вернется; увидит
этот  огонь,  сейчас команду нарядит. Как быть?  Жаль ведь мерзавцев-то:  за
Салтанова им всем своих голов не сносить! Снаряжай-ка, ребята, лодку...
     Вот,  сидим мы у огня,  ухи дожидаемся,  -- давно горячего не видали. А
ночь темная, с  окияну тучи надвинулись, дождик  моросит, по тайге  в овраге
шум  идет, а нам и любо... Нашему-то брату, бродяжке, темная  ночь -- родная
матушка; на небе темнее -- на сердце веселее.
     Только  вдруг татарин у  нас уши насторожил. Чутки они,  татары-то, как
кошки. Прислушался и я, слышу: будто  кто тихонько  по реке  веслом  плещет.
Подошел ближе к  берегу, так  и есть: крадется под кручей лодочка, гребцы на
веслах сидят, а у рулевого на лбу кокарда поблескивает.
     -- Ну,  говорю, ребята, пропали наши головы... Исправник! Вскочили все,
котлы  опрокинули,  -- в тайгу!.. Не приказал  я ребятам врозь  разбегаться.
Посмотрим, мол,  что  еще  будет:  может гурьбой-то  лучше спасемся, если их
мало. Притаились  за  деревьями, ждем.  Пристает лодка к берегу, выходят  на
берег пятеро. Один засмеялся и говорит:
     --  Что, дурачки, разбежались? Небось,  выйдете все, -- я на  вас такое
слово знаю. Видишь, удалые ребята, а бегают, как зайцы!
     Сидел рядом со мной Дарьин за кедрой,
     --  Слышь, говорит,  Василий?  Чудное дело:  голос у  исправника  будто
знакомый.
     -- Молчи, говорю, что еще будет. Немного их.
     Вышел тут один гребец вперед и спрашивает:
     -- Эй, вы, не бойтесь!.. Кого вы в здешнем остроге знаете?

     Притаили мы дух, не откликаемся.
     -- Да что  вы это, лешие! -- окликает тот опять. -- Сказывайте, кого вы
в здешнем остроге знаете, может и нас узнаете тоже.
     Отозвался я.
     -- Да уж  знаем ли, нет  ли, а только если б век вас не видать, может и
нам, и вам лучше бы было. Живьем не дадимся.
     Это я товарищам признак подал,  чтобы  готовились. Их всего пятеро,  --
сила-то наша. Беда только, думаю,  как начнут  из револьверов  палить,  -- в
городе-то услышат. Ну, да уж заодно пропадать! Без бою все-таки не дадимся.
     Тут старик сам заговорил:
     -- Ребята, говорит, неужто никто из вас Самарова не знает?

