я он старался
сохранить важный вид... Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу,
сказал Генриху:
     - Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот
старый осел,  Рудницкий,  наверное отправил бы  на  тот  свет или мать,  или
ребенка, а может быть, и обоих вместе...
     Генрих отвел глаза от стены и ответил:
     - Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы
два года назад... у моей Кати...
     Но тут голос его стал глуше... Он отвернулся.
     - А все-таки,-  сказал он,- рождение и смерть... так близко... рядом...
Да, это великая, тайна!.. Михаил пожал плечами.
     - Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки...
     Дети недоумевали и не знали,  на что решиться. Во-первых, все оказалось
слишком будничным,  во-вторых,  они  поняли,  что  и  в  эту  ночь им  может
достаться за  смелый набег,  как  и  всегда;  а  даже выговор в  присутствии
Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы
их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.
     Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети
подумали,  что это няня,  наконец,  хватилась их  и  пришла искать.  Но щель
раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и
бородой.  Голова робко  оглянулась,  и  затем какой-то  чужой мужик тихонько
вошел в переднюю.  Он был одет в белой свитке,  за поясом торчал кнут,  а на
ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.
     Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо,
что  его  никто не  услыхал в  спальной.  Все  его движения обличали крайнюю
робость,  и  дверь  он  оставил  полуоткрытой,  как  будто  обеспечивая себе
отступление.  Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза
у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти
отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.
     Отчасти  тревожный шопот  детей,  отчасти привычка к  полутьме передней
указали незнакомому пришельцу его соседей.  Он, видимо, не удивился, и в его
лице  появилось выражение доверчивой радости.  Тихонько  на  цыпочках,  хотя
очень неуклюже, он подошел к сундуку.
     - А что мне...  коней распрягать прикажут?  - спросил он с видом такого
почти детского доверия к их "приказу", что дети окончательно ободрились.
     - А это вы привезли маленького ребеночка? - спросила Маша.
     - Э!  какого ребеночка? Я привез пана с паничом... А что мне, не знаете
ли, коней распрягать или как?
     - Не знаем мы,- сказал Мордик.
     - А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у
Михаила, что он скажет тебе?
     - Сходи сам.
     - Да  я,  видите ли,  боюсь...  Мне  того,  мне  не  того...  А  вы  бы
сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.
     - Ас тобой?
     - Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди...
     Он выдвинул Марка из угла и  двинул к  дверям.  Марк предпочел бы лучше
провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми - и в особенности
перед Михаилом - в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо
направляла его вперед.
     - Что  это,  откуда-то  дует...-  послышался тихий голос матери.  Тогда
Михаил повернулся на стуле,  и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он
со  злобой  отмахнул руку  незнакомца и  храбро  выступил перед  удивленными
зрителями.
     - Он говорит, вот этот...- заговорил Марк громко и с очевидным желанием
свалить  на  мужика  целиком  вину  своего  неожиданного появления,-  узнай,
говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..
     - Кто? где? - спрашивал отец, повернувшийся на говор.
     - Там вот, мужик.
     Но  мужик  в  это  время  предательски отодвинулся к  выходной двери и,
наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот
маневр, пришла в негодование.
     - А  ты зачем прячешься?  Вот видишь какой:  вытолкнул Маркушу,  а  сам
спрятался!..
     Это вмешательство выдало всех.  Михаил взял с комода свечку,  поднял ее
над головой и осветил детей.
     - Эге,-  сказал он,-  тут их целый выводок.  И  дурень Хведько с  ними.
Хведько, это ты там, что ли?
     - А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?
     - Дурень,  запирай двери!  -  крикнул Михаил.- Да не уходи пока! Погоди
