ать оправдания...  Совесть замерзла!..  О,  конечно,  это всегда так
бывает:  стоит  понизиться  на  два  градуса  температуре  тела,  и  совесть
замерзает...  закон  природы...  Не  замерзает  только  соображение о  своих
удобствах и подлое, фарисейское лицемерие... О, какая низость...
     Он схватил голову руками,  и  несколько секунд прошло в молчании.  Наша
избушка  все  продолжала  вздрагивать,  но  ровный  гул  прекратился:  опять
послышались толчки, и мне положительно казалось, будто там, над рекой, лесом
и ущельями, размеренно шагал кто-то огромный и тяжелый...
     - Да встаньте же,  наконец,  вы... негодяй! - крикнул вдруг Игнатович с
дикой  враждой.  -  Ведь  мы  с  вами  убили  человека.  Пон-нимаете ли  вы,
себялюбивое животное!  Хозяин,  вставай...  Зови всех... Господи боже!.. Что
делать, что теперь делать?..
     В освещенном пространстве около камина появилось испуганное лицо нашего
хозяина. Уже с минуту он шевелился, прислушиваясь к непонятному и тревожному
разговору незнакомых проезжих людей,  упоминающих об убийстве. И теперь, все
еще полусонный,  испуганный не  столько,  вероятно,  словами,  сколько дикой
энергией, звучавшей в голосе почти помешанного человека, он быстро вскочил и
стал напяливать на себя верхнюю одежду. Потом, не говоря ни слова, он открыл
дверь и вышел в темноту. Ямщик, привезший нас, тоже проснулся, зевнул, сошел
с  своего  места  и  подбросил поленьев в  камин...  Он,  видимо,  совсем не
понимал, в чем дело. В углу заплакал ребенок, и послышался успокаивающий его
женский голос.
     Все это навсегда врезалось мне в  память,  и никогда не забыть мне этой
ужасной ночи,  темной избушки с  тихо  набиравшимся в  нее  народом и  этого
протяжного гула снаружи.  Знаете, порой есть что-то изумительно сознательное
в голосах природы... Особенно, когда она грозит...


