варь, а  тоже ведь понимает...  Как на угор этот
выехали, да оглянулись, -- не удержишь... Грех чуют...
     -- Не знаю, -- сказал я, -- может, оно и так; да только на этот раз  ты
ведь сам их погнал.
     -- Погнал нешто? Ну, может, и  впрямь погнал. Эх, барин! Кабы знал  ты,
что у меня на сердце-то...
     -- Что ж? Ты расскажи, так узнаю...
     "Убивец" потупился.
     -- Ладно, -- сказал он помолчав, -- расскажу тебе... Эх, милые! Ступай,
ступай, не бойся...
     Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.

     ...Видишь ты... Было  это давно... Оно хоть и  не очень  давно,  ну, да
воды-то  утекло много.  Жизнь  моя совсем по-иному пошла, так  вот поэтому и
кажется  все, что давно  это было. Крепко меня люди обидели -- начальники. А
тут и бог,  вдобавок, убил:  жена молодая  да  сынишко в одночасье  померли.
Родителей не было, -- остался один-одинешенек на свете: ни у меня родных, ни
у  меня друга. Поп --  и тот последнее  имение за похороны прибрал. И стал я
тогда  задумываться.  Думал, думал  и, наконец,  того,  пошатился  в вере. В
старой-то пошатился, а новой еще не обрел. Конечно, дело мое темное. Грамоте
обучен  плохо; разуму  своему  тоже не вовсе доверяю... И взяла меня от этих
мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что,  кажется, рад бы на белом
свете  не жить... Бросил я избу  свою, какое было еще  хозяйствишко  --  все
кинул... Взял прозапас  полушубок, да порты, да сапоги пару, вырезал в тайге
посошок и пошел...
     -- Куда?
     -- Да так, никуда. В одном месте  поживу,  за хлеб  поработаю  --  поле
вспашу  хозяину, а в другое -- к жатве поспею. Где день проживу, где неделю,
а где и месяц; и все смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют...
Праведных людей искал.
     -- Что же, нашел?
     --  Как сказать тебе?.. Конечно,  всякие  тоже люди есть,  и у всякого,
братец, свое  горе.  Это  верно. Ну, только все же плохо,  братец,  в  нашей
стороне  люди бога-то помнят. Сам  тоже понимаешь: так ли  бы жить-то  надо,
если по божьему закону?.. Всяк о себе  думает, была бы мамона сыта.  Ну, что
еще;  который  грабитель  в  кандалах  закован  идет,  и  тот  не  настоящий
грабитель... Правду ли я говорю?
     -- Пожалуй... Ну, и что же?
     --  Ну, еще пуще  стал на  миру тосковать... Вижу,  что толку нету,  --
мечусь, все равно как в лесу... Теперь,  конечно, маленькое понятие имею, да
и  то... Ну, а тогда  вовсе стал без  ума.  Надумал,  например,  в арестанты
поступить...

     -- Это как же?
     -- А так, очень просто: назвался бродягой -- и посадили. Вроде крест на
себя наложил...
     -- Что ж, легче ли стало от этого?
     --  Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вот, может, в тюрьме  не
бывал, так не знаешь, а я довольно узнал,  каков это есть монастырь. Главное
дело -- без пользы всякой живут люди,  без работы. Суется  это он из угла  в
угол, да пакость какую ни есть и надумает. На скверное слово, на отчаянность
-- самый скорый народ, а чтоб о душе подумать, о боге там, -- это за большую
редкость, и  даже  еще  смеются...  Отчаянный  самый народ.  Вижу я, что, по
глупости своей,  не  в надлежащее место попал, и объявил свое  имя,  стал из
тюрьмы  проситься. Не пускают. Справки пошли, то, другое... Да  еще говорят:
как смел на себя  самовольно этакое  звание  принять?.. Истомили  вконец. Не
знаю уж, что и  было б со мной, да вышел тут  случай... И плохо мне от этого
самого случая пришлось... ну, а без него-то, пожалуй, было бы еще хуже...
