ь шума и толкотни,  но Степан сдерживал его и,  казалось, не
обращал внимания на все происходившее.  Мне показалось, что он действительно
несколько пьян.  Я заметил, что в толпе было больше всего татар. Слобожане и
якуты,  наоборот,  скрывались в юрты. Степан испытывал еще раз участь героя,
оставляемого в  трудную минуту теми самыми людьми,  которые всего больше ему
удивлялись. Сергей тоже с замешательством почесался...
     - Уйти,   однако,   -  сказал  он,  озираясь;  но  наше  присутствие  и
любопытство пересилило, и он остался.
     Степан  тотчас же  заметил Абрашку и  его  жену,  которые двинулись ему
навстречу.  Я  подумал даже,  вспомнив при этом Тимоху,  что вся эта бравада
Степана имела главным образом в  виду Абрашкину юрту и ворота,  мимо которых
ему  приходилось ехать.  Заметив своего  противника,  Степан  нервно  дернул
повод,  но  затем в  лице его  показалось легкое замешательство и  как будто
растерянность. Он, вероятно, ждал чего-нибудь более бурного.
     Между тем красивая татарка шла прямо на  лошадь плавной походкой полной
женщины, - и Степану пришлось остановиться. Толпа тоже остановилась, но было
видно,  что это просто толпа любопытных.  Вдруг среди нее послышался дружный
смех, после двух или трех слов Марьи, сказанных по-татарски.
     - Что она сказала? - спросил я.
     - Ничего,  -  ответил Сергей,  тоже улыбаясь.  - Она говорит: "Здорово,
Степанушка...", больше ничто не сказал...
     - А он разве понимает по-татарски?
     - Тюрьма сидел с ними... Знает.
     Толпа опять загрохотала.
     - Что такое? - спросил я опять.
     - Ничего,  -  ответил мой переводчик. - Конфузил больно... Ты, говорит,
якутской вера...
     - А теперь что?
     Он слушал и переводил мне, пока Степан тихо прокладывал себе путь среди
толпы, а Марья, держась немного поодаль, продолжала свои язвительные речи.
     Через некоторое время к ней присоединился Абрам.  Он говорил страстно и
все повышал голос.
     - А! Че! - восклицал Сергей при каждой новой фразе. - Больна конфузил.
     - Да что же такое? - спрашивал я с нетерпением.
     - Ты, говорит, с нами хлеб ел.
     - Ты, говорит, с нами спал вместе.
     - Ты, говорит, нам считался все одно брат.
     - Ты, говорит, за джякут заступил, за нас не заступил...
     - Тебе, говорит, джякут лучше татарина стал...
     - Ты, говорит, научил поганых якутов украсть моего каурка...
     Я  слушал с удивлением перевод этих речей,  в которых,  в сущности,  не
было ничего, кроме изложения действительных фактов. Все, что тут говорилось,
была правда,  все это было хорошо известно и нам, и Степану, и всей слободе.
И  я  не  мог  понять,  почему эта  толпа торжествовала над  этим человеком,
которому стоило  только поднять голову и  сказать несколько слов.  Я  так  и
ждал, что Степан остановит коня и крикнет:
     - Да, я сделал все это и опять сделаю... Собаки!..
     Но  Степан не говорил этого.  Наоборот,  его глаза,  еще недавно дерзко
искавшие  опасности  и  кидавшие  вызов,   -  теперь  потупились;  он  густо
покраснел, причем резко выступили опять светлые усы и брови, и, по-видимому,
все  свое  внимание  сосредоточил на  мундштуке коня,  как  будто  ехал  над
пропастью.  Конь по временам,  видимо,  просился, поднимал голову и, оскалив
зубы и  брызжа пеной,  тряс над  головами шнырявших перед ним татарчат своей
красивой головой с страдальческим выражением.
     Марья уверенно шла немного в стороне и впереди и продолжала выкрикивать
нараспев с какой-то проникающей страстностью... Такая же страстность и такая
же  изумительная уверенность в  своей правоте слышалась в  тоне Абрама.  Его
прекрасные глаза горели и,  казалось, метали искры, а голос звенел и заражал
глубокой искренностью негодования.
     Голоса мужа и жены становились все возбужденнее, смех толпы все громче.
Опасаясь,  что  в  случае  задержки  все  это  может  кончиться какой-нибудь
катастрофой,  я  быстро перебежал через небольшую площадку и  стал открывать
свои ворота,  в уверенности,  что Степан едет к нам,  и с намерением у своих
ворот заступиться за него и остановить толпу.
     И  действительно,  он уже стал было поворачивать за угол городьбы,  как
вдруг произошло что-то совсем неожиданное. Красавица татарка, державшая себя
всегда с  таким солидным достоинством,  вдруг выступила вперед и перед всеми
сделала по направлению к Степану бесстыдный жест...
     Толпа неистово загоготала.
     На наш взгляд такой поступок опозорил бы только женщину,  но я  замечал
много  раз,  что  простые люди  принимают это  наоборот,  как  самое  тяжкое
оскорбление своей личности.  И  действительно,  Степан вздрогнул,  конь его,
казалось,  сейчас кинется на  татарку.  Но  он удержал его,  подняв на дыбы.
Толпа шарахнулась, расчистив путь, и через минуту Степан исчез за околицей в
туче снежной пыли, под грохот и улюлюканье торжествующей толпы.
     Увы!  Это  была  полная нравственная победа одной  стороны и  поражение
другой.   Победа  уверенного  в   себе  и   цельного  в  своей  простодушной
непосредственности   злодейства   над   неуверенной   и    стыдящейся   себя
добродетелью...

