чно разнообразной
перспективой.
     Свежее дуновение утра коснулось также и неподвижной фигуры сидевшего на
крыльце человека.  Бесприютный вздрогнул от  холода,  пробежавшего по спине,
повел плечами и поднял голову. Затуманенным взглядом он посмотрел на небо.
     Из "семейной" камеры вдруг послышался плач ребенка,  и  эти неудержимые
всхлипывания резко пронеслись из  окна  по  этапному дворику.  Когда ребенок
смолкал на время, тогда было слышно дыхание спящих, чье-то сонное бормотание
и  храп.  Но  вскоре детский плач  раздавался опять,  наполняя собой  тишину
свежего утра.
     Бледная,  изможденная,  вышла на крыльцо мать ребенка. Месяца два назад
она родила,  и  теперь в дороге,  несмотря на все трудности,  на собственные
страдания, она с материнской неутомимостью и энергией отстаивала юную жизнь.
И,   по-видимому,   старанья  не  оставались  безуспешны:   достаточно  было
прислушаться  к  звонкому,  крепкому  и  настойчивому крику  ребенка,  чтобы
получить представление о здоровой груди и хороших легких.
     Нельзя было того же сказать о матери. Некрасивое, испитое и изможденное
лицо  носило следы  крайнего утомления:  глаза  были  окружены синевою:  она
кормила и вместе с тем вынуждена была продаваться за деньги,  чтобы покупать
молоко и окружить ребенка возможными в этом положении удобствами. Теперь она
стояла на крыльце, слегка покачиваясь на нетвердых ногах. Она, казалось, все
еще  спала,  и  если  двигалась,  то  лишь под  впечатлением детского крика,
который управлял ею, помимо ее сознания.
     Бесприютный поднялся.
     - Матрена! - окликнул он женщину, - тебе молока, что ли?
     Женщина  протерла глаза,  увидела  Бесприютного,  и  довольное,  доброе
выражение появилось на ее сонном лице.
     - А,  ты здеся, Федор? Никак, уже встал? Да, Федорушко, молочка бы ему:
слышь, как заливается.
     Федор направился к небольшому домику,  где помещались караулка и кухня.
Каждый раз с вечера он заготовлял молоко для партионных ребят, и не было еще
случая,  чтобы он забыл об этом. Не желая будить кашеваров, так как было еще
рано,  Бесприютный вышел из  кухни во  двор с  охапкой щепок и  кастрюлькой.
Через  минуту  синий  дымок  взвился кверху,  и  огонь  весело потрескивал и
разгорался.  Бесприютный держал над пламенем кастрюльку, арестантка, все еще
сонная, с выбившейся из-под платка косой, стояла тут же.
     - Ишь,  заливается,  орет,  -  произнес Бесприютный, - ты бы хоть грудь
дала.
     - Чего давать, молока ни капли нету; всю он меня высосал...
     - Ишь, бутуз. В кого он такой уродился? Ась?
     Арестантка слегка потупилась.
     - Да,  чать,  в Микиту Тобольского,  с ним я в ту пору жила, - ответила
она грустно. - А ты, Федор, вечор пошумел маленько.
     - Пошумел, - ответил Бесприютный, - на вот, тащи. Покорми дите скорея.
     Арестантка ушла.  Бесприютный поднялся  и  прислушался,  как  мальчишка
тянул теплое молоко, жадно ворча и чмокая. Лицо бродяги стало спокойнее.
     А между тем день совсем разгорелся.  Выкатилось на небо сияющее солнце,
лес вздыхал и  шумел,  шуршали за  оградой телеги,  слышно было,  как весело
бежали к водопою лошади, скрипел очеп колодца.
     Жизнь закипала кругом и вливалась также в сердце бродяги. Его лицо было
спокойно,  как будто вчерашнего не бывало,  как будто ожили надежды и  образ
мифической сестры загорелся всеми живыми красками, как те облака, что бежали
в синеве небес...
     Бродяга  глядел   своим   обычным  взглядом.   Выражение  горечи  опять
спряталось куда-то в  глубь его спокойных,  задумчивых глаз,  и  в движениях
явилась привычная уверенность авторитетного старосты.