     Дарьин опять меня толкнул:
     -- Верно! Кажись, это N-ской смотритель... А что, -- спрашивает громко,
-- вы, ваше благородие, Дарьина знавали ли когда?
     --  Как, мол, не знать, -- старостой  у  меня в N  находился,  Федотом,
кажись, звали.
     -- Я самый, ваше благородие. Выходи, ребята! Это отец наш.
     Тут все мы вышли.
     --  Что же, мол, ваше  благородие, неужто вы нас ловить выехали? Так мы
на это никак не надеемся.
     -- Дураки вы! Пожалел  я вас, олухов. Вы это что же с  великого-то  ума
надумали, прямо против города огонь развели?
     -- -- Обмокли, говорим, ваше благородие. Дождик.
     -- Дожди-ик?  А еще называетесь бродяги!  Чай,  не размокнете. Счастлив
ваш бог,  что я  раньше  исправника вышел  на крылечко, трубку-то  покурить.
Увидел бы  ваш огонь  исправник, он бы вам нашел место, где обсушиться-то...
Ах,  ребята, ребята!  Не очень  вы,  я  вижу,  востры,  даром, что Салтанова
поддели, кан-нальи  этакие!  Гаси живее огонь,  да убирайтесь с берега  туда
вон, подальше, в падь. Там хоть десять костров разводи, подлецы!
     Ругается  старик, а  мы  стоим  вокруг, слушаем да посмеиваемся.  Потом
перестал кричать и говорит:
     -- Ну, вот  что:  привез я  вам в  лодке хлеба печеного, да чаю кирпича
три. Не поминайте старика Самарова лихом.  Да если даст бог счастливо отсюда
выбраться, может, доведется кому  в  Тобольске побывать, -- поставьте там  в
соборе  моему угоднику свечку.  Мне, старику,  видно, уж в  здешней  стороне
помирать, потому что  за женой  дом у меня  взят... Ну, и стар уж...  А тоже
иногда про свою  сторону вспоминаю. Ну, а теперь прощайте.  Да еще совет мой
вам: разбейтесь врозь. Вас теперь сколько?
     -- Одиннадцать, -- говорим.
     --  Ну, и  как  же  вы не дураки? Ведь  про вас теперь, чай, в Иркутске
знают, а вы так всею партией и прете.
     Сел старик в лодку,  уехал, а мы ушли подальше в падь,  чай вскипятили,
сварили уху, раздуванили припасы и распрощались -- старика-то послушались.
     Мы с Дарьиным в паре пошли. Макаров  пошел с  черкесами. Татарин к двум
бродягам присоединился; остальные трое тоже кучкой пошли. Так больше мы и не
видались. Не знаю, все ли товарищи живы, или помер кто. Про татарина слыхал,
будто тоже сюда прислан, а верно ли -- не знаю.
     В ту же ночь, еще  на небе не зарилось, мы с  Дарьиным мимо Николаевска
тихонько шмыгнули. Одна только собака на ближней заимке взлаяла.

     А как стало солнце  всходить,  мы уж верст  десяток тайгой  отмахали  и
стали опять к дороге держать. Тут вдруг слышим --  колокольчик  позванивает.
Прилегли  мы  тут за кусточком,  смотрим, бежит почтовая тройка,  и в телеге
исправник, закрывшись шинелью, дремлет.
     Перекрестились  мы тут  с  Дарьиным: слава-те господи, что  вечор его в
городе не было. Чай, нас ловить выезжал.



        VIII

     Огонь в камельке погас. В юрте стало тепло, как в нагретой печи. Льдины
на  окнах  начали таять, и из этого можно было заключить, что на дворе мороз
стал меньше, так как в сильные морозы льдина не тает и с внутренней стороны,
как бы  ни было тепло в юрте. В виду этого мы перестали подбавлять в камелек
дрова, и я вышел наружу, чтобы закрыть трубу.
     Действительно, туман совершенно  рассеялся,  воздух стал  прозрачнее  и
несколько  мягче. На  севере  из-за  гребня  холмов, покрытых черною  массой
лесов,  слабо  мерцая,  подымались   какие-то  белесоватые   облака,  быстро
пробегающие по небу. Казалось,  кто-то тихо вздыхал среди глубокой  холодной
ночи, и клубы  пара, вылетавшие из гигантской груди, бесшумно проносились по
небу  от края и до края и затем тихо  угасали в глубокой  синеве. Это играло
слабое северное сияние.

