тоскливо, а тут этот старик увязался. Заревел
я тут,  просто сказать,  по-бабьи,  да ну бежать. Бежал, бежал, сколько было
мочи;  наконец притомился,  лег и заснул.  Сколько-то проспал,  просыпаюсь -
опять старик тут.  Впоследствии времени уж  он  и  стыд потерял.  Я  к  нему
усовещевать,  а он на меня с корягой так и кидается,  так и наскакивает. Ах,
ты,  господи!  Выбился я на вторые сутки из сил, вижу: либо мне, либо ему не
жить.  Стал супротив его на тропке,  дожидаюсь.  Увидел он,  что я стою, да,
видно,  не испугался: так сослепу с корягой и лезет. А я стою, голосом реву,
слезами плачу,  вышел уже изо всякого терпения,  нет моей мочи. Подскочил он
ко  мне,  замахнулся  -  бац  шелепом  по  голове.  Изловчился-таки  достать
порядочно... Ну, тут уж я ожесточился, вырвал корягу, ударил раз и другой...
Да тут же и сам свалился,  заснул.  Ночью проснулся - так мне и кажется, что
опять  старик крадется в  тайге потихоньку.  Да  нет:  лежит на  тропке,  не
шевельнется.  Схватил я  тут котомку да  опять бежать.  Ни  сна,  ни отдыху;
иду-иду,  а  самому кажется,  что никогда мне из этой тайги не выйти;  и все
сзади будто старик идет, сопит, переваливается, нагоняет... Как уж я вышел к
деревне -  и сам не знаю:  подняли меня сибиряки у поскотины замертво... Да,
так  вот оно,  дело-то...  Иной человек и  век проживет без греха.  Сходит к
празднику в  церковь,  оттуда домой придет,  о  божественном разговаривает с
детьми,  потом пообедает, ложится спать... Совесть, думает, чиста у меня, не
как у прочих других.  А между прочим, может, и совесть потому у него чистая,
что горя он  не  видал да на линию такую поставлен.  А  вот моя линия совсем
другая...  И  совесть у  меня нечиста,  а  иной раз так даже и места себе не
найду...  И по сию пору,  бывает, старик этот не дает мне покою. Потому что,
не иначе,  думаю я,  только что был он тогда вроде как в  горячке.  А  я ею,
больного человека,  убил...  Как же теперь,  по вашему-то:  должон я  за это
отвечать или нет?..


        VII

     Не дожидаясь ответа.  Бесприютный вдруг сошел с  дороги и  остановился.
Невдалеке виднелась уже  кривая сосна.  Этапные проходили мимо,  и  староста
занялся  счетом  людей,  не  обращая  более  внимания на  молодого человека,
который остановился с ним рядом.
     Последняя телега поравнялась с ними.  На ней сидело несколько женщин, и
старый  Хомяк  глядел с  нее  своими оловянными глазами.  Староста подошел к
телеге.
     - Что,  старичок божий, хорошо ли сидеть-то? - спросил он, взявшись, по
обыкновению, за переплет телеги.
     Старые губы прошамкали что-то невнятное.
     - Стар дедушка, - сказал Семенов.
     - Не очень,  должно быть,  - насмешливо возразил Федор. - Год назад еще
его в Одессе отодрали. Ничего - выдержал. Стало быть, еще молодец.
     - Что вы это, Федор, говорите?
     - То и говорю,  что было.  По закону,  оно конечно,  не надо бы, да про
закон вспомнили,  когда уже всыпали.  Ну,  что же  тут поделаешь -  назад не
вернешь.
     Старый Хомяк закачал головой,  его морщинистое лицо пришло в  движение,
глаза заморгали,  и в первый раз Семенов услышал его голос.  Он повернулся к
Бесприютному, уставился на него глазами и сказал:
     - Ничего не поделаешь, парень! Да, ничего не поделаешь.
     Он говорил ровным дребезжавшим голосом,  бесстрастным,  как его тусклый
взгляд,  хотя, по-видимому, находился в состоянии оживления, на какое только
был  способен.  Долго  еще  шамкали  и  двигались  бескровные  губы,  голова
шевелилась, даже полуседые волосы, торчавшие из-под шапки, казалось, задорно
подымаются, и среди невнятного шамканья слышалась все та же фраза:
     - Ничего не поделаешь!
     При  этом Бесприютного старик называл парнем или  малым,  вероятно,  по
старой памяти.