     Он разбудил кашеваров, потом вошел в общую камеру.
     - Ну, вставай, ребята, вставай. Переход ноньче дальний.
     - А много ли?
     - Тридцать верст до лукояновского этапу.
     - Тише,  ребята,  не возись, - добавил он, взглянув в сторону, где было
место молодого человека.  -  Барин вон заснул...  Чай, всю ночь не спал - не
буди! Уходить станем, тогда побудим.
     Действительно,  молодой человек спал.  Он вздыхал полной грудью: чистое
бледное лицо было спокойно,  и  ветер,  врываясь в окно,  слегка шевелил его
белокурые волнистые волосы...

        1886



        Владимир Галактионович Короленко. Дети подземелья



     -----------------------------------------------------:)
     Книга: В.Г.Короленко "Дети подземелья"
     Издательство "Народная асвета", Минск, 1979
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 7 октября 2001
     -----------------------------------------------------:)


     В.Г.Короленко  изображает тяжелую  жизнь  городской бедноты  в  царской
России,  с нежностью и любовью пишет о детях, которые в условиях бесправия и
нищеты умеют ценить дружбу и человеческую отзывчивость.
     Книга адресуется детям младшего и среднего школьного возраста.


     1. Развалины

     Моя мать умерла,  когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему
горю,  как  будто совсем забыл о  моем  существовании.  Порой он  ласкал мою
маленькую сестру Соню и  по-своему заботился о  ней,  потому что в  ней были
черты матери.  Я же рос,  как дикое деревцо в поле,  - никто не окружал меня
особенно заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
     Местечко,   где   мы   жили,   называлось  Княжье-Вено,   или,   проще,
Княж-городок.  Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду
и напоминало любой из мелких городов Юго-западного края.
     Если вы подъезжаете к местечку с востока,  вам прежде всего бросается в
глаза тюрьма,  лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся
внизу над сонными,  заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по
отлогому шоссе, загороженному традиционной "заставой" [Застава - заграждение
при въезде в город.  Устраивалась вначале для защиты от врагов,  затем - для
сбора денег с проезжающих.  Традиционная застава -  обычная застава]. Сонный
инвалид лениво поднимает шлагбаум [Шлагбаум -  подъемный брус, преграждающий
движение по дороге],  -  и вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого
сразу.  "Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются
с  подслеповатыми,  ушедшими в землю хатками.  Далее широкая площадь зияет в
разных   местах   темными  воротами  еврейских  "заезжих  домов";   казенные
учреждения  наводят  уныние  своими  белыми  стенами  и   казарменно-ровными
линиями.   Деревянный  мост,   перекинутый  через  узкую  речушку,  кряхтит,
вздрагивая под  колесами,  и  шатается,  точно  дряхлый  старик.  За  мостом
потянулась еврейская улица с  магазинами,  лавками,  лавчонками и с навесами
калачниц.  Вонь,  грязь,  кучи ребят,  ползающих в уличной пыли.  Но вот еще
минута - и вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да
ветер  волнует  хлеба  на  нивах  и  звенит  унылою,  бесконечною  песней  в
проволоках придорожного телеграфа.
     Речка,  через  которую перекинут упомянутый мост,  вытекала из  пруда и
впадала в другой.  Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими
водяными гладями и топями.  Пруды год от году мелели,  зарастали зеленью,  и
высокие,   густые  камыши  волновались,  как  море,  на  громадных  болотах.
Посредине  одного  из  прудов  находится  остров.   На  острове  -   старый,
полуразрушенный замок.
     Я  помню,  с  каким страхом я  смотрел всегда на  это величавое дряхлое
здание.  О  нем ходили предания и рассказы один другого страшнее.  Говорили,
что   остров  насыпан  искусственно,   руками  пленных  турок.   "На  костях
человеческих стоит старое замчище",  -  передавали старожилы,  и мое детское
испуганное  воображение  рисовало  под   землей  тысячи  турецких  скелетов,
поддерживающих  костлявыми  руками  остров  с  его  высокими  пирамидальными
тополями и старым замком.  От этого,  понятно, замок казался еще страшнее, и
даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц,
мы подходили к нему поближе,  он нередко наводил на нас припадки панического
ужаса,  -  так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон;  в  пустых
залах  ходил таинственный шорох:  камешки и  штукатурка,  отрываясь,  падали
вниз,  будя гулкое эхо,  и мы бежали без оглядки,  а за нами долго еще стоял
стук, и топот, и гоготанье.