     Прошел  как-то по  тюрьме  говор:  Безрукого, мол,  покаянника  опять в
острог  приведут.  Слышу  я разговоры  эти:  кто  говорит  "правда",  другие
спорятся, а  мне, признаться, в  ту пору и ни к чему было: ведут, так ведут.
Мало  ли каждый день  приводят?  Пришли это  из городу арестантики, говорят:
"Верно.  Под  строгим  конвоем  Безрукого водят...  К  вечеру  беспременно в
острог". Шпанка (Шпанкой на арестантском жаргоне  зовут  серую  арестантскую
массу) на двор повалила, -- любопытно. Вышел и я погулять тоже: не то, чтобы
любопытно было, а так, больше с тоски, все, бывало, по двору суешься. Только
стал я ходить, задумался  и о Безруком забыл совсем. Вдруг отворяют  ворота,
смотрю --  ведут старика.  Старичонка-то маленький,  худенький, борода седая
болтается, длинная;  идет, сам  пошатывается, -- ноги не держат.  Да и  рука
одна без действия висит. А, между прочим, пятеро конвою с ним, и еще штыки к
нему приставили. Как увидел я это, так меня даже шатнуло... "Господи, думаю,
чего только  делают. Неужели  же человека  этак водить подобает, будто тигру
какую? И диви бы еще богатырь какой, а то ведь старичок ничтожный, неделя до
смерти ему!.."
     Взяла меня страшная жалость. И  что больше смотрю, то  больше  сердце у
меня  разгорается. Провели старика в  контору; кузнеца  позвали -- ковать  в
ручные  и  ножные  кандалы, накрепко. Взял  старик  железы, покрестил старым
крестом, сам на  ноги надел.  "Делай!"  -- говорит  кузнецу. Потом "наручни"
покрестил, сам руки продел. "Сподоби, говорит, господи, покаяния ради!"
     Ямщик замолчал и  опустил  голову,  как будто  переживая в воспоминании
рассказанную сцену. Потом, тряхнув головой, заговорил опять:

     --  Прельстил  он меня тогда, истинно  тебе  говорю:  за  сердце  взял.
Удивительное  дело!  После-то  я  его хорошо узнал:  чистый дьявол,  прости,
господи, сомуститель и враг. А как мог из себя  святого представить!  Ведь и
теперь как вспомню его молитву, все не верится: другой человек тогда был, да
и только.

     Да ведь и не я один. Поверишь ли, "шпанка"  тюремная  -- и та притихла.
Смотрят  все, молчат. Которые  раньше насмехались, и те  примолкли, а другой
даже и крестное знамение творит. Вот, брат, какое дело!
     Ну, а уж  меня он прямо  руками взял. Потому как  был я  в  то  время в
задумчивости, вроде оглашенного, и взошло мне в голову, что есть этот старик
истинный праведник, какие в старину  бывали. Ни  с кем я в ту пору не то что
дружбу водить, а даже не разговаривал. Я ни к кому, и ко мне никто. Иной раз
и слышу там разговоры ихние, да все мимо ушей, точно вот  мухи жужжат... Что
ни надумаю, -- все  про себя; худо ли, хорошо ли, -- ни у кого не спрашивал.
Вот и задумал я к старику к этому  в "секретную" пробраться; подошел случай,
сунул  часовым по  пятаку, они  и пропустили, а потом  и  так стали пускать,
даром. Глянул я к нему в оконце, вижу: ходит старик по камере, железы за ним
волочатся,  да  все  что-то  сам  себе  говорит.  Увидел  меня, повернулся и
подходит к дверям.

     -- Что надо?
     --  Ничего, говорю, не надо, а  так... навестить  пришел. Чай одному-то
скучно.
     -- Не один я здесь, отвечает, а с богом, с богом-то не скучно, а все же
доброму человеку рад.
