как-то
привез  к   Владимиру  Галактионовичу  с   его   разрешения  группу  молодых
"сатириконцев": Аверченко, Ре-Ми и кого-то еще. Как произошло их свидание, я
почему-то забыл.
     Запомнился  мне  лишь  один  эпизод.   Когда  я  знакомил  Короленко  с
талантливым карикатуристом Ре-Ми, Владимир Галактионович сказал ему:
     - Мы уже с вами встречались... в поезде Финляндской железной дороги.
     Ре-Ми  покраснел и  признался,  что,  желая нарисовать для "Сатирикона"
карикатурный портрет Короленко и узнав от меня,  в какие дни и часы писатель
возвращается на  дачу из  города,  он  стал пробираться в  вагон,  где сидел
Короленко,  и  устраиваться на  противоположной скамье,  дабы возможно лучше
запечатлеть в своей памяти его волосы, брови, глаза.
     - Эти "сеансы" повторял я  не  раз.  Хотелось покрепче запомнить каждую
черточку на вашем лице, - закончил свое признание Ре-Ми.
     - Вот  потому-то,  -  сказал  Короленко,  -  мне  и  запомнилась каждая
черточка на  вашем лице.  Только (извините,  пожалуйста),  заметив,  что  вы
всякий  раз  норовите устроиться поближе  ко  мне  и  потом  всю  дорогу  не
спускаете с  меня  своих  въедливых глаз,  я  подумал (только не  сердитесь,
пожалуйста), что у вас другая профессия.
     В то время вагоны буквально кишели шпиками,  и мудрено ли, что Владимир
Галактионович принял за  одного из  них молодого художника,  пожиравшего его
глазами с такой жадностью?
     В  одном из  номеров "Сатирикона" можно отыскать тот портрет Короленко,
который исполнен Ре-Ми на основе вагонных "сеансов".  Это шарж, не только не
обидный,  но даже,  пожалуй, почтительный. Помню, он понравился И.Е.Репину и
артистизмом  исполнения  и  сходством.  Дочь  Короленко  Софья  Владимировна
говорила мне  (через несколько лет),  что  Владимир Галактионович тоже очень
одобрял этот шарж.


        IX

     В  1911  году Владимир Галактионович заехал ко  мне  в  Куоккалу ранней
весной -  1 апреля.  Борода у него стала рыжеватой от каких-то лекарственных
мазей,  слышал он  гораздо хуже,  чем  в  прошлом году,  но  его обветренные
крепкие щеки показались мне гораздо свежее.  Приехал он со станции в  санях,
вместе с Татьяной Александровной,  -  поискать для Анненских в Куоккале дачу
на  лето.  По  дороге сани потерпели аварию:  налетели с  разбегу на  тумбу.
Остановив их у  нашей калитки,  финн-извозчик принялся хлопотливо возиться с
поломанным полозом.  Владимир Галактионович взял  у  меня  гвозди,  топор  и
бечевку  и  стал  так  искусно  ремонтировать полоз,  словно  это  было  его
специальностью.  Во  всех его быстрых и  мастеровитых ухватках была какая-то
крестьянская сноровка, и сам он сделался похож на крестьянина.
     Мы  всей  семьей вышли из  дому на  блестевшую весенними лужами улицу -
полюбоваться его спорой работой.
     Увидев детей (моих и соседских),  тесно обступивших его, он дал каждому
из них по апельсину.
     Вообще в  тот день он  был как-то  особенно словоохотлив,  добродушен и
весел.  Дачу  удалось снять  очень  скоро,  -  кажется,  прежнюю дачу,  и  с
наступлением лета  я  опять  мог  возобновить свою  дружбу с  Шурой,  Соней,
Володей и Таней.
     Отец  этой  четверки детей  был  известный критик Богданович,  приятель
Короленко по  Нижнему-Новгороду.  У  него  было редкое имя  -  Ангел:  Ангел
Иваныч.  Поэтому Короленко называл его детей:  "ангелята".  Однажды,  сидя в
лодке и  собираясь отплыть,  я  увидел,  что Владимир Галактионович гуляет с
"ангелятами" над Финским заливом и -  как это часто бывало -  тешит их своим
дивным  искусством  забрасывать в  море  прибрежные камушки  так,  чтобы  те
прыгали по воде, как лягушки. Но вот "ангелят" увели домой по какому-то делу
(кажется,  пить молоко),  а  Владимира Галактионовича я  пригласил к  себе в
лодку. В море нас встретили мелкие, но сильные волны. Ветер весело накинулся
на  люстриновый  пиджак  Короленко,  заплясал  в  его  кудрях  и  бороде,  а
сверкающий под солнцем кронштадтский собор запрыгал то  вверх,  то  вниз,  и
как-то само собою вышло,  что я, радуясь солнцу и ветру, неожиданно для себя
самого стал  громко читать нараспев стихи моих любимейших поэтов.  Среди них
замечательную балладу Шевченко:

                        У тiсi Катерини
                        Хата на помостi, -

     после нее куски из "Неофiтов",  из гениальной "Марш",  потом перешел на
Некрасова -  и  не  заметил,  что  нас  относит все  дальше на  север и  что
Короленко ухватил какой-то обломок весла и, умело орудуя им, сильными руками
направляет нашу  лодку прямо к  берегу,  где  был  наш  причал.  Таким он  и
запомнился мне:  ладный,  ухватистый,  крепкий  -  на  морском  просторе,  с
открытой ветрам головой. [...]


        X

     ...В 1912 году Владимир Галактионович жил в Питере,  и я заходил к нему
изредка.  Особенно запомнилась мне встреча с ним 15 мая.  Никогда я не видел
его  таким переутомленным,  изнервленным.  Два  его  ближайших сотрудника по
журналу были  арестованы и  сидели в  тюрьме,  а  больной Анненский уехал за
границу  лечиться,   так  что  вся  работа  свалилась  на   плечи  Владимира
Галактионовича почти целиком.  За напечатание в  журнале "крамольных" статей
его,  как редактора, незадолго до этого несколько раз привлекали к суду, и в
ближайшие  дни  предстояло  еще  три  или  четыре  процесса,  грозивших  ему
заключением в крепость.
     Болезнь  Анненского  страшно  волновала  его:  перед  тем  как  Николая
Федоровича увезли за границу,  Короленко ухаживал за ним по ночам: расстилал
свой тюфяк по  полу у  кровати больного,  чтобы вовремя подать ему лекарство
("Кто ни пройдет - наступит").
     К  тому же он должен был выкраивать время,  чтобы помогать и  советом и
делом  Татьяне  Александровне,  которая  чуть  ли  не  в  этом  году  начала
редактировать какой-то еженедельный журнальчик. Для ее журнальчика Короленко
(я   хорошо   это   помню)  собственноручно  начертил  географическую  карту
"голодающих местностей" и отдал этой карте немало часов. Кроме того, написал
для того же издания три очерка на тему о голоде. (Весь номер так и назывался
"голодный".)
     Чтение чужих рукописей -  порой чрезвычайно обширных -  тоже  было  его
ежедневным  занятием,   равно  как  и  переписка  с  обидчивыми  и  зачастую
бездарными авторами этих увесистых опусов.
     Не мудрено,  что он чувствовал изнеможение,  усталость. И все же, когда
подали чай, попытался пошутить, как бывало:
     - Хотите,   Корней  Иванович,  знать  верное  средство  от  бессонницы?
Поезжайте на  велосипеде.  Мне  помогло:  я  сломал себе  ногу  -  уложили в
кровать, и бессонница мало-помалу прошла.
     Но не успел он допить свою чашку,  как зазвонил телефон.  Телефон был в
прихожей.  Короленко шагнул к  нему  -  грудью вперед.  Оказалось,  какая-то
женщина получила увечье,  работая за фабричным станком.  Она подала в суд, и
ей  (должно быть,  увечье было достаточно тяжкое) присудили шестьсот рублей.
Но выступавший в суде адвокат содрал с нее четыреста рублей гонорара.
     Короленко немедленно начал звонить в  три  или четыре инстанции -  и  к
адвокату Грузенбергу, и к какому-то другому адвокату.
     - И так каждый день! - сказала мне Татьяна Александровна.
     "Создалась,  -  справедливо заметил он  в  позднейшем письме,  -  такая
традиция, что бы ни случилось - беги к Короленку!"*
     ______________
     * В.Г.Короленко, Собр. соч., т. 10, М., 1956, стр. 591.