        VI

     - Послушайте,  может быть,  вы все-таки доскажете,  что было дальше?  -
спросил я через некоторое время, видя, что мой спутник задумался и как будто
забыл о  своем рассказе,  глядя прямо перед собой на освещенные солнцем горы
нашего берега.  Реки  с  ледоходом теперь не  было  видно.  Мы  ехали лугом,
впереди плелись мои спутники, о чем-то весело балагуря с своим ямщиком.
     - Да,  простите,  пожалуйста!..  - заговорил рассказчик. - Я задумался.
Это очень тяжелые воспоминания, но... конечно, я доскажу... остановился я на
том, что...
     - Что в избу стали набираться ямщики, которых, вероятно, созвал хозяин.
     - Да,  да, конечно... Хозяин созвал их чуть не всех, думая, что в самом
деле  надо  будет вязать убийц.  Ямщики входили робко,  зевая,  крестясь,  и
жались к  сторонке,  оставляя вокруг нас пустое пространство.  Скоро в  углу
около дверей образовалась темная куча людей,  лица которых с  любопытством и
испугом  тянулись из-за  плечей  стоявших впереди,  глядя  в  нашу  сторону.
Последним явился староста с  десятскими.  Перекрестясь на  икону,  он  резко
ступил прямо к нам и заговорил грубо,  очевидно стараясь ободрить и себя,  и
станочников:
     - Ну, что такое набедокурили? Винуйтесь богу, великому государю...
     Однако,  когда я  стал  разъяснять,  в  чем  дело,  в  избе  постепенно
водворялось  что-то  вроде  разочарования.  Этим  людям  жилось  всегда  так
холодно,  а мой рассказ, правда бессвязный и сбивчивый, не облекался для них
тем захватывающим, трагическим смыслом, какой он имел теперь для нас. Где-то
в углу послышался даже смех.
     - Да это Митрохин, поселенец! - сказал кто-то.
     - Верно,  он...  Недели, сказывают, уж три плетется с приисков. Надоели
нам...
     - И верно,  -  вставил свое замечание привезший нас ямщик.  -  У нас на
станке третьего дня был.  Лошадь просил. Свезите, говорит, христа ради, ноги
не ходят.
     - Ну, что ж не дали? - спросил староста сурово.
     - Надоело уж  нам возить-то их.  Да и  бумаги нет...  -  ответил ямщик,
отворачиваясь.  -  Была бы бумага или бы к нам привезли его,  а то пешком же
пришел... Как люди, так и мы...
     - Пешком пришел!  Умные!  То,  чай,  тепло было,  а тут, видишь, сивер.
Застынет теперь, - заседатель с доктором, небось, пешком не придут... Возить
же доведется... А вы, господа, что народ зря булгачите?.. Ночное дело...
     - У него теплина была (костер), - вставил ямщик в виде оправдания.
     - Как  же  зря,  -  сказал  я,  чувствуя,  что  почва  у  нас  начинает
ускользать. - Ведь человек замерзнет... Надо помочь.
     - Как поможешь?..  Ежели бог сохранит,  придет, дальше свезем... Почто,
Тимофей, не подобрал его? - обратился он опять к нашему ямщику.
     - Где посадил бы я? Сани махоньки, сам околел...
     - Верно и то...  Трое ехали...  Что ж теперь делать? Теплина была, так,
может, господь упасет...
     - Постойте,  -  крикнул я  с  тоской.  -  Нельзя же этак...  Ведь в эту
минуту, может быть, человек умирает... Слышите, что делается...
     На мгновение водворилась тишина,  - и опять со двора слышны были удары,
точно кто размеренно и  с  промежутками толок что-то в ступе.  И по временам
воображение примешивало к этому стоны...  Это доносился,  вероятно, звенящий
гул лесных верхушек или, может быть, на реке трескался лед.
     В  избе послышались вздохи.  Тем не  менее,  дверь открывалась.  Ямщики
начинали понемногу выходить.
     - Спаси господи!  -  прошептал кто-то,  и  чей-то другой голос прибавил
резко:
     - Сами  тоже стынем...  Зима не  пройдет,  чтобы на  ближних станках не
застыл человек, а то двое. Перегон у нас лютый!
     - Третий год - Федька в этом же лесу застыл.
     - В прошлом годе баба с мальчонком.
     - А у меня мнук не застыл,  что ли? - злобно выкрикнул в толпе какой-то
старик.
     - Этому ветру почта не ходит, - опять сказал наш ямщик.
     Двери скрипнули еще и еще... Народу убывало.
     - Постойте,  -  сказал я в отчаянии.  - Возьмите деньги, что ли! Десять
рублей, - кто согласится поехать со мною...
     В это время мой взгляд упал на лицо Игнатовича,  безмолвно сидевшего на
скамье у  стола с  совершенно помертвевшим лицом,  и  мне стало вдруг как-то
жутко. Голос мой сорвался...
     Помню,  что в  эту минуту староста с  внезапным участием взглянул мне в
лицо и сделал движение...