     А я стою перед ним дурак дураком, он даже удивляется, посмотрит на меня
и покачает головой. А раз как-то и говорит:
     -- Отойди-ка, парень, от оконца-то, хочу  тебя  всего  видеть. Отошел я
маленько, он глаз-то к дыре приставил, смотрел, смотрел и говорит:

     -- Что ты за человек за такой, сказывайся.
     --  Чего сказываться-то,  -- отвечаю ему,  -- самый потерянный человек,
больше ничего.
     -- А можно ли, говорит, на тебя положиться? Не обманешь?..

     -- Никого, мол, еще не  обманывал, а тебя и подавно. Что прикажешь, все
сделаю верно.
     Подумал он немножко, а потом опять  говорит: -- "Нужно  мне человека на
волю  спосылать нынче ночью.  Не сходишь ли?"  -- Как же мне, говорю, отсюда
выйти? -- "Я тебя научу", говорит. И точно, так научил, что вышел я ночью из
тюрьмы, все равно как из избы своей. Нашел человека, которого мне он указал,
сказал ему "слово". К утру назад.  Признаться, как стал подходить к острогу,
на самой зорьке, стало у меня сердце загораться. "Что,  думаю, мне за неволя
в  петлю лезти? Взять  да уйти!.."  А острог-то,  знаешь, за  городом стоит.
Дорога  тут  пролегла широкая.  У  дороги на  травушке роса  блестит,  хлеба
стоят-наливаются, за  речкой  лесок  шумит маленечко... Приволье!..  А назад
оглянешься:  острог стоит, точно сыч насупившись... Да еще  ночью-то,  дело,
конечно, сонное... А вспомнишь, как  тут с зарей день колесом завертится, --
просто беда! Сердце не терпит, так вот и подмывает уйти по дороге на простор
да на волюшку...
     Однако  вспомнил  про старика своего... "Неужто, думаю, я  его обману?"
Лег  на  траву,  в землю  уткнулся,  полежал  маленечко, потом  встал  да  и
повернулся к  острогу.  Назад не гляну... Подошел поближе, поднял глаза, а в
башенке, где у нас были секретные камеры, на окошке мой  старик сидит, да на
меня из-за решетки смотрит.
     Пробрался я  днем-то  в  его камеру, обсказываю все, как,  значит,  его
приказание исполнил. Повеселел он. -- "Ну, говорит,  спасибо тебе,  дитятко.
Сослужил ты мне  службу, век не забуду. А что, парень,  -- спрашивает после,
-- на волю-то,  небось,  крепко хочется?" А  сам  смеется. --  Так,  говорю,
хочется, смерть!  -- "То-то, говорит.  А  за что ты сюда-то попал, за  какое
качество?" -- Никакого, говорю, качества не было. Так, глупость моя,  больше
ничего. -- Покачал  он тут головой. --  "Эх,  говорит,  посмотреть на  тебя,
парень, и то обидно. Эдакую тебе бог дал силу и года твои, можно сказать, уж
не маленькие,  а  ты, кроме глупостей этих, ничего  не знаешь на  свете. Вот
сидишь теперь тут... Что толку? На миру, брат, грех, на миру и спасенье..."
     -- Греха, отвечаю, много.
     -- А  здесь мало,  что ли? Да и грехи-то здесь все бестолковые. Мало ли
ты здесь нагрешил-то, а  каешься ли? -- Горько  мне, говорю. -- "Горько! А о
чем -- и сам не знаешь.  Не есть  это покаяние настоящее. Настоящее покаяние
сладко. Слушай, что я тебе скажу, да помни: без греха один бог, а человек по
естеству грешен и спасается покаянием. А  покаяние по грехе, а грех на миру.
Не согрешишь -- и не покаешься, а не покаешься -- не спасешься. Понял ли?"
     А я, признаться, в ту пору не совсем его слова понимал, а только слышу,
что слова хорошие. Притом и сам уже я ранее думал: какая есть моя жизнь? Все
люди --  как люди,  а я точно и не живу на свете: все равно как трава в поле
или бы лесина таежная. Ни себе, ни другим.