     Поддавшись какому-то  грустному  обаянию, я  стоял  на крыше, задумчиво
следя  за  слабыми  переливами  сполоха.  Ночь  развернулась  во всей  своей
холодной  и унылой красе. На  небе мигали звезды, внизу снега  уходили вдаль
ровною пеленой, чернела гребнем тайга, синели дальние горы. И ото  всей этой
молчаливой, объятой  холодом, картины  веяло в душу снисходительною грустью,
-- казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: "далеко, далеко!"
     Когда  я  вернулся в избу,  бродяга  уже спал, и  в юрте слышалось  его
ровное дыхание.
     Я тоже лег, но  долго  еще не  мог заснуть под впечатлением  только что
выслушанных рассказов.  Несколько раз  сон,  казалось, опускался  уже на мою
разгоряченную голову, но в  эти минуты,  как будто нарочно, бродяга  начинал
ворочаться  на лавке и  тихо  бредил. Его грудной  голос, звучащий  каким-то
безотчетно-смутным  ропотом,  разгонял  мою дремоту, и в воображении одна за
другой   вставали   картины  его  одиссеи.  По  временам,  когда  я  начинал
забываться,  мне казалось, что  надо мной  шумят лиственницы и  кедры, что я
гляжу вниз с  высокого утеса  и вижу белые домики  кордона в овраге, а между
моим глазом  и  белою  стеною  реет  горный орел, тихо  взмахивая  свободным
крылом.  И мечта  уносила меня все  дальше  и  дальше  от безнадежного мрака
тесной юрты.  Казалось, меня  обдавал свободный ветер,  в  ушах  гудел рокот
океана, садилось солнце, залегали синие мороки, и моя лодка тихо качалась на
волнах пролива.
     Всю кровь взбудоражил во мне своими рассказами молодой бродяга. Я думал
о  том,  какое   впечатление   должна   производить  эта   бродяжья  эпопея,
рассказанная в душной каторжной казарме,  в четырех стенах  крепко  запертой
тюрьмы. И почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже в моем
уме -- не трудностью пути, не страданиями, даже не "лютою бродяжьей тоской",
а только  поэзией вольной  волюшки? Почему  на меня  пахнуло от  него только
призывом  раздолья и простора, моря,  тайги  и степи?  И если меня так зовет
она,  так манит  к себе  эта безвестная даль, то  как  неодолимо  должна она
призывать  к  себе  бродягу,  уже испившего из  этой отравленной  неутолимым
желанием чаши?
     Бродяга  спал,  а  мои  мысли не  давали  мне покоя. Я забыл о том, что
привело его в тюрьму и ссылку, что пережил он, что сделал в то время,  когда
"перестал слушаться  родителей".  Я видел в нем только молодую жизнь, полную
энергии и силы, страстно рвущуюся на волю... Куда?
     Да, куда?..
     В  смутном  бормотании бродяги мне  слышались  неопределенные вздохи  о
чем-то. Я забылся под давлением неразрешимого вопроса, и над моим изголовьем
витали  сумрачные грезы...  Село  вечернее солнце.  Земля  лежит  громадная,
необъятная, грустная,  вся погруженная в тяжелую  думу.  Нависла молчаливая,
тяжелая туча... Только край неба отсвечивает еще потухающими лучами зари, да
где-то далеко, под задумчиво синеющими горами, стоит огонек...
     Что это: родное  пламя давно оставленного  очага или блудящий огонь над
ожидающею во мраке могилой?..
     Заснул я очень поздно.