     - То-то  и  я  говорю,  ничего не поделаешь,  всыпали,  так уж назад не
высыпешь,  -  ответил Федор с  выражением грубоватой насмешки;  была ли  это
действительно насмешка,  или под ней скрывались горечь и участие, Семенов не
мог  разобрать.  Резкие черты  Федора были  довольно грубы,  и  не  особенно
подвижная обветренная физиономия плохо передавала тонкие оттенки выражения.
     За  поворотом от  кривой сосны действительно открылся и  этап.  Высокий
частокол с  зубчатым гребнем скрывал крышу здания;  лес  подступал к  нему с
трех  сторон.  Невдалеке,  под  темной  стеной  тайги,  небольшая  деревушка
искрилась несколькими красными огоньками,  между тем как дома уже терялись в
тумане.  Невеселый сибирский пейзаж охватывал кругом печальные здания этапа;
вечерний сумрак делал картину еще грустнее, но партия весело и шумно огибала
угол  частокола и  входила в  отворенные ворота:  ужин манил изголодавшихся,
широкие нары - усталых.
     Один Бесприютный не изменил походки, не прибавил шагу. Он только окинул
этап быстрым, угрюмым взглядом, как бы желая убедиться, что все осталось без
перемен с тех пор, как он был здесь в последний раз.
     Все было по-прежнему, только разве лес несколько отступил от частокола,
оставив пни и обнажив кочковатое болото,  да частокол еще более потемнел, да
караулка еще более покосилась.  И  бродяга отвел глаза от  знакомого здания.
Да,  все здесь в порядке... здания сгибаются от старости, как и люди, старые
окна глядят так же тускло, как и старые очи... Он знал это и прежде.
     Посмотрев еще  раз  кругом на  оставшуюся сзади  только что  пройденную
дорогу, на темнеющий лес, на огоньки деревушки, на стаю ворон, кружившихся и
каркавших над болотом,  и  проводив в  ворота последнюю телегу,  на  которой
сидел Хомяк, староста сам вошел во двор этапа, где уже слышались шум голосов
и суета располагавшейся на ночевку партии.


        VIII

     Первая суета  стихла в  старом этапном здании.  Места заняты,  споры об
этих местах покончены. Арестанты лежат на нарах, сидят кучками, играют в три
листика,  иные уже дремлют.  Из отдельных,  "семейных",  камер слышится крик
ребят, матери баюкают грудных детей, а в окна и открытые двери глядит сырая,
но  теплая сибирская ночь,  и  полная луна  всплывает красноватым шаром  над
зубцами частокола.
     Часа через полтора после прибытия партии два  арестанта-кашевара внесли
в  общую камеру на  шесте ушат со щами.  Бесприютный вошел вместе с  ними из
кухни  и  стал  у  стола,  чтобы наблюдать за  раздачей партии горячей пищи.
Арестанты засуетились,  разбились на  кучки.  Каждая кучка посылала от  себя
человека с посудой,  который,  подходя к столу, произносил: пятеро, четверо,
шестеро -  и соответственно с этим получал пять, шесть, четыре больших ложки
щей.   Больные  и  женщины,   кормившие  грудью  детей,  имели  при  раздаче
преимущество,  и  Бесприютный внимательно и деловито следил за правильностью
раздачи.
     В  это  время  в  ночном воздухе,  там,  за  оградой,  послышался топот
приближавшейся к этапу тройки. Тройка катила лихо, но под дугой заливался не
почтовый колокольчик, а бились и "шаркотали" бубенцы.
     - Эй,   подтянись,   ребята,   смирно!  -  высунулся  головой  один  из
караульных. - Чай, это инспектор приехал.
     Среди  арестантов произошло  невольное  движение,  которое  Бесприютный
прекратил спокойным замечанием:
     - Подходи, ребята, подходи, полно!
     И раздача продолжалась прежним порядком,  а Бесприютный стоял у стола с
тем же равнодушным видом человека, мало заинтересованного всем происходящим.
     Раздача еще не совсем кончилась,  когда на пороге, выступая из темноты,
появилась полная фигура немолодого уже полковника.
     - Здорово,  ребята!  - сказал он тем бодрым и добродушно-веселым тоном,
которым  приветствуют обыкновенно  подчиненную толпу  добрые  и  благодушные
начальники.
     - Желаем здравия,  ваше  скородие,  -  нестройно ответили в  камере,  и
арестанты повстали с  мест,  с  ложками в руках.  Иные стали вылезать из-под
нар.