     -- Это, говорю,  верно.  На  миру  хоть  и  не  без греха жить, так  по
крайности жить, чем  этак-то маяться. А только как мне жить, не знаю. Да еще
когда из острога-то выпустят.
     --  Ну, -- говорит старик,  -- это уж мое дело. Молился я о тебе:  дано
мне извести  из темницы душу  твою... Обещаешь  ли  меня слушаться, -- укажу
тебе путь к покаянию. -- Обещаюсь, говорю. -- "И клянешься?" -- И клянусь...
-- Поклялся я клятвой, потому что в ту пору совсем он завладел мною: в огонь
прикажи, -- в огонь пойду, а в воду, так в воду.
     Верил я тому  человеку. И  стал было мне один арестантик говорить: "Ты,
мол,  зачем это  с  Безруким  связываешься? Не гляди, что он  живой  на небо
пялится:  руку-то ему купец  на разбое пулей  прострелил!.." Да я слушать не
стал, тем  более, что и говорил-то он во хмелю, а я пьяных страсть не люблю.
Отвернулся  я  от  него,  и он  тоже  осердился:  "Пропадай, говорят,  дурья
голова!" А надо сказать: справедливый был человек, хоть и пьяница.
     В  скорости Безрукому облегчение  вышло. Перевели  его  из  секретной в
общую, с другими прочими вместе.  Только и он, как я же,  все  больше  один.
Бывало,  начнут арестанты приставать, шутки шутить, он  хоть  бы те слово  в
ответ. Поведет только глазами,  так  тут  самый  отчаянный опешит.  Нехорошо
смотрел...

     Ну,  а  еще через малое  время -- и совсем  освободился.  Гулял я  раз,
летнее  дело, по двору; смотрю, заседатель в контору прошел, потом провели к
нему Безрукого.
     Не прошло полчаса, выходит Безрукий с  заседателем на  крыльцо, в своей
одежде, как есть на волю  выправился, веселый. И  заседатель  тоже  смеется.
"Вот ведь, думаю, привели человека с каким отягчением, а  между прочим, вины
за ним не имеется". Жалко  мне, признаться, стало, -- тоска. Вот, мол, опять
один  останусь.  Только  огляделся он  по двору, увидел  меня и манит к себе
пальцем. Подошел  я,  снял  шапку, поклонился  начальству,  а Безрукой-то  и
говорит:
     --  Вот, ваше благородие, нельзя ли этого парня обсудить поскорее? Вины
за ним большой нету.
     -- А как тебя звать-то? -- спрашивает заседатель.
     -- Федором, мол, зовут, Силиным.
     --  А, говорит,  помню. Что ж, это  можно. И судить его не надо, потому
что за глупость не судят. Вывести за ворота, дать но шее раза, чтоб напредки
не  в  свое место не совался, только и  всего.  А  между прочим, справки-то,
кажись, давно у меня получены. Через неделю непременно отпущу его...
     -- Ну, вот, и отлично, -- говорит Безрукой. -- А ты, парень, -- отозвал
он меня  к сторонке, -- как  ослобонишься, ступай  на  Кильдеевскую  заимку,
спроси  там хозяина  Ивана  Захарова,  я  ему о тебе поговорю,  дитятко;  да
клятву-то помни.
     И ушли они. А через неделю, точно, и меня на волю отпустили. Вышел я из
острога  и тотчас отправился в эти вот самые места. Разыскал Ивана Захарова.
Так  и так, говорю, меня  Безрукой прислал.  -- "Знаю, говорит. Сказывал  об
тебе старик.  Что ж,  становись пока в работники ко мне,  там увидим". --  А
сам-то, мол. Безрукой где же  находится? -- "В отлучке, говорит, -- по делам
он все ездит. Никак скоро будет".