     - Двадцать,  тридцать, все, что у нас есть! - сказал я, почти задыхаясь
от волнения...
     - Стойте,  -  крикнул  староста  своим  грубо-решительным  голосом,  от
которого толпа ямщиков сразу остановилась. - Никто не уходите! Слышите, люди
деньги дают,  а и без денег все одно надо бы.  Верно,  что грех!.. Надо бога
вспомнить! Ну, чья очередь? Говорите, старики!..
     Толпа отхлынула от  порога к  середине избы...  Староста стоял рядом со
мною,  и я теперь не сводил с него глаз.  Это был мужик средних лет, рослый,
смуглый, с грубыми, но приятными чертами лица и глубокими черными глазами. В
них виднелась решительность и как будто забота.
     - Эх, господин, - сказал он мне сурово, когда среди ямщиков начался тот
говор,  которым открывается обыкновенно обсуждение мирского дела на сходе. -
Совесть у тебя есть, а ума мало... Без денег-то бы, пожалуй, лучше было... Я
уж хотел объявить наряд... Теперь пойдет склека.
     И  действительно,  началась  мучительная "склека".  Вы  знаете,  -  эти
ленские ямщики составляют своеобразные ямские общины, обломок прошлых веков.
Земли у  них  нет,  в  состоят они на  жалованье.  "Пара лошадей" составляет
основание  подушной  раскладки,   "душа"  равняется  части  лошади,  которой
соответствует часть жалованья. Все доходы станка и все повинности приурочены
к этому основанию... Теперь мои деньги вступали в эту раскладочную машину, и
притом деньги экстренные. Предстояло разверстать их на мир, а мир должен был
выставить очередных.
     Поднялись  споры...  Прогонная  плата,  части  лошадей,  старые  счеты,
очереди, возка дров, прогон почты, провоз заседателей и исправников, сироты,
кормежка арестантов - все это теперь выступило на сцену и обсуждалось горячо
и  всесторонне.  Я  несколько раз  пытался  остановить эти  споры  тоскливым
напоминанием о  том,  что человек в это время может погибнуть,  но ближайший
ямщик сказал мне с серьезной непреклонностью:
     - Ничего не поделаешь, не мешай! Дело мирское... помешаешь, хуже...
     Споры продолжались.  Решение все еще не выяснялось... Снаружи несся все
тот же зловещий гул...
     Наконец   вмешался  староста,   которому  как   будто   сообщалось  мое
нетерпение.  Он лучше меня,  конечно,  знал ту разверсточную машину, которая
так шумно действовала перед нашими глазами,  и  видел,  что пока она сделает
точно и  справедливо свое дело,  -  пройдет еще немало времени...  И  вот он
выступил вперед,  одним  окриком остановил шум,  потом повернулся к  иконе и
перекрестился  широким  крестом.   Кое-где  в   толпе  руки  тоже  поднялись
инстинктивно для  креста...  Тревожная  ночь  производила свое  действие  на
грубые нервы...
     - Братцы,   -   сказал  он.  -  Нельзя  эдак-ту...  Видит  бог,  святая
владычица...  Я отказываюсь.  Не надо мне денег...  Я еду,  не в зачет,  без
очереди...  Когда господь ежели поможет, - оставьте свои деньги, господин...
Свечку, когда что, поставите...
     В толпе водворилось молчание,  и через минуту один из станочников,  еще
недавно много споривший и горячившийся из-за какой-то неочередной "выти",  -
первый сказал с спокойным сочувствием:
     - Ну, помоги тебе господи... Ежели охотой...
     - Дело твое...
     - Не в зачет,  -  твоя воля... И то сказать: душа дороже денег... Тут и
сам застынешь...
     - Ишь ведь сиверко... Господи помилуй... Верно, - почта не пойдет... Ну
их, и с деньгами. Своя душа дороже...
     - Помоги тебе владычица, Софрон Семеныч.
     Я   с  безотчетным  облегчением  взглянул  в  ту  сторону,   где  сидел
Игнатович...  Мне казалось, что в великодушном предложении старосты и в том,
как оно было принято, - есть что-то разрешающее и как бы оправдывающее также
и нас... Но Игнатовича на этом месте уже не было.
     Вскоре изба очистилась. Остались только хозяин, несколько замешкавшихся
ямщиков и я.  Игнатовича нигде не было видно. Ямщики говорили, что он вышел,
одевшись, еще до окончания разверстки...
     У  меня сжалось сердце каким-то предчувствием.  Я  вспомнил его бледное
лицо  во  время переговоров.  Вначале на  нем  было обычное мизантропическое
выражение, с примесью злого презрения к себе и другим. Но в последнюю минуту
мне запомнилось только выражение глубокой, безнадежной печали. Это было в то
время, когда я предложил деньги и среди ямщиков начались споры...
     Я вышел на площадку,  искал и звал его, прибавляя на всякий случай, что