     А  в  бурные осенние ночи,  когда  гиганты-тополи качались и  гудели от
налетавшего из-за прудов ветра,  ужас разливался от старого замка,  и  царил
над всем городом.
     В  западной стороне,  на горе,  среди истлевших крестов и провалившихся
могил,  стояла давно заброшенная часовня.  У  нее кое-где провалилась крыша,
стены  осыпались,  и  вместо гулкого с  высоким тоном  медного колокола совы
заводили в ней по ночам свои зловещие песни.
     Было время,  когда старый замок служил даровым убежищем всякому бедняку
без  малейших  ограничений.  Все,  что  не  находило себе  места  в  городе,
потерявшее по  той или другой причине возможность платить хотя бы  и  жалкие
гроши за кров и  угол на ночь и в непогоду,  -  все это тянулось на остров и
там,   среди  развалин,   преклоняло  свои  победные  головушки,   платя  за
гостеприимство лишь  риском  быть  погребенными под  грудами старого мусора.
"Живет в замке" -  эта фраза стала выражением крайней степени нищеты. Старый
замок радушно принимал и покрывал и временно обнищавшего писца, и сиротливых
старушек,  и безродных бродяг. Все эти бедняки терзали внутренности дряхлого
здания,  обламывая потолки и  полы,  топили  печи,  что-то  варили и  чем-то
питались - вообще как-то поддерживали свое существование.
     Однако настали дни,  когда среди этого общества,  ютившегося под кровом
седых развалин,  пошли раздоры.  Тогда старый Януш,  бывший некогда одним из
мелких графских служащих,  выхлопотал себе нечто вроде звания управляющего и
приступил к  преобразованиям.  Несколько дней  на  острове стоял  такой шум,
раздавались такие вопли, что по временам казалось - уж не турки ли вырвались
из подземных темниц. Это Януш сортировал население развалин, отделяя "добрых
христиан" от безвестных личностей. Когда наконец порядок вновь водворился на
острове,  то оказалось, что Януш оставил в замке преимущественно бывших слуг
или потомков слуг графского рода.  Это были все какие-то старики в  потертых
сюртуках и "чамарках" [Чамарка -  старинная польская одежда, род сюртука], с
громадными  синими  носами  и  суковатыми  палками,   старухи,  крикливые  и
безобразные,  но сохранившие при полном обнищании свои капоры и салопы.  Все
они  составляли тесно сплоченный аристократический кружок,  получивший право
признанного нищенства.  В  будни эти старики и  старухи ходили с молитвой на
устах по домам более зажиточных горожан, разнося сплетни, жалуясь на судьбу,
проливая  слезы  и  клянча,   а  по  воскресеньям  они  же  длинными  рядами
выстраивались около  костелов [Костел  -  польская церковь] и  величественно
принимали подачки во имя "пана Иисуса" и "панны Богоматери".
     Привлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с
острова,  я  и  несколько моих  товарищей пробрались туда и,  спрятавшись за
толстыми  стволами  тополей,  наблюдали,  как  Януш  во  главе  целой  армии
красноносых  старцев  и   безобразных  старух  гнал   из   замка  последних,
подлежавших изгнанию жильцов.  Наступал вечер.  Туча,  нависшая над высокими
вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные темные личности,
запахиваясь   изорванными  донельзя   лохмотьями,   испуганные,   жалкие   и
сконфуженные,   совались  по   острову,   точно  кроты,   выгнанные  из  нор
мальчишками,  стараясь вновь незаметно шмыгнуть в  какое-нибудь из отверстий
замка.  Но Януш и старые ведьмы с криком и ругательством гоняли их отовсюду,
угрожая кочергами и палками,  а в стороне стоял молчаливый будочник,  тоже с
увесистою дубиной в руках.
     И несчастные темные личности поневоле,  понурясь, скрывались за мостом,
навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро
спускавшегося вечера.