     Эта "традиция" больно отзывалась на нем,  но он и  не думал положить ей
предел.
     Его  чай  давно уже остыл.  Ему налили новую чашку.  Он  снова присел к
столу  и  стал  рассказывать,  как  после долгих хлопот ему  посчастливилось
спасти одного человека от  виселицы -  в  самый  Новый год,  добившись того,
чтобы генерал-губернатор Сибири смягчил приговор.
     Но тут в прихожей снова зазвонил телефон...
     Чтобы не мешать ему, я тихонько ушел, не прощаясь, - и странное дело, -
хотя он  показался мне  изнуренным до  крайности,  хотя его осунувшееся лицо
говорило  о  том,   как  нелегко  давалось  ему  это  суматошливое  житье  в
Петербурге,  я  чувствовал,  что такое житье ему по  сердцу,  что здесь он в
своей стихии,  что  изо дня в  день защищать бесправных и  безгласных людей,
ставших  жертвой  "возмутительных фактов",  есть  его  насущная потребность,
призвание.  И  что еще страннее:  во  всей этой сутолоке он все же оставался
спокоен и совсем не производил впечатление затормошенного ею. И я понял, что
те куоккальские вечера,  когда я встречался с ним чаще всего,  были краткими
часами  его  отдыха  и  что  его  подлинный  быт  -   в  этом  неустанном  и
многообразном  вмешательстве в  кипящую  вокруг  него  действительность.  Не
забудем,  что  в  те  самые  дни,  о  которых  я  сейчас  говорил,  Владимир
Галактионович  при  всей  своей  занятости  и  страшной  усталости  начал  с
увлечением готовиться к защите еврея Бейлиса,  который царским черносотенным
судом был ложно обвинен в ритуальном убийстве.
     И летом ему не пришлось отдохнуть.  Николай Федорович (5 июля) вернулся
из-за  границы,  смертельно больной,  и  вскоре по приезде в  Куоккалу умер.
Накануне вечером за  чаем "был -  по словам Короленко,  -  весел,  радостен,
остроумен и то и дело пытался петь.  В 11 1/4 часов попрощался и ушел в свою
комнату, опять тихо напевая. Так под песню за ним и закрылась дверь".
     А  утром (26  июля) Короленко вошел в  его комнату и  увидел,  что "все
кончено".  Николай Федорович "ушел,  как  жил:  полный неостывших умственных
интересов и веселой бодрости"*.
     ______________
     *  Вл.Короленко,  О Николае Федоровиче Анненском,  "Русское богатство",
1912, No 8, стр. III.

     Хоронили Николая Федоровича на  Волковом кладбище.  По словам ленинской
"Правды",  "над  свежей могилой первым заговорил сквозь слезы Короленко.  Он
обрисовал покойного как  человека,  который везде и  всегда благодаря своему
хорошему сердцу, большому уму и честной мысли являлся центром, притягивающим
к себе всех окружающих..."
     В  Куоккале жили в  то время дочь и жена Короленко,  люди очень близкие
ему по всему своему душевному складу.  Они окружили его нежнейшей заботой. И
все  же  он  тяжко тосковал по  отошедшем товарище.  После похорон тотчас же
принялся писать о нем статью для журнала, страницы которой (как рассказывала
мне тогда же Татьяна Александровна) не раз орошал слезами.  Вдова Анненского
Александра  Никитична  буквально  не  находила  себе  места  от  горя,  хотя
старалась держаться возможно бодрее.  Шура,  Соня,  Володя  и  Таня  надолго
притихли по разным углам.


        XI

     Прошло  недели  три.  Первая  боль  притупилась.  Короленко по-прежнему
впрягся в работу.  В августе И.Е.Репин, с которым я виделся почти ежедневно,
попросил  меня  передать  Владимиру  Галактионовичу его  горячую  просьбу  -
посетить возможно скорее "Пенаты".  Он  все  еще  не  оставил мечты написать
портрет Короленко*.
     ______________
     *  Еще в  1910 г.  И.Е.Репин писал мне:  "...Я намереваюсь взять другую
методу:   писать  только  один  сеанс,   как  выйдет,   так  и  баста.  Если
посчастливится писать с Короленко - один сеанс".