дело сделано и что я скоро еду за человеком в лесу...  Но ответа не было,  в
окнах встревоженного станка гасли огни, ветер тянул по-прежнему; по временам
трещали  стены   станочных  мазанок  и   издалека  доносился  стонущий  звук
лопающегося льда.
     - Товарища кличешь?  -  спросил меня проходивший мимо ямщик.  -  Да он,
чай,  ушел спать в другую избу... Беспокойно было у вас. Может, попросился к
шабрам.
     В  это  время  к  избе  подъехали широкие розвальни,  запряженные парой
лошадей,  и староста, весь закутанный в меха, в огромных рукавицах, соскочил
с них и подошел ко мне.
     - Что такое? - спросил он. - Что еще?
     - Скорей,  скорей, ради бога, - сказал я, охваченный нервным ознобом. У
меня возникла внезапная уверенность, что я найду Игнатовича по дороге.
     - Ну,  нет, - сказал он. - Погоди, барин, этак нельзя. Одежда у тебя не
по этому ветру. На вот, я привез тебе. Одевайся.
     И  он настоял,  чтобы я  оделся в  его меха...  Мы выехали почти уже на
рассвете, захватив с собой еще кучу одежи на всякий случай...
     Ветер был  тяжелый и  палящий.  На  небе светила полная луна,  а  внизу
мчалась так называемая поземка.
     Вы  знаете,  что  это?  Ветер  подымал с  земли сухой снег  и  нес  нам
навстречу ровно,  беспрерывно,  упорно...  Это  не  метель,  но  хуже всякой
метели...  В  такую  погоду  всякое  движение останавливается;  кажется,  мы
действительно кой-чем рисковали в это утро. Мне потом отрезали два пальца...
     - Нашли  вы  этого  человека?   -  спросил  я  нетерпеливо,  видя,  что
Сокольский опять остановился.
     - Нашли, - ответил он как-то беззвучно... - Это было уже серым утром...
Ветер стал стихать...  Сел холодный туман...  У него был огонь,  но он давно
потух.  Он,  вероятно,  заснул... Глаза у него, впрочем, были раскрыты, и на
зрачках осел иней...
     - А ваш товарищ? Он действительно остался на станке?
     Сокольский посмотрел на меня помутившимся и потускневшим взглядом.
     - Я  был глубоко убежден,  что он пошел по дороге в  лес,  и потому всю
дорогу ночью кричал и вглядывался.  Староста успокаивал меня. Он, во-первых,
никак  не  понимал,  что  человек может бесцельно отправиться на  гибель,  а
во-вторых, дорога от станка была только одна и притом широкая и обставленная
вехами, так что сбиться было невозможно, особенно в светлую все-таки ночь...
     Когда мы  поехали обратно,  уложив нашу  печальную находку и  закутав в
меха,  было уже  утро.  Ветер стих,  и  мороз внезапно сдался.  Потом взошло
солнце. Следов нигде не было.
     - Значит, вы ошиблись?
     - Мы приехали на станок... Там его тоже не было...
     Сокольский замолчал,  и  на растроганном грубоватом лице его проступило
выражение глубокой нежности...
     - Он был непрактичен и беспомощен,  как ребенок, - сказал он. - Никогда
он  не  умел найти дорогу...  Выйдя из избы,  он пошел спасать замерзающего,
но... взял в другую сторону...
     Рассказчик повернулся ко мне.
     - Понимаете вы это?  Взял сразу из станка в  другую сторону и пошел все
прямо. Дорога тут была такая же широкая, и скоро опять начинался лес. В этом
густом лесу на следующий день еще сохранились в  затишных местах следы.  Они
шли все прямо,  не сворачивая.  Прошел он удивительно много и... не отступил
ни шагу, пока...
     Сокольский замолчал и довольно долго смотрел в сторону.
     - Надеялся ли  он  спасти этого незнакомого человека?..  Не  думаю.  Он
пошел,  как был,  захватив,  впрочем,  трут и огниво,  которыми едва ли даже
сумел бы распорядиться. Говорю вам - совершенный ребенок. Ему, просто, стало
невыносимо...  И  еще...  Мне порой приходит в голову,  что он казнил в себе
подлую  человеческую  природу,   в  которой  совесть  может  замерзнуть  при
понижении  температуры  тела  на  два  градуса...   Романтик  в  нем  казнил
материалиста...
     Он опять замолк.
     - Вы сказали,  кажется, - подлую человеческую природу? - сказал я через
некоторое время.
     Он оглянулся, как будто несколько удивленный.
     - Ах, да!.. Не знаю я, не знаю!.. Просто ничего не знаю. Знаю одно, что
погибают часто не те, кому бы следовало, а мы, которые остаемся...
     Он  не досказал,  махнул рукой,  и  все остальное время мы ехали молча,
пока  из-за  откоса не  показались дымки  станка,  на  котором нам  пришлось
расстаться.  Сокольский очень торопился к своей партии и уехал вперед,  а мы
поневоле ехали тише.