там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался.
     - Ну,  теперь расправа:  как вы  сюда попали,  пострелята?  Ты зачем их
привел, Хведько?
     - А какой их бес приводил...  Я вошел спытать, чи распрягать мне коней.
Гляжу,  а  их там напхано целый угол.  Вот что!  А мне что?  Вот и маленькая
панночка говорит:
     "Ты ребеночка привез"... Какого ребенка, чудное дело...
     Все засмеялись.
     - Ну,  теперь  вы  говорите:  как  сюда  попали?  Оба  мальчика  угрюмо
потупились...  Они  ждали  чего-то  необычайного,  а  вместо того  попали на
допрос, да еще к Михаилу.
     - Мы услышали, что ребеночек плачет,- ответила одна Маша.
     - Ну, так что?
     - Нам любопытно,- угрюмо ответил Марк,- откуда такое?
     - Ого,  ото!  -  сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки
свою Шуру.-  Вот  что  называется вопрос!  Спросите у  него,-  кивнул он  на
Михаила,- он все знает.
     Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.
     - Под лопухом нашли,- сказал он, отряхивая свои кудри.
     Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.
     - Глупости,-  сказал он  с  раздражением.-  Мы знаем,  что это не может
быть. На дворе дождик, она бы простудилась.
     - Ну вот,  одна гипотеза отвергнута,- засмеялся Генрих,- подавай, Миша,
другую...
     - Спустили прямо с неба на ниточке.
     - Рассказывайте...-  возразил Марк,  входя все в больший азарт.- Видно,
сами не знаете. А мы вот знаем!
     - Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?
     - Нет, не от няньки.
     - А от кого?
     - От... от жида Мошка.
     - Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?
     - Расскажи, Вася,- обратился Марк к Головану.
     - Нет,  рассказывай сам.-  Вася был  очень сконфужен и  чувствовал себя
совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов.  Марк  же  не
так легко подчинялся чужому настроению.
     - И расскажу,  что ж такое?  -  задорно сказал он,  выступая вперед.- У
бога два ангела...
     И  он  бойко изложил теорию Мошка,  изукрашенную Васиной фантазией.  По
мере того как  он  рассказывал,  его бодрость все возрастала,  потому что он
заметил,  как  возрастало  всеобщее  внимание.  Даже  мать  позвала  отца  и
попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и
уставился на Марка своими большими глазами;  отец усмехнулся и ласково кивал
головой.  Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с
видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.
     - Что же, это все... правда? - спросил Марк, кончив рассказ.
     - Все правда, мальчик, все это правда!-сказал серьезно Генрих.
     Тогда Михаил,  еще за минуту перед тем утверждавший,  что ребят находят
под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.
     - Не  верь,   Марк!  Все  это  -  глупости,  глупые  Мошкины  сказки...
Охота,повернулся он к Генриху,- забивать детскую голову пустяками!
     - А ты сейчас не забивал ее лопухом?
     - Это не так вредно:  это - очевидный абсурд, от которого им отделаться
легче.
     - Ну, расскажи им ты, если можешь...
     - Ты знаешь, что я мог бы рассказать...
     - Что?
     Михаил звонко засмеялся.
     - Физиологию... разумеется, в популярном изложении... Надеюсь, это была
бы правда.
     - Напрасно надеешься...
     - То есть?
     - Ты знаешь немногое,  а  думаешь,  что знаешь все...  А  они чувствуют
тайну и стараются облечь ее в образы... По-моему, они ближе к истине.
     Михаил нетерпеливо вскочил со стула.
     - А!  Я сказал бы тебе,  Геня!..  Ну,  да теперь не время. А только вот
тебе лучшая мерка:  попробуйте вы все,  с вашею...  или,  вернее, с Мошкиной
теорией сделать то,  что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией... Вы
будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет...
     - Ну,  умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал
Генрих глухо.
     - Частный факт, и физиология плохая...
     - Этот частный факт для меня -  пойми ты -  общее всех твоих обобщений.
Погоди,  ты  поймешь когда-нибудь,  что  значит смерть любимого человека,  и
частный ли это факт.
     - Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с
Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.