     И приготовил для портрета свой особый,  крупнозернистый, так называемый
"репинский" холст.
     Но Короленко и на этот раз долго отказывался.
     - Повторяю,  -  говорил он,  -  для меня это великая честь,  но я очень
занят, работы прибавилось втрое, и вообще сейчас у меня не то настроение.
     В  конце концов все  же  нашел в  себе  силы позировать Репину.  Мне  и
художнику Исааку Израилевичу Бродскому было поручено Репиным "эскортировать"
Короленко в "Пенаты".
     Репин встретил его шумно и радостно и тотчас же, в первые десять минут,
усадив его  на  поставленное боком невысокое креслице,  нашел для него очень
экспрессивную,  непринужденную позу  и  с  обычной своей творческой страстью
стал  быстро  лепить на  холсте и  его  курчавые волосы,  и  его  маленькие,
пронзительные,  необыкновенно живые глаза.  Не в застылой академической позе
возникал перед нами писатель на "крупнозернистом" холсте, - нет, он был весь
в движении: казалось, он присел на минуту рассказать о чем-то увлекательном,
но  расскажет и  встанет и  снова пойдет,  куда хочет,  -  сильный,  волевой
человек,  такой,  каким мы  представляем его себе по  его книгам и  письмам,
непоседа,  странник,  пешеход,  неутомимо шагающий  с  дорожной  котомкой из
деревни в  деревню для дружески внимательного общения с  народом.  Сейчас он
присел ненадолго,  и в динамическом наклоне всего корпуса, в выражении рук и
лица чувствуется, что он не один, что его окружают люди, которые слушают его
с живейшим сочувствием.
     Добиваясь типичности,  Репин отмел,  как  случайные,  следы утомления и
грусти,  которые были в то время на этом лице.  На портрете лицо бодрое, без
тени уныния. [...]
     После  первого сеанса  писателю пришлось еще  раза  три  в  этот  месяц
посещать  "Пенаты"  и  снова  позировать  Репину,   жаждавшему  "доработать"
портрет,  который, повторяю, был, в сущности, совершенно закончен. И не было
случая,   чтобы,   возвращаясь  от   Репина,   Короленко  не  восхвалял  его
удивительной скромности:
     - Скромность невероятная и совсем для меня неожиданная!
     Владимир Галактионович не знал,  что то же самое -  и теми же словами -
говорит о нем Репин после каждого свидания с ним.
     Через много лет престарелый художник, заговорив в одном из писем ко мне
о некоторых вещах Короленко, вспомнил то время, когда писатель позировал ему
для портрета.
     "Какая гениальная вещь его "Тени", - восхищался Илья Ефимович в письме.
- Удивительно,  непостижимо!  Как мог он так близко подойти к  святая святых
язычества!..  И  подумать  только:  это  сделал  наш  простоватый полтавец -
чудеса!  А  его же мелкие жанры!  Вот откуда вышел Горький.  А  помните наши
сеансы здесь? - он образец скромности и правды".



        В.Г.Короленко. Ночью


     Очерк


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў  http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