     С  этого памятного вечера и  Януш и  старый замок,  от  которого прежде
веяло на  меня каким-то  смутным величием,  потеряли в  моих глазах всю свою
привлекательность.  Бывало,  я  любил  приходить на  остров  и  хоть  издали
любоваться его серыми стенами и  замшенною старою крышей.  Когда на утренней
заре  из  него  выползали  разнообразные  фигуры,   зевавшие,   кашлявшие  и
крестившиеся на солнце,  я  и  на них смотрел с  каким-то уважением,  как на
существа,  облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь замок.
Они спят там ночью,  они слышат все,  что там происходит,  когда в  огромные
залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в  бурю в  них врывается
ветер.
     Я  любил  слушать,  когда,  бывало,  Януш,  усевшись  под  тополями,  с
болтливостью  семидесятилетнего  старика  начинал  рассказывать  о   славном
прошлом умершего здания.
     Но  с  того вечера и  замок и  Януш явились передо мной в  новом свете.
Встретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе,
уверяя с  довольным видом,  что теперь "сын таких почтенных родителей" смело
может посетить замок,  так как найдет в  нем вполне порядочное общество.  Он
даже привел меня за руку к  самому замку,  но тут я со слезами вырвал у него
свою руку и пустился бежать.  Замок стал мне противен.  Окна в верхнем этаже
были заколочены,  а  низ находился во  владении капоров и  салопов.  Старухи
выползали оттуда в  таком непривлекательном виде,  льстили мне так приторно,
ругались между собой так  громко.  Но  главное -  я  не  мог забыть холодной
жестокости,  с  которою торжествующие жильцы замка  гнали  своих  несчастных
сожителей,  а при воспоминании о темных личностях,  оставшихся без крова,  у
меня сжималось сердце.
     Несколько ночей  после  описанного переворота на  острове город  провел
очень беспокойно: лаяли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело
выходя на улицу,  стучали палками по заборам,  давая кому-то знать,  что они
настороже.  Город знал,  что по  его улицам в  ненастной тьме дождливой ночи
бродят люди,  которым голодно и холодно,  которые дрожат и мокнут;  понимая,
что  в   сердцах  этих  людей  должны  рождаться  жестокие  чувства,   город
насторожился и  навстречу этим  чувствам посылал свои угрозы.  А  ночь,  как
нарочно,  спускалась на землю среди холодного ливня и уходила,  оставляя над
землею низко бегущие тучи.  И  ветер бушевал среди ненастья,  качая верхушки
деревьев,  стуча ставнями и  напевая мне  в  моей постели о  десятках людей,
лишенных тепла и приюта.
     Но  вот  весна  окончательно восторжествовала над  последними  порывами
зимы,  солнце высушило землю,  и  вместе с  тем  бездомные скитальцы куда-то
схлынули.  Собачий лай по  ночам угомонился,  обыватели перестали стучать по
заборам, и жизнь города, сонная и однообразная, пошла своею колеей.
     Только несчастные изгнанники не  нашли и  теперь в  городе своей колеи.
Правда,  они не  слонялись по  улицам ночью;  говорили,  что они нашли приют
где-то на горе, около часовни, но как они ухитрились пристроиться там, никто
не мог сказать в  точности.  Все видели только,  что с той стороны,  с гор и
оврагов, окружавших часовню, спускались в город по утрам самые невероятные и
подозрительные фигуры,  которые в  сумерки исчезали в  том  же  направлении.
Своим  появлением они  возмущали тихое и  дремливое течение городской жизни,
выделяясь на  сереньком фоне мрачными пятнами.  Обыватели косились на  них с
враждебною тревогой.  Эти фигуры нисколько не  походили на аристократических
нищих из замка,  -  город их не признавал,  да и их отношения к городу имели
чисто боевой характер:  они предпочитали ругать обывателя,  чем льстить ему,
брать самим,  чем выпрашивать.  Притом,  как это встречается нередко,  среди
этой  оборванной и  темной толпы несчастливцев встречались лица,  которые по
уму и  талантам могли бы  сделать честь избраннейшему обществу замка,  но не
ужились в нем и предпочли демократическое общество часовни.
