двигаться,  ни  развязывать котомку.  Чувство особенного наслаждения,  когда
усталые члены мозжат и  ноют,  но  зато все  тело отдается ощущению отдыха и
покоя,  охватило меня  всего.  Андрей Иванович разделся,  развязал котомку и
даже снял сапоги.
     - А ночевать куда положишь? - спросил он у хозяина.
     Дядя Иван,  благообразный старик с мягкими манерами и старчески лукавым
лицом, озабоченно почесывал затылок.
     - Вот уже не знаю. На дворе разве. Крытый двор у нас.
     - А в задней избе?
     - Заднюю проезжающие заняли. Степан Ерофеича, из города, не знаете ли?
     - Толстомордый?
     - Ну-ну!
     Андрей Иванович толкнул меня локтем.
     - Это которых мы видели,  безобразники-то...  По шее их гнать,  а  ты в
избу пущаешь!..
     Старик  озабоченно оглянулся  и  закашлял.  Напившись чаю,  богомолки и
богомольцы выходили из-за стола и уходили из избы.  Мы с Андреем Ивановичем,
захватив большую охапку сена,  расположились на дворе,  под навесом, у стены
задней  избы.  Фонарь  кидал  колеблющийся свет,  выпугивая воробьев  из-под
высокой соломенной крыши.  Где-то  в  темных  углах  чавкали лошади,  коровы
жевали жвачку,  похрюкивала свинья. Где-то еще слышались голоса богомольцев,
улегшихся на соломе,  кто-то копошился в кузове старого тарантаса. Свет луны
прорывался сквозь щели  плетеных стен.  С  улицы доносились шаги прибывающих
странников. Они то и дело стучали в окна и усталыми голосами спрашивали:
     - Ночевать, ночевать, родимые, не пустите ли?
     Я  не  заметил,  как  заснул,  и  опять  проснулся  от  странного шума.
Казалось,  что-то громадное,  стуча,  всхрапывая и  шелестя,  надвигалось на
меня,  заполняя неопределенную тьму. Понемногу, однако, я стал осваиваться с
этим шумом: это, во-первых, Андрей Иванович жестоко храпел рядом. Во-вторых,
петух,  обеспокоенный необычными звуками, сошел с нашести и, осторожно шурша
по  соломе,  пробирается у  самого моего  уха,  почти  касаясь головы своими
крыльями. Вот он вышел на середину двора, и шуршание его легких шагов теперь
принимает в моем сознании настоящие размеры...  Я вижу,  хотя и неясно,  его
небольшую фигурку, вижу, как он расправляет крылья и вытягивает шею.
     - Ку-ка-ре-ку! - раздался вдруг резкий, будто слегка охрипший от ночной
сырости голос.
     Другой  петух  зашевелился  и   пробормотал  что-то  сонно  и  сердито.
По-видимому, он находил, что еще рано.
     Вслед за только что смолкшими переговорами петухов я  услыхал в темноте
двора еще какие-то звуки.  В  старом кузове тарантаса шептались два голоса -
один мужской,  другой женский.  Из-за  стены с  некоторых пор несся какой-то
топот,  стукотня,  песни и гул пьяных голосов. Влево от нас кто-то невидимый
быстро зашевелился, и молодой женский голос испуганно спросил:
     - Кто тут? Ай, тетка Федосья, тетка Федосья!
     - Что тебе?  -  говорит недовольно старуха.  -  Эй ты, чего подкатился,
озорник. Мало, что ль, места тебе? У меня живо откатишься...
     Озорник  громко  и  тенденциозно  всхрапывает,   очевидно  прикидываясь
спящим.  Однако  встревоженное стрекотание  проснувшихся деревенских девушек
вскоре заставляет озорника ретироваться. В это время Андрей Иванович, даже в
сонном состоянии не  теряющий порывистости движений,  завозился на  сене так
внезапно и сильно, что даже у меня мелькнуло сомнение: неужели это он сейчас
юркнул на  свою постель...  Впрочем,  нет.  Не  говоря уже  о  непоколебимой
добродетели моего спутника, я все время слышал около себя его храп.
     - Что это вы расстрекотались,  сороки?  -  проснувшись,  спросил он,  с
обычным пренебрежением к женскому сословию.
     - А-а, проснулся небось... Озорник! - сказала тетка Федосья.
     - Ишь где очутился! Туда же, храпит... Нешто сонный "так откатится?
     - Да это кто такой? - спросил еще чей-то голос.
     - Сапожник это из городу. В Ивановом доме живет.
     - О? Да я и бабу его знаю.
     - Ах,  озорники эти сапожники! Супротив сапожников других таких и нету!