     Недели через  две  мы  с  товарищем решили съездить на  Дальнюю заимку.
Обоим нам хотелось повидать Степана и, прямо или косвенно, выразить ему свое
сочувствие.
     Выехав задолго еще до рассвета,  мы только к  ночи подъехали к  Дальней
заимке.
     Теперь  трудно было  узнать эту  местность.  Кругом все  было  занесено
снегом,  тайга стояла вся  белая,  за  нею,  едва золотясь краями на  лунном
свете,  высились скалы,  озеро лежало под снегом, и только у берега высились
мерзлые края проруби.
     Малорусская хатка стояла пустая,  с  белыми обмерзшими окнами.  За  нею
виднелась небольшая юрта с наклонными стенами, казавшаяся кучей снега. Летом
я  не обратил на нее внимания.  Теперь в  ее окнах переливался огонь,  а  из
трубы  высоко и  прямо подымался белый столб дыма,  игравший своими бледными
переливами в лучах месяца.
     Все было бело,  бледно и  прозрачно.  Злой лай собаки приветствовал нас
еще издали,  и навстречу нам вышел,  скрипнув дверью, Тимоха. В руках у него
была здоровенная дубина. Очевидно, он полагался на нее более, чем на ружье.
     Маруся приняла нас с грустной приветливостью,  все-таки стыдясь чего-то
и отворачивая лицо. Степана не было...
     В  юрте даже как-то незаметно было его отсутствие.  Все было тесновато,
но уютно,  и,  по-видимому,  Маруся с работником жили довольно удобно... Они
ничего еще  не  знали о  происшествии в  слободе.  Степан домой не  являлся.
Очевидно, его жизнь начала отделяться от жизни Дальней заимки...
     Пришлось все-таки рассказать Марусе о причине нашего посещения.
     - Ну, теперь закрутит и еще пуще, - сказал Тимоха.
     На шитье,  с  которым в это время сидела Маруся,  капнула слеза...  Она
зашивала Тимохину рубаху...
     Еще недели через две мы узнали, что Степан ушел на прииски.