     - Оставь, ребята, оставь, ничего! - махнул он рукой, входя в камеру. За
ним  вошел  начальник этапа,  болезненный и  худой офицер,  да  еще  два-три
молоденьких прапорщика конвойной команды.  Фельдфебель,  молодцевато выпятив
грудь, вынырнул из темноты и мгновенно прилип к косяку вытянутой фигурой.
     - Хлеб-соль,  ребята! - продолжал полковник, обходя кругом средних нар.
- Не имеете ли претензий?
     - Никак нет, ваше скородие, - послышались опять голоса.
     - Ну и отлично,  ребятушки!  А каковы у вас щи?  Хороши ли? - И с этими
словами он направился к  тому концу,  где стоял Бесприютный у  опорожненного
почти ушата. Полковник среди раздававшейся толпы арестантов шел тяжеловатой,
но свободной походкой человека,  который знает,  что эта толпа уже заранее к
нему расположена,  что на него обращены одобрительные взгляды.  Казалось, он
испытывал самодовольное чувство от сознания, что он добрый начальник, что он
знает,  как можно говорить с  этими преступными людьми,  что он умеет с ними
ладить.
     Староста стоял  на  своем  месте,  и  его  глаза по-прежнему следили за
ложкой разливальщика,  причем ни  один  мускул не  шевельнулся при  входе  и
приближении начальника.  На  мгновение только его  быстрый испытующий взгляд
остановился на  толстой фигуре полковника с  тем же выражением,  с  каким он
исследовал за  несколько часов  перед  тем  покосившиеся этапные  постройки.
Казалось,  расплывшаяся и  несколько  обрюзглая фигура  инспектора доставила
бродяге материал для нового,  хотя и  не  неожиданного заключения.  Затем он
равнодушно отвел глаза и занялся своим делом.
     Но  полковник,  заметивший бродягу еще на половине своего пути,  оказал
ему  более  внимания.  Он  прибавил шагу,  потом,  приблизившись,  быстро  и
внезапно остановился,  причем ножны его сабли с  размаху ударили по коротким
ногам.  Откинув назад  голову с  широким добродушным лицом,  он  взглянул на
бродягу из-под громадного козырька и хлопнул себя рукой по бедру.
     - Панов! Бесприютный! Да, никак, это ты!
     - Я  самый,  -  ответил бродяга,  опять кидая на полковника равнодушный
короткий взгляд.
     - Вот!  Сразу  узнал,  -  не  без  самодовольства обратился полковник к
следовавшей за ним кучке подчиненных.  -  А  ведь имейте в  виду:  уже более
двадцати лет я его не встречал. Так, что ли? Да ты меня, братец, узнал ли?
     - Как не признать,  -  ответил Бесприютный спокойно и затем прибавил: -
Да! Чать, не менее двадцати-то лет...
     - Двадцать,  двадцать,  я тебе верно говорю! Уж я не ошибусь, - у меня,
братец,  память!  Д-да.  Имейте в виду,  господа, - это было два года спустя
после моею поступления на службу,  как мы с ним встретились первый раз.  Как
же! Мы с ним старые знакомцы. Много, братец, много воды утекло.
     - Так точно,  ваше высокородие, - ответил бродяга равнодушно. Казалось,
он  не видел особенных причин к  тому,  чтобы радоваться и  этой встрече,  и
вызванным ею воспоминаниям.
     - Ну,  каково поживаешь, братец, каково поживаешь? - И добряк полковник
присел на  угол нары с  очевидным намерением удостоить бродягу благосклонным
разговором.
     Бесприютный ничего не  ответил,  но  это не  остановило словоохотливого
полковника. Повернувшись в свободной и непринужденной позе фамильярничающего
начальника к  стоящим за  ним офицерам,  он сказал,  указывая через плечо на
бродягу большим пальцем:
     - Русская поговорка,  гора, дескать, с горой не сходится!.. Да-с... Вот
она,  судьба-то,  сводит.  Имейте в виду,  господа, двадцать лет назад я вел
партию в первый раз.  Понимаете,  молодой прапорщик, первый мундир, эполеты,
одним словом -  начинал карьеру.  А  он в то время бежал во второй раз и был
пойман.  Он молодой,  и я молодой... Оба молодые люди у порога, так сказать,
жизни...  И вот судьба сводит опять... Знаете, для ума много, так сказать...
Понимаете, для размышления...
     Почувствовав   некоторое   затруднение   в   точной   формулировке  тех
философских  заключений,  которые  теснились  под  его  форменной  фуражкой,
полковник быстро повернулся опять к  бродяге и  измерил его с  ног до головы
пристальным и любопытным взглядом.