     Кроме этих выделявшихся из ряда людей, около часовни ютилась еще темная
масса  жалких  оборванцев,  появление которых на  базаре  производило всегда
большую  тревогу  среди  торговок,  спешивших прикрыть  свое  добро  руками,
подобно тому как наседки прикрывают цыплят,  когда в  небе покажется коршун.
Ходили слухи,  что эти бедняки, окончательно лишенные всяких средств к жизни
со  времени изгнания из  замка,  составили дружное сообщество и  занимались,
между прочим, мелким воровством в городе и окрестностях.
     Организатором и  руководителем этого  сообщества несчастливцев был  пан
Тыбурций Драб,  самая замечательная личность из  всех не ужившихся в  старом
замке.
     Происхождение   Драба   было    покрыто   мраком   самой   таинственной
неизвестности.  Некоторые приписывали ему аристократическое имя,  которое он
покрыл  позором  и  потому  принужден  был  скрываться.  Но  наружность пана
Тыбурция не имела в  себе ничего аристократического.  Роста он был высокого,
крупные черты лица были грубовыразительны. Короткие, слегка рыжеватые волосы
торчали врозь;  низкий  лоб,  несколько выдавшаяся вперед  нижняя  челюсть и
сильная подвижность лица напоминали что-то обезьянье;  но глаза,  сверкавшие
из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились вместе с
лукавством острая проницательность, энергия и ум. В то время как на его лице
сменялся целый ряд  гримас,  эти  глаза сохраняли постоянно одно  выражение,
отчего мне всегда бывало как-то безотчетно жутко смотреть на кривлянье этого
странного человека. Под ним как будто струилась глубокая постоянная печаль.
     Руки пана Тыбурция были грубы и покрыты мозолями,  большие ноги ступали
по-мужичьи.   Ввиду  этого  большинство  обывателей  не  признавало  за  ним
аристократического происхождения.  Но  тогда как объяснить его поразительную
ученость,  которая всем  была очевидна?  Не  было кабака во  всем городе,  в
котором бы пан Тыбурций,  в  поучение собравшихся в базарные дни хохлов,  не
произносил,  стоя на  бочке,  целых речей из Цицерона [Цицерон -  знаменитый
древнеримский государственный деятель,  славившийся красноречием.  Речи  его
считались  образцом  ораторского  искусства],   целых  глав  из   Ксенофонта
[Ксенофонт - древнегреческий историк и полководец]. Хохлы, вообще наделенные
от природы богатой фантазией,  умели как-то влагать свой собственный смысл в
эти одушевленные,  хотя и непонятные речи...  И когда, ударяя себя в грудь и
сверкая глазами, он обращался к ним со словами: "Patres conscripti" ["Patres
conscripti" -  отцы сенаторы (лат.)],  -  они тоже хмурились и говорили друг
другу:
     - Ото ж, вражий сын, як лается!
     Когда  же  затем  пан  Тыбурций,   подняв  глаза  к  потолку,   начинал
декламировать длиннейшие латинские тексты, усатые слушатели следили на ним с
боязливым и жалостным участием.  Им казалось тогда, что душа Тыбурция витает
где-то  в  неведомой стране,  где говорят не по-христиански,  и  что она там
испытывает какие-то горестные приключения.  Его голос звучал такими глухими,
загробными раскатами, что сидевшие по углам и наиболее ослабевшие от горилки
[Горилка  -  водка  (укр.)]  слушатели  опускали  головы,  свешивали длинные
"чуприны" и начинали всхлипывать.
     - О-ох, матинька, та и жалобно ж, хай ему бис! - И слезы капали из глаз
и стекали по длинным усам.
     И  когда  оратор,  внезапно  соскакивая  с  бочки,  разражался  веселым
хохотом, омраченные лица хохлов вдруг прояснялись и руки тянулись к карманам
широких   штанов   за   медяками.   Обрадованные   благополучным  окончанием
трагических приключений пана Тыбурция,  хохлы поили его водкой, обнимались с
ним, и в его картуз падали, звеня, медяки.
     Ввиду  такой  поразительной учености явилась  новая  легенда,  что  пан
Тыбурций был некогда дворовым мальчишкой какого-то графа, который послал его
вместе  со  своим  сыном