним ранее.
     --  Та-ак-с!.. -- протянул Василий Иванович,  -- встре-ча-лись... А  не
было  ли  у  вас  вражды  или  соперничества,  не  ожидали  ли  по  покойном
наследства?

     -- Да ну вас, с вашими шутками!  Что за несносный человек! -- досадливо
отмахнулся опять Проскуров и обратился ко мне.
     --  Извините,  милостивый государь, собственно я  вовсе не имел  в виду
привлекать вас к делу, но вы понимаете... интересы, так сказать...

     -- Правосудия и законности, -- ввернул опять неисправимый смотритель.
     -- Одним  словом,  -- продолжал Проскуров, бросив на  Василия Ивановича
подавляющий взгляд, --  я хотел сказать, что внимание к интересам правосудия
обязательно для  всякого, так сказать, гражданина. И если вы можете сообщить
какие-либо сведения,  идущие к  делу,  то... вы понимаете...  одним  словом,
обязаны это сделать.
     У меня мелькнуло вдруг смутное соображение.
     -- Не  знаю, -- ответил я, -- насколько могут способствовать  раскрытию
дела те  сведения,  какие  я  могу  доставить. Но я рад бы  был, если б  они
оказались полезны.
     --  Превосходно!  Подобная  готовность  делает  вам  честь,  милостивый
государь. Позвольте узнать, с кем имею удовольствие?..
     Я назвался.
     -- Афанасий Иванович Проскуров, -- отрекомендовался  он в свою очередь.
-- Вы вот изъявили  сейчас  готовность  содействовать правосудию.  Так  вот,
видите  ли,  чтоб уже  не  делать  дело вполовину,  не  согласитесь  ли  вы,
милостивый  государь --  одним словом... ехать теперь  же со  мною?  Василий
Иванович захохотал.
     -- Н-ну, уж это... я вам скажу... Это чорт знает что  такое! Да вы что,
арестовать его, что ли, намерены?
     Проскуров быстро и как будто сконфуженно схватил мою руку.
     --  Не  думайте,  пожалуйста,  -- заговорил он. --  Помилуйте, какие же
основания?..
     Я поспешил его  успокоить, что  мне вовсе не приходило  в голову ничего
подобного.
     -- Да и Василий Иванович, конечно, шутит, -- добавил я.

     --  Я рад,  что вы меня понимаете. Мне время дорого! Тут  всего, знаете
ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что вам  известно. Да, кстати же,
я без письмоводителя.
     Я не имел причины отказаться,
     -- Напротив, -- сказал я Проскурову, --  я  сам хотел просить вас взять
меня с собою, так как меня лично крайне интересует это дело.
     Передо мной, точно живой, встал образ "убивца", с  угрюмыми чертами, со
страдальческою складкой между бровей, с  затаенною думой в глазах. "Скликает
воронья на  мою  головушку, проклятый!"  --  вспомнилось  мне его  тоскливое
предчувствие.  Сердце  у меня сжалось. Теперь это  воронье кружилось над его
угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею
зловещею тенью.
     -- Эге-ге! -- закричал вдруг Василий Иванович, внимательно  вглядываясь
в окно. -- Афанасий Иванович, не можете ли сказать, кто это едет вон там под
самым лесом?
     Проскуров только взглянул в окно и тотчас же кинулся к выходу.
     --  Поскорей,  ради бога, -- кинул  он  мне на  ходу,  хватая со  стола
фуражку.
     Я  тоже наскоро собрался  и вышел. В  ту же  минуту  к ступеням крыльца
подкатила ретивая тройка.
     Взглянув в сторону леса,  я увидел вдали быстро приближавшуюся повозку.
Седок  привставал  иногда  и  что-то  делал  над  спиной  ямщика;  виднелись
подымаемые  и опускаемые руки. Косвенные лучи вечернего солнца  переливались
слабыми искорками в пуговицах и погонах.
     Проскуров расплачивался с привезшим его  ямщиком. Парень  осклабился  с
довольным видом.
     -- Много довольны, ваше благородие...
     -- Сказал товарищу, вот ему? -- ткнул Проскуров в нового ямщика.
     -- Знаем, -- ответил тот.
     -- Ну, смотри, -- сказал следователь, усаживаясь в повозку. -- Приедешь
в  полтора часа, --  получишь рубль, а минутой -- понимаешь? -- одной только
минутой позже...
     Тут лошади  подхватили с места,  и  Проскуров  поперхнулся, не докончив
начатой фразы.




        VI. Евсеич

     До  Б. было верст двадцать.  Проскуров сначала все посматривал на часы,
сличая расстояние,  и по временам  тревожно озирался  назад. Убедившись, что
тройка мчится лихо и погони сзади не видно, он обратился ко мне:
     --  Ну-с, милостивый государь, что же собственно  вам известно по этому
делу?
     Я  рассказал о своем  приключении  в  логу,  о предчувствии  ямщика, об
угрозе,  которую  послал ему один  из  грабителей,  как мне  казалось, -- --
купец. Проскуров не проронил ни одного слова.
     -- Д-да,  --  сказал он,  когда я кончил.  -- Все это  будет иметь свое
значение. Ну-с, а помните ли вы лица этих людей?
     --  Да, за исключением разве купца.  Проскуров бросил  на меня  взгляд,
исполненный глубокой укоризны.
     -- Ах,  боже  мой!  --  воскликнул  он,  и в тоне его слышалась  горечь
разочарования.  --  Гм...  Конечно, вы не  виноваты, но  его-то  именно  вам
следовало  заметить.  Жаль, очень жаль...  Ну, да  все  же  он  не  избегнет
правосудия.

     Менее чем в  полтора  часа мы были уже на стане. Распорядившись,  чтобы
поскорей запрягали, Проскуров приказал позвать к себе сотского.
     Тотчас  же  явился  мужичок  небольшого  роста,  с  жидкой  бородкой  и
плутоватыми  глазами.   Выражение   лица   представляло  характерную   смесь
добродушия и  лукавства, но в общем впечатление от этой фигуры было приятное
и располагало  в  пользу  ее  обладателя.  Худой зипунишко  и вообще рваная,
убогая   одежонка  не  обличали  особенного  достатка.  Войдя  в   избу,  он
поклонился, потом выглянул за дверь, как бы  желая  убедиться, что  никто не
подс