Ох-хо-хо! Только ведь засыпать начала...
     - К нам по дороге приставал!  -  бойко выносится из тарантаса звонкий и
лукавый девичий голос.  Я  узнаю по  этому голосу одну из  мещанок,  которым
Андрей Иванович читал мораль.  -  И  до такой степени приставал,  то есть до
такой степени, что и сказать невозможно...
     - Мамынька!  Я  тятьке на  него  скажу,  -  плаксиво говорит испуганная
девушка.
     - Нишкни. Ужо мы евойной бабе все расскажем...
     - О,  ш-штоб вв-вас! - тихо и злобно шипит Андрей Иванович, видя, какой
опасный оборот принимает дело.  Упоминание о  супруге при  таком подавляющем
стечении улик окончательно лишает его самоуверенности,  и  потому он  делает
самое худшее,  что мог бы сделать в своем положении, а именно - вытягивается
на постели и пускает притворное сопение, прикидываясь заснувшим.
     - Храпит...  здесь вот этак же храпел,  притворщик...  Ох-хо-хо! Грехи,
грехи...
     Вскоре под навесом водворяется тишина.
     Притаившиеся на  время  голоса  в  кузове тарантаса опять  возобновляют
тихую и  мирную беседу.  Из-за стены слышатся визг и хохот.  Андрей Иванович
ворочается,  бормочет что-то и  по временам кого-то тихо ругает.  Я  начинаю
забываться.  Мне  опять видится одинокая старушка.  Она  все еще плетется по
опустевшей дороге, между побелевшими от росы ржаными полями. Андрей Иванович
идет  впереди  ее,  размахивая руками,  и  кому-то  угрожает:  "Что-о...  не
зачтется ей?.. Нет, враки, не туда гнете!.."
     - Не туда гнете!  -  слышу я уже наяву крик Андрея Ивановича. - Меня не
испугаете! Нешто этакое озорство дозволяется? Спать не даете, гульбу завели,
соблазн! Богомо-ольцы!.. Озорники, лодыри, гуляки!..
     Я не сразу мог сообразить,  в чем дело.  Светает:  снаружи первые,  еще
рассеянные лучи  просверлили уже  в  нашем плетне круглые горящие отверстия.
Свет расплывается в сыром воздухе,  воробьи чирикают под застрехами; в углах
темно и прохладно, Андрей Иванович, босой, со всклокоченными волосами, стоит
у сеней,  перед входом в заднюю избу, и, по-видимому, обличает ночных гуляк.
Хозяин, тоже босой, унимает его:
     - Ты вот что! Ты у меня в доме сам себя веди посмирнее.
     - А ты что из своего дома сделал, а?
     - Не  твое дело.  Тебя пустили,  ты  ночуй благородно,  а  беспокойства
делать не моги.
     - Что там опять? - просыпаются богомольцы.
     - Сапожник из городу буянит.
     - Сапожни-ик?
     - Да,  в Ивановом доме живет который. Такой озорник, беда! Ночью этто к
девкам так шаром и катится, так и катится...
     - К нам на дороге до такой степени приставал,  -  подымает румяное лицо
из  тарантаса мещаночка.  Теперь она  в  тарантасе одна и  имеет вид  самого
невинного простодушия.
     - Бока намять! - категорически заключает хриплый и сонный бас.
     - О,  штоб вас! - стонет опять Андрей Иванович, ложась рядом со мной. -
Н-ну,  нар-род!  Этакого народу в прочих государствах поискать... Ей-богу...
Тьфу!
     - Охота вам,  Андрей Иваныч,  во все вмешиваться...  -  говорю я,  едва
удерживаясь от смеха.
     - Карахтер у меня такой. Не люблю озорства.
     - Вот и расплачивайтесь. Вам же и достанется...
     - А что вы думаете? Ей-богу, правда. И всегда я же в дураках остаюсь...
Н-ну,  однако,  попадется мне еще этот купец.  Я ему, погодите-ка, нос утру.
Будет помнить...
     И через минуту, наклоняясь к моему уху, он тихо прибавил:
     - А  уж  вы,  Галактионыч,  в  случае чего  перед  Матреной Степановной
как-нибудь того,  не выдавайте...  Ах, народ же... то есть до чего наш народ
несообразен, так это даже удивительно!


        VIII

     День разгорался жарко.  Икона тронулась опять часов с десяти.  Мы вышли
немного вперед,  но идти было не легко.  Ноги двигались с трудом,  все члены
ныли. Однако понемногу усталость как будто проходила.