     Фигура Бесприютного как-то потемнела;  он насупился и  как будто слегка
растерялся.  Но полковник,  не замечавший, по-видимому, ничего, кроме своего
собственного прекраснодушия,  продолжал осматривать своею собеседника и  при
этом слегка покачал головой.
     - Постарел,  братец, постарел. А что! Я, брат, слышал, что ты с тех пор
еще несколько раз бегал. Небось раз десять пускался, а?
     - Тринадцать раз, - глухо ответил Панов.
     - Ай-ай-ай.  Имейте в  виду,  -  повернулся опять  полковник к  молодым
офицерам, - и все неудачно!
     Инспектор покачал опять  головой с  видом  глубокого сожаления.  И  это
сожаление  было  совершенно  искренно.   Конечно,   в  то  время,  когда  он
конвоировал партию,  и  после,  будучи начальником этапа,  он  не  только не
отпустил бы  Панова на  волю,  но даже,  пожалуй,  усилил бы в  иных случаях
надзор за ловким бродягой.  Конечно,  и теперь в случае побега он постарался
бы с  особенным усердием устроить облаву,  потому что этого требовали прямые
интересы его службы. Но ведь Панов-Бесприютный мог убежать не у него (у него
вообще не бегали);  он мог уйти с  каторги или поселения,  и,  в этом случае
встретившись с  ним где-нибудь на тракту,  полковник без сомнения дал бы ему
рубль на дорогу и  проводил бы старого знакомца добрыми пожеланиями.  Теперь
он искренно жалел человека,  с  которым его связывали воспоминания о  давнем
прошлом.  Когда он начинал свою карьеру молодым урядником конвойной команды,
Бесприютный начинал карьеру бродяги,  и  теперь  в  сердце  полковника ожили
давние приятные ощущения. Он был тогда молод, усики только что пробились над
губой и  доставляли ему такое же удовольствие,  как и новый мундир и погоны;
все  это наполняло его жизнь радостью и  блеском.  С  тех пор он  подвигался
вперед и вперед по ровной,  проторенной и верно расчищенной дороге. Молодому
прапорщику  жизнь   представлялась  целой  лестницей  повышений.   Если   во
столько-то лет он достигнет чина поручика, то, наверно, умрет полковником...
а   при   успехе...   Теперь  полковник  оглядывался  назад  на   пройденное
пространство и  видел с удовольствием,  что он ушел гораздо дальше,  чем это
представлялось безусому фендрику:  вот он еще бодр и  крепок,  а  уже достиг
высшего предела своих  молодых мечтаний.  Он  уже  полковник,  и  все,  чего
удастся еще добиться по службе, будет сверхсметным подарком судьбы. И старик
инспектор был доволен своей трезвой, благоразумной, уравновешенной жизнью; у
него была семья;  сына он  поставил сразу гораздо выше,  чем  стоял сам  при
начале пути дочери он дал приданое, потому что он не пьяница и не картежник,
как  многие другие.  А  исполнив все  это,  он  спокойно сомкнет глаза перед
последним часом,  потому что и там,  в другом мире, его формуляр - в этом он
твердо убежден - заслужит полное одобрение.
     Да,  вот  какова его  жизнь!  А  ведь не  все  умеют так устраивать ее.
Полковник испытывал в  глубине сердца -  под сожалением к  бродяге -  еще то
особенное чувство,  которое заставляет человека тем более ценить свой уютный
угол,  свой  очаг,  когда  он  вспоминает об  одиноком  и  усталом  путнике,
пробирающемся во тьме под метелью и ветром безвестной и нерадостной тропой.
     Хорошо полковнику, согревшему свою жизнь светом общепризнанных солидных
добродетелей.  А вот он -  старый бродяга -  стоит перед ним, сгорбившись, в
том же сером халате, с тем же тузом на спине, с сединой в волосах, с угрюмой
лихорадкой  во  взгляде.   Да,  карьера  Панова,  связанная  в  воспоминании
полковника с началом его собственной карьеры,  - не удалась. Несмотря на всю
силу и удаль, несмотря на то, что имя. Панова гремит по всему тракту, что об
его ловкости и  влиянии сложились целые легенды,  что его имя от Урала и  до
Амура известно всем гораздо более,  чем знают имя полковника,  даже в районе
его  служебного влияния,  -  все  же  к  этому имени всюду прибавляется один
эпитет - несчастного, незадачливого бродяги.