        VII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     Прошло года полтора.  В самом начале осени приехал заседатель Федосеев.
Отдав нам письма и газеты, он попросил нас присесть и сказал:
     - Да, кстати. Какое неприятное происшествие.
     - Что такое?
     - На Дальней заимке...  Какой-то там Тимофей у них... Работник, что ли,
черт его знает...
     - Да, работник.
     - Ранен или ранил себя по неосторожности.  Вообще таинственная история.
Вы ничего не слыхали?
     - Нет, не слыхали. Тяжело?
     - Нет,  легко. Уже поправляется. Я узнал стороной, - они сами скрывают.
Что, Степан у вас не бывал?
     - Нет, он давно на приисках.
     - Приходил не так давно за паспортом... Но, по нашим сведениям, он ушел
опять недели за две до происшествия...
     И вдруг, переходя в "партикулярный" тон, он сказал:
     - Между нами сказать, - я уверен, что это его рук дело.
     И, лукаво засмеявшись, прибавил:
     - Вот оно - женское сердце! Помните, я-то распинался: любовь... как это
еще...  идиллия, верность. И ведь работник-то, заметьте, рожа несказанная...
Настоящий... Ну, как это?.. Ква... Ква...
     - Квазимодо...
     - Ну, вот-вот. Я ведь прямо оттуда. Отобрал показания.
     - Что же?
     - Сам,  говорит, по нечаянности; ружьем баловался... Но рана такая, что
этого никоим образом допустить нельзя... Понимаете?
     - А тюрьма у вас переполнена?
     - Как селедок в бочке, - сказал он, махнув рукой. - К тому же... Только
уж это, пожалуйста, вполне партикулярно, между нами!
     Он оглянулся на запертую дверь и прибавил:
     - Пришлось бы,  пожалуй,  и  другое дело  подымать...  А  жаль  батьку,
батька-то простяк...
     - Неужели бродяжий брак? - спросил я.
     - А вы почему догадались?
     - Я  знал об их намерении венчаться.  Значит,  все-таки Степану удалось
это устроить?
     - Как Степану?
     - А то кому же?
     - Ну,  там,  кто устраивал,  не  знаю.  А  только обвенчался все он же,
работник  этот...   На  кого,   подумайте,   променяла!   Тот  все-таки  был
действительно молодец!
     Мне  вспомнилась пророческая вражда  Степана и  его  отзыв  о  хитрости
работника.  А  между тем я  и теперь был уверен,  что роль Тимохи была,  как
всегда, пассивная: наверное, Маруся просто женила его на себе... Изломанная,
смятая какой-то бурей, она стремилась восстановить в себе женщину и хозяйку.
Для этого ей нужно было ее хозяйство,  весь этот уголок. Для хозяйства нужен
хозяин.  Все это -  лишь внешняя оболочка,  в которую, как улитка, пряталась
больная женская душа...
     А впрочем... Кто знает? Иногда мне вспоминалось время, проведенное нами
на  заимке,  рассказ Тимофея,  горящие глаза  Маруси и  почти страдальческое
участие ее к этому рассказу.  И мне приходило в голову,  что,  быть может, в
ней,  стремившейся восстановить в  себе крестьянку,  этот Тимоха,  так полно
сохранивший в себе все особенности пахаря,  -  мог задеть и другие сердечные
струны...
     Все  это,  однако,  показалось мне  слишком туманным и  сложным,  чтобы
делиться этими соображениями с заседателем Федосеевым.