     Кое-где небольшой лесок скрывал нас своею тенью от  жаркого солнца,  но
большею частью по бокам волновалась поспевающая рожь.  Иногда на нашу дорогу
выбегал проселок от  какой-нибудь ближней деревни,  и  на  этом  перекрестке
стояли у маленьких "часовенок" деревенские иконки. Какой-нибудь седой старик
с обнаженной головой сидел на припеке у блюда,  покрытого чистым полотенцем.
У  каждой такой  часовенки икона  останавливалась,  служился молебен.  Тогда
вокруг иконы  делалась давка.  Народ  рвался к  ней,  стараясь приложиться к
стеклу киота.  Сгибаясь,  проходили они  под  шесты,  на  которых икона была
поставлена,  давя друг друга и  теснясь,  и  тянулись к  иконе.  Теперь,  на
просторе полей,  у  этих часовенок,  среди раскинувшейся и поредевшей толпы,
икона стала как будто ближе и доступнее.  Тут, собственно, ее окружал тесный
кружок настоящих богомольцев.  Страждущий, болящий, немощный и скорбящий люд
охватывал икону  живою  волной,  которая  вздымалась под  влиянием какого-то
особенного притяжения.  Не  глядя  друг  на  друга,  не  обращая внимания на
толчки,  все  они смотрели в  одно место...  Полупотухшие глаза,  скорченные
руки,  изогнутые спины,  лица,  искаженные от боли и  страдания,  -  все это
обращалось к  одному центру,  туда,  где из-за стекла и переплета рамы сияла
золотая риза  и  голова богоматери склонялась темным пятном к  младенцу.  Из
глубины  киота  икона  производила особенное  впечатление.  Солнечные  лучи,
проникая сквозь стекла,  сверкали смягченными переливами на золоте ее венца;
от  движения толпы  икона  слегка  колебалась,  переливы света  вспыхивали и
угасали,  перебегая  с  места  на  место,  и  склоненная  голова,  казалось,
шевелилась над взволнованною толпою.  Тогда потухшие глаза и искаженные лица
оживлялись.  По всем этим лицам проходило какое-то веяние,  сглаживавшее все
различные оттенки страдания,  подводившее их под общее выражение умиления. Я
смотрел на  эту картину не  без волнения...  Такая волна человеческого горя,
такая  волна  человеческого упования и  надежды!..  И  какая  огромная масса
однородного  душевного  движения,   подхватывающего,  уносящего,  смывающего
каждое  отдельное страдание,  каждое  личное горе,  как  каплю,  утопающую в
океане!  Не здесь ли,  думалось мне,  не в этом ли могучем потоке однородных
человеческих упований,  одной  веры  и  одинаковых надежд  -  источник  этой
исцеляющей силы?..
     Когда короткий молебен кончался и  икононосцы принимались за  шесты,  -
многие склонялись или  даже ложились на  землю.  Но,  опять,  здесь это было
как-то  проще,  более  трогало и  никого  не  пугало...  Икона  вздрагивала,
подымалась  и,  плавно  колыхаясь,  проносилась  над  распростертыми людьми.
Счастливцы, над которыми она проходила, вставали с умиленными лицами.


        IX

     Остановки здесь  были  очень  часты,  поэтому мы  с  Андреем Ивановичем
далеко опередили ядро богомольцев.
     Против одной деревеньки, живописно раскинувшейся в версте от дороги, на
холмике, мы наткнулись на оживленную картину. Вдоль нашего пути в нескольких
местах были выстроены зеленые шатры,  в тени которых стояли столы и дымились
самовары.  На траве с  одной стороны дороги сидели бабы с  ведрами квасу и с
хлебом,  на другом -  курились огоньки, над которыми жарились на сковородках
грибы. Картина импровизированного базара была оживленная и шумная.
     - Две копейки, две копейки всего! Грибов отведайте, почтенные! - весело
зазывали красивые, нарядные молодицы.
     Я уселся около одной из сковородок и позвал Андрея Ивановича.
     - Не кушайте грибов! - сказал он мрачно и как будто намекая на что-то.
     - А что?
     - Раскольники! - крикнул он как-то в сторону и отвернулся.
     Я  засмеялся;  но  Андрей Иванович пошел,  не  останавливаясь,  дальше.
Действительно,  среди этих  красивых и  по-праздничному разодетых баб  я  не
заметил того  благоговейного ожидания,  с  каким  встречали икону  в  других
местах.  Они весело болтали, громко пересмеиваясь, зазывая проходящих. Среди
них царило, по-видимому, одно только желание поживиться от этой толпы.