     Вот и стал я жить  на заимке -- работником не работником, -- так, живу,
настоящего  дела не  знаю.  Семья у  них небольшая  была. Сам хозяин, да сын
большой,  да работник...  Я четвертый, Ну,  бабы  еще,  да Безрукой наезжал.
Хозяева -- люди строгие, староверы, закон соблюдают; табаку, водки -- ни-ни!
А работник  Кузьма -- тот у  них полоумный какой-то был, лохматый да черный,
как  эфиоп.  Чуть,  бывало,  колокольчик  забрякает,  он  сейчас в  кусты  и
захоронится. А  Безрукого-то  пуще  всех  боялся.  Издали, бывало,  завидит,
тотчас бегом в тайгу, и все в одно место  прятался.  Зовут хозяева, зовут --
не откликается. Пойдет к нему сам Безрукой,  слово скажет, он и идет за ним,
как овечка, и все опять справляет, как надо.
     Наезжал  Безрукой на  заимку-то  не  часто  и со  мной почитай  что  не
разговаривал.  Беседует,  бывало,  с хозяином  да  на  меня  смотрит, как  я
работаю; а подойдешь к нему, все некогда. "Погоди, говорит, дитятко,  ужо на
заимку  перейду,  тогда поговорим. Теперь  недосуг".  А  мне тоска. Хозяева,
положим, работой не притесняли,  пища хорошая,  слова дурного не слыхивал. С
проезжающими  и то посылали редко. Все  больше либо сам хозяин,  либо  сын с
работником,  особливо  ночью. Ну,  да мне  без работы-то еще того хуже; пуще
дума одолевает, места себе не найду...
     Прошло никак недель пять, как я из тюрьмы вышел. Приезжаю раз вечером с
мельницы; гляжу, народу у  нас в  избе много... Распрег коня; только хочу на
крылец итти, -- хозяин мне навстречу. "Не ходи, говорит, погоди малость, сам
позову. Да слышь! -- не ходи, я тебе говорю". Что же, думаю себе, за  оказия
такая? Повернулся я, пошел к сеновалу. Лег на сено, -- не  спится. Вспомнил,
что  топор  у  меня  около  ручья  оставлен.  Сходить, думаю:  станет  народ
расходиться, как бы кто не унес. Пошел мимо окон, да как-то и глянул в избу.
Вижу:  полна  изба  народу,  за  столом  заседатель сидит;  водка перед ним,
закуска, перо, бумага, -- следствие, одним словом. А в стороне-то, на лавке,
Безрукой сидит.  Ах ты, господи!.. Точно меня  обухом по  голове шибануло!..
Волосы  у него на лоб свесились, руки назад связаны, а глаза точно угли... И
такой он мне страшный тогда показался, сказать не могу...
     Отшатнулся я  от окна, отошел к сторонке... Осенью дело  это было. Ночь
стояла звездная  да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будет.
Речка эта плещется,  тайга шумит, а сам я точно во сне.  Сел  на бережку, на
траве, дрожу весь... Господи!..
     Долго  ли,  коротко  ли  сидел,  только  слышу: кто-то  идет  из  тайги
тропочкой  мимо, в  белом пинжаке, в фуражке, палочкой помахивает. Писарь...
верстах в четырех жил. Прошел  он по мостику и прямо в избу. Потянуло тут  и
меня к окну: что будет?
     Писарь вошел в двери, снял шапку,  смотрит кругом. Сам, видно, не знал,
зачем  позвали.  Потом  пошел   к  столу  мимо  Безрукого   и  говорит  ему:
"Здравствуй, Иван  Алексеевич!" Безрукой  его так и опалил глазами, а хозяин
за  рукав  дернул да шепнул  что-то. Писарь,  видно,  удивляется. Подошел  к
заседателю,  а тот, уже порядочно  выпивши, смотрит на него мутными глазами,
точно спросонья. Поздоровались. Заседатель и спрашивает:
     -- Знаете вы этого человека? -- сам в Безрукого пальцем тычет.
     Посмотрел писарь, с хозяином переглянулся.