     Недавно я  получил из  тех  мест длинное письмо.  Моя знакомая отвечала
подробно на мои вопросы о местах и людях.
     "...О  Степане мне  трудно было узнать что-нибудь.  О  нем  все  как-то
забыли.  Марья же  (по  мужу Захарова) живет на  Дальней заимке.  Это  место
пользуется некоторой известностью, и начальство охотно поселяет там русских,
на которых можно рассчитывать,  как на земледельцев. Пожалуй, что это начало
будущего значительного поселения.  У  Марьи  два  сына,  один  -  подросток,
отличный работник.  Оба говорят по-малорусски лучше,  чем по-русски. Тимофей
тоже хороший работник,  но,  по  общему мнению,  настоящая хозяйка -  Марья.
Впрочем,  она выказывает ему наружные знаки почтения. Иногда он напивается и
под пьяную руку поколачивает ее.  Она охотно рассказывает об этом, как будто
гордится побоями "своего мужика",  или,  как она называет,  "чоловiка"...  В
смехе  Маруси  ничего  особенного не  заметно...  Вообще  она,  по-видимому,
человек вполне нормальный".
     "Выпрямилась",  -  подумал  я  по  прочтении этого  письма.  Мне  опять
вспомнилась молодая искалеченная лиственница...  Даже эти побои... Вероятно,
Марье приходит при этом в голову,  что, - не будь всего того, что вырвало ее
из родной среды,  - какой-нибудь "чоловiк Тимiш" где-нибудь в своей губернии
так же  напивался бы,  так же куражился,  так же поколачивал бы ее в  родной
деревне... На то он "чоловiк", свой, родной, "законный".
     У всякого свои понятия о счастье...
     Во  времена моей  юности один товарищ рассказал мне  следующую историю.
Как-то, лишившись уроков, он дошел до крайней нужды и не ел почти два дня. В
это  время ему предложили работу.  Он  вяло шел по  улицам на  приглашение и
думал,  что вряд ли  в  силах будет исполнить заказ.  Вот если бы задаток!..
Хоть рубль...  именно рубль!..  И  вдруг в  его воображении с необыкновенной
яркостью нарисовалась желтенькая бумажка. С этим заманчивым образом в уме он
слушал  объяснение заказчика.  В  заключение тот  сам  предложил  задаток  и
протянул...  десять рублей.  Студент вяло посмотрел на бумажку.  Это было не
то, что ему нужно.
     - Рупь... - сказал он с выражением тупой жадности в голосе.
     - Но позвольте...
     - Рупь,  рупь,  рупь, - повторял он настойчиво. Заказчик пожал плечами,
студент получил желаемое. И в эту минуту он был счастлив...
     Маруся тоже отвоевала у судьбы свой рубль и - значит, тоже счастлива.
     Известия   эти   доставили  мне   чувство   некоторого  удовлетворения:
героические усилия  молодого  надломленного существа не  пропали  даром.  Но
когда я гляжу теперь на несколько пожелтевших листочков,  на которых я тогда
набросал в  коротких чертах  рассказ Степана,  -  сердце  у  меня  сжимается
невольным  сочувствием.   И   сквозь  благополучие  Дальней  заимки  хочется
заглянуть  в  безвестную судьбу  беспокойного,  неудовлетворившегося,  может
быть, давно уже погибшего человека...