     Отведав невкусного яства,  сильно отзывавшего плохим постным маслом,  я
тронулся в  дальнейший путь  и,  спустившись с  небольшого холма,  наткнулся
неожиданно на новую сцену.  На дороге,  среди кучки плутовато посмеивавшихся
раскольничьих красавиц,  Андрей Иванович являл новые примеры неустрашимости.
В стороне стоял знакомый уже мне тарантас:  распряженные лошади ели овес,  а
хозяева оживленно спорили с Андреем Ивановичем.
     - А!  на  паре вы ездите!  -  кричал Андрей Иванович купеческому сынку,
одетому,  как вчера,  в  мужицкий картуз.  -  Я на тебя не посмотрю,  что ты
ездишь на паре... Много я вашего брата учил...
     Он подвигался к противнику, так же, как вчера, подставляя щеку. Один из
товарищей купчика,  субъект  в  длиннейшем пиджаке и  в  картузе с  огромным
козырьком,  еле стоявший на ногах,  путаясь,  заплетаясь и балансируя,  то и
дело подходил к Андрею Ивановичу с воинственным видом, но каждый раз отлетал
далеко в сторону от легких толчков последнего.  Мужичок-возница, в кумачовой
рубахе и касторовой шляпе,  оказывал более деятельную помощь купцу, и потому
Андрей Иванович по временам схватывал его за грудь и сильно сотрясал.  Купец
замахивался зонтиком,  но  ударить не  решался,  несмотря на то,  что Андрей
Иванович всячески поощрял его к этому.
     - Ну,  что же,  ударь,  ударь...  Я  и жинку-то знаю,  которую ты вчера
приводил...  Егорки Михалкинского баба,  а?..  Н-на паре ездишь,  форсишь!..
Безобразничать вам только... Богомольцы!..
     Но  молодой купчик,  видимо  оробевший,  все  только  замахивался своим
зонтиком.  Тогда,  потеряв терпение и  предвидя мое вмешательство,  в смысле
примирения,  Андрей Иванович вдруг  дал  совершенно неожиданный исход  своей
ярости.  Кинувшись к мужику-вознице,  он схватил его одною рукою за грудь, а
другою потянулся к касторовой шляпе.
     - Ты з-зачем евоную шляпу надел,  зач-чем н-надел шляпу, а? - спрашивал
он сдавленным от ярости голосом и,  сорвав ненавистную шляпу, вдруг бросился
к купцу,  быстро сшиб с него картуз и сильным движением нахлобучил ее ему на
голову.
     Озадаченная мина купца вызвала всеобщий хохот;  но  так как после этого
оскорбления он  все-таки только взмахнул своим зонтиком,  то терпение Андрея
Ивановича  окончательно истощилось.  Не  находя  надлежащего  исхода  своему
боевому чувству,  он схватил купца своею дюжею рукой за нос и  несколько раз
потянул его из стороны в сторону с выражением глубочайшего презрения...
     - Н-на паре ездите,  вы,  безобразники, н-н-а-а паре! - приговаривал он
при этом.
     В  это  время  я  подоспел  на  место  действия и  не  без  труда  увел
расходившегося героя.  Он  то  и  дело вырывался у  меня,  подбегал к  своим
противникам,  швырял  заплетавшегося обладателя пиджака на  траву,  сотрясал
возницу за шиворот и тормошил купца.  Наконец,  все еще поворачиваясь, грозя
кулаками и  ругаясь,  он  решился все-таки  сойти с  холмика и  расстаться с
своими врагами.
     - Ах,  Андрей Иваныч, Андрей Иваныч, и что вам только за охота драться!
- сказал я.
     - За  правду помереть готов  во  всякое время!  -  категорически заявил
Андрей Иванович в ответ.
     - Да ведь они вас не трогали, какая ж тут правда?
     - Конечно,  не  трогали...  Да уж у  меня такой карахтер.  Он тут перед
гаринскими  больно  расфорсился,  а  я  ему  форсу  поубавил.  Потому  -  не
безобразь!.. Купчишки! Награбленным форсят...
     - Ну, хорошо, - сказал я, смеясь. - А шляпа-то вам чем помешала?
     - Шляпа? Это которая на Емельке надета была, купецкая, что ли?
     - Ну, да!
     Глаза Андрея Ивановича еще горели от возбуждения.
     - Не обязан Емелька эту шляпу надевать,  -  сказал он энергично и тоном
бесповоротного убеждения.  -  Шляпа,  шляпа!..  Он есть мужик,  значит, носи
картуз...  Пустяки вы,  ей-богу, говорите!.. - неожиданно рассердился Андрей
Иванович на меня и зашагал быстрее.