        VIII

     В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того,
что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и
нерадостны.
     В это время Хведько,  о котором все забыли,  высунул опять голову из-за
косяка двери.
     - А что,  мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской
в голосе.
     Это   вмешательство  показалось  всем   очень  кстати.   Михаил  весело
засмеялся.
     - Ага!  -  сказал он,-  вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую
индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали?
     - Да  я  ж  думаю  никуда,  только сюда.  Он  внимательно,  не  отрывая
выпученных  глаз,   смотрел  на  Михаила,  как  будто  боялся  его  шутливых
расспросов.
     - Ну?
     - А что ну?
     - Ну, приехали мы сюда или нет?
     - Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно?
     - Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню?
     - От и я так думал,-  обрадовался Хведько.-  Оно хоть дождя уже нет,  а
таки  лошадям стоять не  для  чего.  Пойду  распрягать.  Так  и  говорили бы
сразу...
     И он поторопился уйти с видимым облегчением.
     - Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец.
     - А...  а  деточку?  -  сказала Маша печально.  Виновница всей кутерьмы
находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на
руках в хорошеньком белом свивальнике.
     Среди кучи белья виднелась маленькая головка.  Глаза смотрели прямо, на
лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей
почти старческими. Девочка зевала и потягивалась.
     - Гордячка какая!  -  неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь
на цыпочки.
     Если б мама была здорова,  она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно
принести платье.  Но теперь никто не обратил внимания на то,  что они вышли,
как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца.
     Выйдя  в  коридор.  Маша  тотчас же  побежала в  детскую,  но  мальчики
замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а
Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес.  Это его заинтересовало, и
он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним.
     Хведько  привязал  лошадей,  потом  его  белая  свита  замелькала около
брички,  и  он  вынес  оттуда  громадный чемодан.  Втащив его  на  крыльцо и
поставив на  верхней  ступеньке,  он,  по-своему,  с  наивною фамильярностью
обратился к Марку:
     - А то, видно, у вас родилось тут что-то?
     - Не что-то, а девочка.
     - Вот и я говорю. А о чем это паничи спорились?
     - А это, видишь ты... Мы говорим: у бога два ангела...
     - Ну-ну, не два,- много... Мало ли их у бога... богато...
     - Правда? А Михаил говорит: глупости!
     - Но!..  Молодой панич иной раз скажет, так будет над чем посмеяться! -
И он сам засмеялся. Дети почувствовали к нему полное доверие.
     - А правда, что детей приносят ангелы?
     - Оно...  того...  так надо сказать, что детей приносят бабы... таки не
кто другой...  А душу ангелы приносят.  Вот уж это так ваша правда. Вот что,
хлопчики:  душу... Ну, а мне, хлопчики мои, надо сундук нести, вот что. А то
я бы тут вам все это отлично рассказал...
     И Хведько взвалил себе на плечи тяжелый чемодан.  Мальчики очень жалели
об этой необходимости.  Там,  в кабинете,  их теория,  успешно выдержавшая в
детской  их   собственную  критику,   как-то  помутилась.   Они  чувствовали
недоумение и  растерянность.  Здесь  же  короткая  беседа  с  Хведьком опять
восстановила ее в прежнем порядке и стройности.
     И  оба они посмотрели на небо в одно время.  Только теперь они обратили
внимание,  что  и  на  дворе тоже все  странно.  Первая странность состояла,
конечно,  в том,  что они стоят на крыльце босые и неодетые, в такую пору, и
что их обдувает прохладный и сырой ветер.  Кроме того,  на дворе, там и сям,
странно  светились лужи,  каким-то  особенным,  загадочным отблеском ночного
неба,  а  сад все колыхался,  точно он  еще не  мог окончательно успокоиться
после волнений ночи.  Небо светлело, но тем резче выделялись на нем крупные,
тяжелые и  будто взъерошенные облака.  Точно кто-то  пролетел по  небу,  все
раскидал,  все  перерыл,  и  теперь  так  трудно привести все  в  порядок до
наступления утра.  А между тем всюду заметна была торопливость.  Одно тонкое
облако,  вытянувшееся до  самой  середины  неба  громадным  столбом,  быстро
наклонялось,  столб ломался и закрывал одни звезды, между тем как из-за него
бойко выглядывали другие.  Какие-то раскиданные по небу лохмотья стягивались
к одному месту,  в сплошную тучу,  которая все оседала книзу; и по мере того
как туча спадала,  становилось светлее, и можно было разглядеть, как осина в
саду то и дело меняется от ветра, взмахивая своими, белыми снизу, листьями.
     И  детям  чудился в  светлеющем небе  неуловимый полет светлого ангела,
между  тем  как  другой  распростер темные крылья там  далеко,  под  низкими
тучами.  Обоим  мальчикам  хотелось  встретить тут  восход  солнца,-это  так
любопытно,-  и  они простояли бы  еще долго,  если бы  нянька,  наконец,  не
спохватилась.  Ворча,  в  каком-то  исступлении,  она неслась по  коридору с
совершенно несвойственною старым ногам быстротой.  Однако она не добежала до
крыльца,  а остановилась в трех шагах от дверей, отстранившись к стенке, так
что осталось узкое место для прохода детей.
     - А кыш,  а кыш! - кричала она.- Ах, проклятые гультяи, куда забрались,
нет на вас холеры великой!.. А кыш!..
     Мальчики охотно не пошли бы опасным проходом,  но они понимали,  что их
поступок выходил совершенно из рамок всякого компромисса и  что нянька имеет
право на возмездие. Оставалось только надеяться на свою ловкость.
     Голован был  любимец няньки,  и  хотя  бежал  первым,  но  получил удар
снисходительный.  Зато шлепок,  отпущенный Марку, отдался по всему коридору.
Тем не менее, отбежав на середину коридора, он остановился и сказал довольно
равнодушно:
     - Думаешь, очень больно? Ничего не больно, только громко.
     Через полчаса все в доме успокоилось, хотя спали далеко не все.
     Отец думал о  том,  что  прибавились еще  расходы,  а  жалованья и  так
нехватает.  Мать  думала о  том  же.  Она  велела поднести к  себе  девочку,
смотрела на нее и плакала,  потому что она не знала,  можно ли ей радоваться
новой  жизни  при  таких  маленьких средствах.  Михаил  начинал дремать и  в
дремоте думал о жизни, что она хороша. А Генрих не спал, смотрел в темноту и
думал о смерти: что же она такое?
     Только дети спали безмятежно и крепко.