        1899



        В.Г.Короленко. В дурном обществе

     Из детских воспоминаний моего приятеля


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


        I. РАЗВАЛИНЫ

     Моя мать умерла,  когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему
горю,  как  будто совсем забыл о  моем  существовании.  Порой он  ласкал мою
маленькую сестру и  по-своему заботился о  ней,  потому что в ней были черты
матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле,- никто не окружал меня особенною
заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
     Местечко,   где   мы   жили,   называлось  Княжье-Вено,   или,   проще,
Княж-городок.  Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду
и  представляло все типические черты любого из  мелких городов Юго-западного
края,  где,  среди тихо  струящейся жизни тяжелого труда и  мелко-суетливого
еврейского гешефта,  доживают  свои  печальные дни  жалкие  останки  гордого
панского величия.
     Если вы подъезжаете к местечку с востока,  вам прежде всего бросается в
глаза тюрьма,  лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся
внизу над сонными,  заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по
отлогому  шоссе,  загороженному  традиционною  "заставой".  Сонный  инвалид,
порыжелая  на  солнце  фигура,  олицетворение  безмятежной  дремоты,  лениво
поднимает шлагбаум,  и -  вы в городе,  хотя, быть может, не замечаете этого
сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с
подслеповатыми,  ушедшими в  землю  хатками.  Далее  широкая площадь зияет в
разных   местах   темными  воротами  еврейских  "заезжих  домов",   казенные
учреждения  наводят  уныние  своими  белыми  стенами  и   казарменно-ровными
линиями.   Деревянный  мост,   перекинутый  через  узкую  речушку,  кряхтит,
вздрагивая под  колесами,  и  шатается,  точно  дряхлый  старик.  За  мостом
потянулась  еврейская  улица  с  магазинами,  лавками,  лавчонками,  столами
евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. Вонь,
грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута и - вы уже за
городом.  Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба
на  нивах  и  звенит  унылою,  бесконечною песней в  проволоках придорожного
телеграфа.
     Речка,  через  которую перекинут упомянутый мост,  вытекала из  пруда и
впадала в другой.  Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими
водяными гладями и топями.  Пруды год от году мелели,  зарастали зеленью,  и
высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине
одного из  прудов находится остров.  На  острове -  старый,  полуразрушенный
замок.
     Я  помню,  с  каким страхом я  смотрел всегда на  это величавое дряхлое
здание.  О  нем ходили предания и рассказы один другого страшнее.  Говорили,
что   остров  насыпан  искусственно,   руками  пленных  турок.   "На  костях
человеческих стоит старое замчи'ще,-  передавали старожилы,  и  мое  детское
испуганное  воображение  рисовало  под   землей  тысячи  турецких  скелетов,
поддерживающих  костлявыми  руками  остров  с  его  высокими  пирамидальными
тополями и старым замком.  От этого,  понятно, замок казался еще страшнее, и
даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц,
мы подходили к нему поближе,  он нередко наводил на нас припадки панического
ужаса,-  так  страшно глядели черные впадины давно  выбитых окон;  в  пустых
залах  ходил таинственный шорох:  камешки и  штукатурка,  отрываясь,  падали
вниз,  будя гулкое эхо,  и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли
стук, и топот, и гоготанье.
     А  в  бурные осенние ночи,  когда  гиганты-тополи качались и  гудели от
налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого замка и царил над
всем городом. "Ой-вей-мир!" [О горе мне (евр.)] - пугливо произносили евреи;
богобоязненные старые  мещанки  крестились,  и  даже  наш  ближайший  сосед,
кузнец,  отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на
свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении
усопших.
     Старый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из
подвалов замка,  рассказывал нам  не  раз,  что  в  такие ночи он  явственно
слышал,  как  из-под  земли  неслись  крики.  Турки  начинали  возиться  под
островом, стучали костями и громко укоряли панов в жестокости. Тогда в залах
старого замка и  вокруг него  на  острове брякало оружие,  и  паны  громкими
криками сзывали гайдуков.  Януш слышал совершенно ясно,  под рев и завывание
бури,  топот коней,  звяканье сабель, слова команды. Однажды он слышал даже,
как  покойный прадед нынешних графов,  прославленный на  вечные веки  своими
кровавыми подвигами,  выехал,  стуча копытами своего аргамака,  на  середину
острова и неистово ругался:
     "Молчите там, лайдаки [Бездельники (польск.)], пся вяра!"
     Потомки этого  графа давно уже  оставили жилище предков.  Большая часть
дукатов  и  всяких  сокровищ,  от  которых  прежде  ломились сундуки графов,
перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода
выстроили себе прозаическое белое здание на  горе,  подальше от города.  Там
протекало   их   скучное,   но   все   же   торжественное   существование  в
презрительно-величавом уединении.
     Изредка только старый граф,  такая же мрачная развалина, как и замок на
острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в
черной амазонке,  величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь,
а  сзади  почтительно следовал шталмейстер.  Величественной графине  суждено
было навсегда остаться девой. Равные ей по происхождению женихи, в погоне за
деньгами  купеческих  дочек  за  границей,  малодушно  рассеялись по  свету,
оставив  родовые замки  или  продав  их  на  слом  евреям,  а  в  городишке,
расстилавшемся у  подножия ее  дворца,  не было юноши,  который бы осмелился
поднять глаза на красавицу-графиню.  Завидев этих трех всадников,  мы, малые
ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись
по  дворам,  испуганно-любопытными глазами  следили за  мрачными владельцами
страшного замка.
     В  западной стороне,  на горе,  среди истлевших крестов и провалившихся
могил,  стояла давно  заброшенная униатская часовня.  Это  была  родная дочь
расстилавшегося в  долине  собственно обывательского города.  Некогда в  ней
собирались,  по  звону колокола,  горожане в  чистых,  хотя и  не  роскошных
кунтушах,  с палками в руках, вместо