        X

     Ближе  к  Оранкам  местность  становилась  лесистее.  Мы  уже  миновали
строения монастырского хутора  и  опять  колесим меж  деревьями,  следуя  за
прихотливыми  изгибами  лесной  дорожки.   Наконец  молодые  дубы  и   клены
расступились,  ржаное поле набежало вплоть к опушке,  и перед нами открылась
небольшая полянка,  с  трех  сторон  плотно охваченная лесом.  За  рожью  мы
увидели серые избы монастырской слободки,  деревянную ограду, темные деревья
монастырского сада и  весело белеющие над  зеленью верхушки церквей.  Это  и
была цель наших благочестивых стремлений,  "монастырь на  Ораном поле",  как
его звали в старину.
     Так как икона отстала и,  кроме того, мы шли ближайшим проселком, то до
встречи у нас было еще много времени.  В конце "порядка" мы нашли не занятую
еще  избу и  спросили самовар.  Андрей Иванович,  впрочем,  исполняя обычай,
прежде отправился в  баню,  а я,  утолив жажду,  растянулся в задней избе на
рогожке,  и  мгновенно меня охватил тяжелый сон сильной усталости.  До  меня
долетал поднявшийся навстречу иконе трезвон, я видел Андрея Ивановича, чисто
вымытого и  с  красным лицом,  слышал,  что он  обращался ко  мне со словами
укоризны,  обвиняя  в  малодушии.  Хозяйка,  стоявшая  тут  же,  уговаривала
оставить меня в покое.
     - Ну,  нет,  никак нельзя,  -  волновался мой спутник. - Эстолько места
прошел, неужто теперича и владычицу ив встретить?.. Не трог, я его подыму!
     И  он  непременно поднял бы  меня каким-нибудь более или менее жестоким
способом,  если бы в это время трезвон,  клирное пение, гул и топот толпы не
показали ему, что со мной он рискует не встретить икону и сам. Он бросил мою
руку и ринулся из избы.  В моих ушах еще некоторое время укоризненно звенели
монастырские колокола,  потом звон стал тише,  и я услышал только ровный шум
славного летнего дождя,  ударявшего в легкую деревенскую постройку.  Наконец
несколько капель, упавших мне прямо в лицо с протекавшего потолка, разогнали
мою тяжелую дремоту...
     Дождь прошел.  Солнце густыми золотыми лучами заглядывало в  мои  окна.
Кругом было тихо,  и  мне казалось,  что между трудным путем,  дракой Андрея
Ивановича на  дороге,  между  всеми  происшествиями этого дня  и  теперешнею
минутой легли целые сутки.  Не  без  усилия натянувши сапоги на  натруженные
ноги, я вышел.
     На  нашем "порядке" было  тихо  и  спокойно.  Кое-где  устало слонялись
богомольцы, бабы сидели на завалинках, в открытые окна виднелись компании за
самоварами. Большинство отдыхали или были в церкви, так как всенощная еще не
отошла.  За  оврагом,  на  другом  "порядке",  движения было  больше.  Здесь
раскинулись  палатки  и  навесы  деревенской  ярмарки.   Напуганные  дождем,
торговцы и торговки теперь раскрывали опять свои несколько промокшие товары.
Тут были калачницы с  белым хлебом,  квасницы с грушевым квасом,  по копейке
кружка,   бакалейщики  с  пряниками.  Нищие  старушки  проходили  по  рядам,
подставляя кружки Христа ради.  В кабаке было шумно;  на площади кучи народа
встречались,  беседовали,  сходились  и  расходились.  Белые  рубахи-шушпаны
мордовок то и дело мелькали среди русских ситцев и кумачей.
     Сквозь  открытые монастырские ворота мне  была  видна  паперть церкви с
густою  толпой народа.  Вечерние тени  сгущались вокруг монастыря на  лесной
полянке,  очертания предметов в  сыром воздухе смягчались,  огни предыконных
свечей  мелькали в  глубине  храма,  и  пение  долетало по  временам мягкими
волнами звуков, примешиваясь к шуму деревенского торга.
     Всенощная отходила.  Когда я вошел в церковь, старый архиерей уже стоял
у выхода и два диакона разоблачали его, произнося установленный обряд. Через
минуту архиерея увели под руки, и народ стал тоже расходиться.
     На  восточной стороне двора я  увидел еще одни ворота.  За ними,  уходя
куда-то вниз,  виднелись в  сумерках деревья сада и утопающий в зелени купол
часовни.  Я  спустился к  ней по каменным ступенькам,  меня влекло уединение
этого угла,  тихий шепот деревьев и журчание воды, скрытой где-то в темнот