        I

     Было около полуночи. В комнате слышалось глубокое дыхание спящих детей.
     В углу комнаты, на полу, стоял медный таз. На дне его было немного воды
и стояла сальная свеча в подсвечнике. Свеча сильно нагорела, фитиль покрылся
темною шапкой и тихо потрескивал.  Кроме того, на стене стучал маятник, а на
полу,  в  освещенном кружке  около  таза,  разместились несколько тараканов.
Сдавшись на  задние лапки и  подняв голову кверху,  они смотрели на  огонь и
шевелили усами.
     На дворе бушевала непогода.
     Дождь  стучал по  крыше,  трепал листья в  саду,  плескался на  дворе в
лужах.  По временам он стихал и  уносился вдаль,  в темную глубину ночи,  но
после этого прилетал к  дому  с  новой силой,  бушевал еще  больше,  сильнее
обливал крышу,  хлестал по ставням, и порой казалось даже, что он струится и
плещет уже в самой комнате... Тогда в ней водворялось какое-то беспокойство:
маятник как будто смолкал,  свеча готовилась погаснуть,  с  потолка сползали
тени, тараканы тревожно водили усами и, видимо, собирались бежать.
     Но бурные порывы непогоды продолжались недолго.  Казалось,  дождь решил
про себя никогда уже не прекращаться, и когда ветер оставлял его в покое, он
принимался гудеть широко и ровно -  и на дворе,  и в саду, и в переулке, и в
пустыре по полям...  Гул этот,  просачиваясь сквозь запертые ставни, стоял в
комнате то ровным жужжанием, то тихими всплесками.
     Тогда  маятник  принимался  опять  отчеканивать  свои  удары  с  резким
упрямством,  свеча тихо кряхтела,  тараканы успокаивались, хотя, повидимому,
упрямство дождя наводило на них грустное раздумье.
     Все это слышал и  глядел на  все это из-под своего одеяла один из  двух
братьев-погодков,  которые спали в освещенной комнате. Старшего звали Васей,
младшего -  Марком.  В семействе был обычай давать шутливые прозвища. У Васи
было очень большая голова, которою он в раннем детстве постоянно стукался об
пол,  поэтому его прозвали Голованом.  Марк был некрасив и смотрел несколько
исподлобья, отчего получил название Мордика.
     Мордик сладко спал,  а  Голован уже  с  полминуты прислушивался к  шуму
дождя.
     Он был большой фантазер и  часто думал о том,  что происходит на свете,
когда все спят: и он, и Марк, и девочки, и старая нянька,- и, значит, некому
смотреть...  Неужели комната остается все  такая  же,  и  маятник продолжает
стучать, хотя его никто не слушает, и свеча продолжает светить, хотя светить
некому,  и  тараканы  только  бессмысленно сидят  на  полу,  уставившись  на
огонь?.. Не раз уже просыпаясь с этою мыслью, он осторожно выглядывал из-под
одеяла...  На этот раз он сам не заметил, когда проснулся, и ему показалось,
что,  наконец-то,  он  застигнет комнату врасплох.  Вот  уже с  полминуты он
смотрит  на  нее,   не  шевелясь,   полуприщуренным  глазом,  а  в  ней  все
продолжается  какая-то  особенная,   таинственная  жизнь,  которая  прячется
обыкновенно, когда на нее смотрят.
     Все в  ней живо,  удивительно,  необычно и  страшно...  Дождь мечется и
злится снаружи,  отбиваясь от  ветра,  маятник спорит с  шумом дождя,  свеча
уныло  кряхтит,  тараканы  хранят  разумный вид,  как  будто  сейчас  только
разговаривали  между  собой  и  решили  единогласно,   что  положение  свечи
действительно жалкое,  а дождь буянит совершенно напрасно.  Кроме того, Вася
сознавал,  что все они вместе -  вся комната со  всеми предметами -  смотрят
недоброжелательно на  детей,  которые спят,  ничего не подозревая,  в  своих
постелях.
     Однако было и  еще  что-то  самое странное,  что  Голован никак не  мог
уловить. Когда же он раскрыл совсем глаза и шевельнулся,- все сразу исчезло.
     Маятник застучал тише и без особенного выражения, свеча просто трещала,
а не кряхтела, комната спохватилась и приняла обычный, будничный вид.
     А  между тем он все же чувствовал,  что что-то такое странно...  в  нем
самом,  или в комнате,  или,  может, от этого шума. Нет, это простой дождь -
шумит вовсе не  громко,  точно бормочет кто-то вяло и  неразборчиво.  Что-то
струится и каплет,  точно кто плачет под стеной,  и чьи-то вздохи проносятся
по деревьям сада...  А в саду теперь темно меж деревьев, и в беседку ни один
человек не решился бы пойти в полночь,  да еще в дождь.  Марк хвастался раз,
что  пошел бы,  если б  ему позволили...  Но  и  то,  конечно,  не  в  такую
ненастную, бурную ночь...
     По спине у  Васи пробежали мурашки,  он припал к подушке и завернулся с
головой в одеяло.
     Тогда ему показалось,  что где-то в стене, или за стеной, или под полом
происходит странное движение и говор.  Слышались чьи-то голоса и шум чьих-то
шагов.
     Что это такое?  Он высунул голову,  чтобы яснее слышать, но тогда звуки
опять исчезли.  Ему казалось, что он должен бы знать, что это такое, и тогда
он  понял бы  и  то,  отчего ему кажется странно.  Но  он  забыл и  не может
вспомнить, потому что во сне ему снилось совсем другое.
     Тогда им стала овладевать тревога.
     - А знаешь, Маркуша, что я скажу тебе? - сказал он вкрадчиво, обращаясь
к спящему брату.
     Но Марк ответил только продолжительным храпом.


        II

     В  детской существовали некоторые традиции.  Каждую ночь около часу оба
мальчика просыпались и  сходились у  таза со  свечой.  Это  было нечто вроде
ночного клуба,  который иногда посещался и девочками. Последнее случалось не
часто: для этого девочкам недостаточно было проснуться во-время,- нужно было
е