        1888


        ПРИМЕЧАНИЯ

     Очерк написан в 1888 году и в том же году напечатан в журнале "Северный
вестник",  No 12.  Очерк носит автобиографический характер и воспроизводит в
значительной степени атмосферу и отношения,  которые были в действительности
в  семье Короленко.  В лице "фантазера" Васи писатель изобразил самого себя,
каким  был  он  в   годы  детства,-   с  сильно  развитым  воображением  (до
галлюцинаций)  и  впечатлительностью.   Большая  голова  ("Голован")-   была
особенностью Короленко.  В лице "Мордика" зарисован образ его меньшего брата
- Иллариона;  нянька  -  портрет  старухи,  смотревшей  за  детьми  в  семье
Короленко;  "дядя Генрих" -  любимый дядя  Владимира Галактионовича,  Генрих
Скуревич,  брат его матери.  Разговоры детей о том,  что "маму хотели у папы
отнять,  отдать  в  монастырь..."  являются отражением действительной угрозы
расторжения  брака,  нависшей  одно  время  над  родителями  Короленко  (см.
"История моего современника", кн. I, ч. I, гл. III - "Отец и мать").



        Владимир Галактионович Короленко. Феодалы

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Уже несколько дней мы ехали "разнопряжкой". Это значило, что на каждого
человека (нас было трое) давали лошадь и узенькие дровнишки.  Ямщик,  иногда
два ехали на таких же дровнях, отдельно. Составлялся караван, который, порой
стуча и  визжа полозьями по  острым камням,  медленно тянулся по берегу реки
под скалами.
     Кажется, только при таком путешествии чувствуешь настоящим образом, что
такое огромный божий свет и  сколько в  нем  еще  могучей и  гордой пустыни.
Однажды мне  случилось отстать,  поправляя упряжь.  Когда  затем я  взглянул
вперед,  -  наш  караван как  будто  исчез.  Только с  некоторым усилием под
темными скалами,  присыпанными сверху каймами белого снега, я мог разглядеть
четыре темные точки. Точно четыре муравья медленно ползли меж камнями.
     Река начинала "становиться",  и сообщение между двумя берегами было уже
прервано.  В одном месте мы увидали на той стороне угловатые крыши станка, и
над снегами вилась синяя струйка дыма.  Серединой реки шел уже густой лед, и
очередные ямщики с  лошадьми и  санями заблаговременно перебрались на  левый
берег,  чтобы поддерживать почтовое сообщение без переправы.  Здесь у них не
было никаких строений. Под огромной скалой мы увидели широкую яму, в которой
ютились  и  люди,  и  лошади.  В  середине горел  костер  из  целых  стволов
лиственницы,  и  дым  подымался кверху,  смешиваясь с  падавшим  из  темноты
снегом...
     Ледоход затягивался,  и  люди  жили таким образом вторую неделю.  Огонь
освещал угрюмые,  истомленные лица  ямщиков.  Лошади  фыркали под  каменными
стенами  огромной  землянки.  Порой,  когда  костер  вспыхивал ярче,  вверху
появлялись то  кусок  нависшей скалы,  то  группа лиственниц...  Появлялись,
стояли мгновение в вышине, как будто готовые обрушиться, и опять исчезали...
     Я  вспомнил старинное слово  "ямы",  и  мне  показалось,  что  я  понял
происхождение этого  термина.  Не  в  таких ли  "ямах" начиналась в  старину
"ямская государева служба", не отсюда ли самое слово "ямщик"... Картина была
фантастическая и мрачная, точно выхваченная из XVI столетия.
     Через час  наш караван выехал опять,  звеня бубенцами,  и  скоро мутные
отсветы подземного костра в пелене падавшего снега скрылись за поворотом...


        II

     Молодой сон  был  нашим  спасеньем в  этом  долгом  пути.  Убаюкиваемые
неровной  дорогой,   ленивой  трусцой  лошадей,   позваниваньем  бубенцов  и
однообразием картин,  мы  проводили большую  часть  времени  в  полузабытьи.
Засыпая иной раз  при свете тусклой вечерней зари и  просыпаясь темною ночью
под   шипенье  легкой  метели,   я   часто   терял  границу  между  сном   и
действительностью.  Сны порой бывали теплые и  яркие,  как действительность,
холодная действительность походила на кошмарный сон.
     В таком неопределенном настроении проснулся я и в тот вечер, с которого
начинается мой рассказ.  Меня разбудила неожиданная остановка,  и  я  открыл
глаза...
     Кругом было темно.  Береговые скалы отодвинулись. Нас окружали какие-то
громадные  массивные постройки,  которые  оказались барками.  Целый  караван
барок,  охваченных льдом...  Впереди на  довольно крутом  подъеме рисовалась
силуэтом  фантастическая ф