     -- Нет, говорит, не видывал будто.  Что такое, думаю, за оказия? Ведь и
заседатель-то его хорошо знает.
     Потом заседатель опять:
     -- Это не Иван Алексеевич, здешний житель, по прозванию Безрукой?
     -- Нет, -- отвечал писарь, -- не он.
     Взял  заседатель  перо,  написал  что-то  на  бумаге и стал вычитывать.
Слушаю я  за окном, дивлюсь  только. По  бумаге-то выходит, что  самый  этот
старик Иван Алексеев не есть Иван Алексеев; что его соседи, а также и писарь
не признают за таковое лицо, а сам он именует себя Иваном Ивановым и пачпорт
кажет.   Вот  ведь  удивительное  дело!  Сколько  народу  было,   все   руки
прикладывали,  и ни один его не признал. Правда, и  народ  тоже подобрали на
тот случай! Все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, в долгу.
     Кончили это дело,  понятых отпустили...  Безрукого заседатель развязать
велел  еще  раньше.  Иван  Захаров  выносит  деньги,  дает  заседателю,  тот
сосчитал, сунул в карман. "Теперь, говорит, тебе, старик, беспременно месяца
на три  уехать  надо.  А не уедешь,  --  смотри, --  на меня не пеняй... Ну,
лошадей мне давайте!.."
     Отошел я от окна, прошел на сеновал, думаю, сейчас кто-нибудь к лошадям
выйдет. Не хотелось мне, чтоб меня под окном-то увидали. Лежу на сене, спать
не сплю,  а  все будто сон вижу,  с  мыслями не могу собраться...  Слышу  --
проводили  заседателя. Побрякал колокольцами, уехал... В  доме все улеглись,
огни погасли. Стал было  и я дремать, да вдруг это слышу  опять: динь, динь,
динь! Колокольчик звенит. А  ночь-то тихая-прети-хая, далеко слышно.  И  все
это ближе да ближе: из-за реки к нам будто едут. Малое время спустя и в избе
колокольчик-то  услыхали, огонь  вздули.  Тройка на  двор въехала.  Знакомый
ямщик проезжающих привез, -- значит, по дружбе; мы к нему возили, он к нам.
     Ну,  думаю  себе, может,  ночевать  станут. Да  и то: ночью  редко меня
посылали; больше  сам хозяин  либо сын да работник. Стал я опять дремать, да
вдруг слышу: Безрукой с хозяином тихонько под навесом разговаривают.
     -- Ну, как же быть? -- старик-то говорит. -- Да где же Кузьма?
     --  То-то  вот, --  хозяин  отвечает.  -- Иван с  заседателем уехал,  а
Кузьма,  как народ увидал,  так  сейчас теку. И  в  кустах его, слышь, нету.
Дурак парень этот. Совсем, кажись, ума решился.
     -- Ну, а Федор?-- старик опять спрашивает: это уж про меня.
     -- Федор,  мол, вечор с мельницы приехал,  хотел в избу  итти, да я  не
пустил.
     -- Хорошо, говорит, надо быть спать завалился. Ничего не видал?
     -- Надо полагать -- ничего. Прямо на сеновал ушел.
     -- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня в дело...
     -- Ладно ли будет? -- говорит Захаров.
     -- Ничего, ладно. Парень  этот простой, а сила  в нем чудесная; и  меня
слушает,  --  кругом  пальца его оберну. И  то сказать: я ведь  в самом деле
теперича на полгода еду, а  парня этого надо к делу приспособить.  Без  меня
дело не обойдется.
     -- Все же будто  сумнительный человек, -- говорит Захаров. -- Не по уму
он мне что-то, даром что дурачком глядит.
     -- Ну,  ну, --  старик отвечает. --  Знаю  я  его.  Простой парень. Нам
этаких и надо. А  уж  Кузьму  как-нибудь  сбывать придется. Как  бы  чего не
напрокудил.

     Стали меня ок