        VII

     Дня  через два  после этого,  когда мы  проезжали густым лесом,  ямщик,
молодой мальчишка, подросток, указал мне кнутовищем большой каменный крест в
чаще, в стороне от дороги, и сказал:
     - Человек тут застыл... двое... Крест поставил приискатель, Сокольской;
может, знаете? Вчера проезжал. Гляди, его следы это...
     Действительно,  по  глубокому снегу,  освещенному продиравшимися сквозь
чащу лучами солнца, ясно виднелись чьи-то крупные следы от дороги к кресту и
обратно.
     - Никогда мимо  не  проедет,  -  сказал  опять  ямщик,  повернувшись на
облучке и  улыбаясь.  -  Всегда  вылезет.  Постоит-постоит,  опять  садится.
Креститься не крестится,  а,  видно, молится... Когда и заплачет... Чудак, а
барин хороший.
     И, хлестнув лошадь, он прибавил задумчиво:
     - Видно, приятели были...


                              Примечания

     Рассказ писался в конце 1900 г.  (дата завершения -  3 января 1901 г.).
Впервые опубликован в журнале "Русское богатство" (Петербург), 1901, январь,
кн. 1, под заглавием: "Сибирские рассказы. I. Мороз".



        В.Г.Короленко. Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


        I

     В  то  время  Рим  вознесся  могуществом  над  всеми  народами,  а  его
владычество простерлось от края до края земли.
     В  Европе римляне победили галлов и  крепких телом германцев и бриттов,
огражденных,  кроме океана, еще стеною, и горную Испанию, охваченную морями.
А  также  Греция и  народы,  живущие около Понта,  и  многие другие признали
власть орла.
     В  Африке  от  Столпов  Геркулеса  и  до  Чермного  моря,   Карфаген  и
бесчисленные эфиопы подчинились силе  оружия и  обязались поставлять запасы,
которыми в течение восьми месяцев питался римский народ.
     В   Азии  пятьдесят  городов  поклонялись  правителю  Рима,   глядя  на
дикторские пучки, окружавшие консулов. {Прим. стр. 216}
     Египет и Аравия,  народы Индии и мидяне, и парфяне, и гордые киринеяне,
ведущие свой род  от  лакедемонян.  и  мармаридяне,  и  страшные сиртяне,  и
насамоны,  и  мавры,  и  нумидяне и  многие  другие  народы,  сложив оружие,
склонились  под   ярмо  и   трепетали...   Трепетали  уже  не   перед  мечом
завоевателей,  но перед пучками дикторских розог, которые напоминали народам
об их постыдном рабстве.
     Стихло  сопротивление захвату,  руки  борцов упали  в  бессилии смерти,
смежились очи,  обращавшиеся к свободе, смолкли голоса, звучавшие призывом к
защите...  Над затихшим в  ужасе миром взвился римский орел,  и  владычество
Рима легло над порабощенной землей...
     И  мир на время наступил в  мире.  Но он нес с собою не процветание,  а
зло.  Не маслина цвела на ниве жизни, а волчец и терн, потому что нива жизни
поливалась не благодатным дождем,  а кровавым потом рабства, и над землею от
края до края стоял стон угнетенных...
     И  гордый  Рим  питался плодами рабства,  как  орел-стервятник питается
падалью;  от  этих  плодов  яд  разливался в  народе,  которым прежде  всего
отравились правители.
     Первые кесари,  встречая отпор и сопротивление народов, еще не забывших
свободу,  часто  вспоминали о  благоразумии;  мерами кротости привлекали они
тех, чьи руки могли еще мечами защищать вольность; под цветами человеколюбия
скрывали они  цепи  рабства,  чтобы  не  вызывать в  гордых сынах  свободы -
желания смерти в бою.
     И потому, завоевав Иудею, они оставили народу отеческие законы и веру в
Единого,  и  собственное правление.  А  вторгаться воинам  в  пределы  храма
запретили под страхом смерти.
     Но  вот  клики  борьбы за  свободу повсюду стихли,  пало  сопротивление
насилию завоевателей, мир склонился в изнеможении, кой-где только в бессилии
потрясая цепями.  И так шли годы. Римляне привыкали повелевать, мир привыкал
повиноваться.  В  сердце Рима росло высокомерие и гордость.  Он думал:  "Кто
посягнет ныне на мое владычество?"  И отвечал:  "Никто".  А в остальном мире
рабство укореняло привычки страха и низкого преклонения.
     И  Рим в  безмолвии общего рабства рычал на  вселенную,  как хищный лев
ночью среди ливийской пустыни.  А вселенная, как пустыня, со страхом внимала
рычанию насильника, помня страдания отцов, но забывши их доблесть.
     И  по мере того как в  народах смолкало святое чувство гнева,-  в  Риме
терялась мера благоразумия.
     После кесарей Юлия и Августа воцарился свирепый Тиверий, а за ним Кай -