     Полковник опять повернулся к своим спутникам,  и во взгляде, который он
бросил  им,   заключалось  целое  невысказанное  наставление.   Наставление,
очевидно,  было понятно,  потому что молоденький урядник,  державший в руках
новенькую папаху с кокардой, тоже посмотрел на бродягу и покачал головой; за
ним  так  же  укоризненно покачали головами два его сотоварища.  Только один
смотритель этапа,  худой,  с раздражительным и угрюмым лицом,  не обращал на
слова  философствовавшего начальника никакого внимания,  и  вся  его  фигура
обличала по меньшей мере равнодушие и пассивное неодобрение.  Впрочем, может
быть,  это  происходило оттого,  что  Степанов,  немолодой  уже  поручик,  и
вообще-то   не  вполне  соответствовал  видам  начальства,   получал  частые
выговоры, а теперь, кажется, был еще вдобавок с похмелья.
     - Удалось  ли  хоть  побывать на  родине?  -  спросил  опять  полковник
бродягу.
     - До  своей  губернии доходил  два  раза,  -  говорит  бродяга и  затем
добавляет глуше: - в своем месте не бывал на разу.
     - Ай-ай-ай!  -  закачал  опять  головой полковник,  и  затем,  усевшись
поудобнее на  нарах,  он  положил локти на коленях и,  сложив руки ладонями,
подался  туловищем  вперед,   как   человек,   располагающийся  побеседовать
подольше.  Раздача была кончена,  ушат убрали, у Бесприютного не было больше
дела у  стола,  но он стоял на том же месте.  Теперь у него не было уже того
равнодушно-горделивого  вида,   как  прежде.  Окруженный  кучей  арестантов,
стоявших на  почтительном отдалении,  бродяга стоял с  несколько растерянным
видом прямо перед сидевшим в свободной позе инспектором.
     - Ну, - произнес тот, усевшись, - скажи ты мне, куда ты все бегаешь?
     Бродяга еще  больше растерялся,  и,  если  бы  полковник был  несколько
наблюдательнее, у него, вероятно, не хватило бы духу продолжать свой допрос.
Но   он   принадлежал  к   числу  тех   людей,   для  которых  самодовольное
прекраснодушие застилает все происходящее перед их глазами.  В этом была его
несомненная сила, и Бесприютный как-то растерянно ответил:
     - Да как же, ваше высокородие, в свою сторону хочется все...
     - Так! - сказал полковник. - А давно ли ты оттуда?
     - Дитей оттуда, ваше высокородие.
     - Отец твой ведь помер в Сибири?.. Ну, а мать-то жива?
     - Нету.  Ранее еще померла,  без матери вырос,  - сказал Бесприютный, и
затем как-то  робко,  будто высказывая последний аргумент и  вместе боясь за
него перед лицом этого беспощадно-здравомыслящего человека,  он  добавил:  -
Сестра у меня родная...
     - Сестра! Пишет она тебе письма?
     - Где уж писать!
     - Может, и она умерла давно.
     - Две было, - протестует бродяга.
     - Ну,  пусть.  Ну, допустим, обе они живы. Так ведь они теперь замужем,
своя  семья  у  них,  дети.  И  вдруг явишься ты,  беспаспортный,  беглый из
Сибири...  Думаешь -  обрадуются?  Что им с  тобой делать?..  Имейте в виду,
господа, - повернулся опять полковник с своим поучением к молодежи, - я знаю
этих людей:  чем  опытнее бродяга,  чем  больше исходил свету,  тем глупее в
житейских делах.
     Было что-то ужасное в  этой простой сцене.  В голосе полковника звучала
такая полная уверенность,  что,  казалось,  сама практическая жизнь говорила
его  устами,  глядела из  его  несколько заплывших глаз:  между тем  опытный
бродяга,   тот  самый  Бесприютный,   который  пользовался  у   сотен  людей
безусловным авторитетом,  стоял перед ним и  бормотал что-то,  как школьник.
Лица обступивших эту группу арестантов были угрюмы.  На одной из нар сидел в
своей обычной позе  Хомяк,  и  даже он  как  будто прислушивался к  громкому
голосу полковника и к тихим ответам Бесприютного.
     - Эх,  вы!  -  махнул полковник рукой.  -  Недаром говорится: горбатого
исправит могила!
     И затем, переменив тон, он добавил благодушно:
     - А постарел ты, братец, сильно постарел. Да и то сказать, все к могил