        IX

     Когда я проснулся, было уже, вероятно, часов одиннадцать. На полу юрты,
прорезавшись сквозь  льдины, играли косые  лучи солнца.  Бродяги  в  юрте не
было.
     Мне нужно было  съездить по  делам в  слободу, поэтому  я запряг коня в
маленькие саночки  и выехал из своих ворот, направляясь вдоль улицы селения.
День был яркий и  сравнительно теплый. Мороз стоял  градусов около двадцати,
но... все в  мире относительно, и то  самое, что в других  местах  бывает  в
развал зимы, мы  здесь  воспринимали  как  первое дыхание наступавшей весны.
Клубы дыма, дружно поднимаясь  изо всех  слободских  юрт, не стояли прямыми,
неподвижными столбами, как бывает обыкновенно в большие морозы, --  их гнуло
к западу, веял восточный ветер, несущий тепло с Великого океана.
     Слобода  почти  наполовину населена ссыльными татарами, и так как в тот
день у татар был праздник, то улица имела довольно оживленный вид. То и дело
где-нибудь скрипели ворота, и со двора  выезжали дровни или выбегали  рысцой
верховые  лошади,  на  которых,  раскачиваясь  в  стороны,  сидели  хмельные
всадники.  Эти  поклонники  Магомета  не особенно  строго блюдут  запрещение
Корана, и потому как верховые,  так  и пешеходы выписывали  вдоль и  поперек
улицы самые причудливые зигзаги. Порой какой-нибудь пугливый конек кидался в
сторону  слишком круто, дровни опрокидывались, лошадь мчалась вдоль улицы, а
хозяин подымал  целую  тучу снеговой пыли  собственною  фигурой, волочась на
вожжах. Не  сдержать коня  и вывалиться  с  дровней  --  это во хмелю  может
случиться со всяким;  но  для  "хорошего  татарина" позорно выпустить из рук
вожжи, хотя бы при таких затруднительных обстоятельствах.
     Но  вот  прямая,  как стрела,  улица  приходит  в  какое-то  особенное,
суетливое  оживление.  Ездоки  приворачивают  к  заборам, пешие  сторонятся,
татарки  в красных чадрах, нарядные и пестрые, сгоняют  ребят по  дворам. Из
юрт выбегают любопытные, и все поворачивают лица в одну сторону.
     На другом конце  длинной улицы  появилась  кучка  всадников,  и я узнал
бега, до  которых и якуты, и татары большие охотники. Всадников было человек
пять, они мчались, как ветер, и  когда кавалькада приблизилась, то впереди я
различил  серого конька, на котором вчера  приехал  Багылай. С каждым ударом
копыт пространство, отделявшее его от  скакавших сзади, увеличивалось. Через
минуту все они промчались мимо меня, как ветер.
     Глаза татар  сверкали  возбуждением,  почти злобой.  Все  они на  скаку
размахивали  руками  и ногами  и неистово кричали,  отдавшись  всем корпусом
назад почти на спины лошадям. Один Василий скакал "по-расейски", пригнувшись
к лошадиной шее, и изредка  издавал  короткие свистки, звучавшие  резко, как
удары хлыста. Серый конек почти ложился на землю, распластываясь в  воздухе,
точно летящая птица.
     Сочувствие  улицы, как  всегда в  этих случаях,  склонилось на  сторону
победителя.
     --  Эх, удалой молодца!  --  вскрикивали в восторге зрители,  а  старые
конокрады, страстные  любители дикого  спорта,  приседали и хлопали  себя по
коленам, в такт ударам лошадиных копыт.
     В  половине улицы Василий догнал  меня, возвращаясь  на взмыленном коне
обратно. Посрамленные соперники плелись далеко сзади.
     Лицо  бродяги было бледно, глаза горели от возбуждения.  Я заметил, что
он уже "выпивши".
     -- Закутил! -- крикнул он мне, наклоняясь с коня, и взмахнул шапкой.
     -- Дело ваше... -- ответил я.
     -- Ничего, не сердись!.. Кутить могу, а  ум не  пропью  никогда.  Между
прочим, переметы мои ни  под каким видом никому не отдавай!  И  сам  просить
стану -- не давай! Слышишь?
     -- Слышу, -- ответил я холодно, -- только уж вы, пожалуйста, пьяным  ко
мне не приходите.
     --  Не придем, -- ответил бродяга и хлестнул коня концом  повода. Конек
захрапел,  взвился, но, отскакав сажени три, Василий  круто  остановил его и
опять нагнулся ко мне.
     -- Конек-то золото! Об заклад бился. Видели вы, как скачет? Теперича  я
с  татар что захочу, то за него и возьму. Верно тебе говорю,  потому татарин
хорошего коня обожает до страсти!
     -- Зачем же вы его продаете? На чем будете работать?

     -- Продаю, -- подошла линия!
     Он опять хлестнул коня и опять удержал его.
     -- Собственно  потому, как встретил я  здесь товарища. Все  брошу.  Эх,
мил-лай!  Посмотри вон,  татарин едет, вон на чалом жеребчике... Эй, ты,  --
крикнул он ехавшему сзади татарину, -- Ахметка! Подъезжай-ка сюда.

     Чалый жеребчик, играя  головой и круто забирая  ногами, подбежал к моим
саночкам. Сидевший на нем татарин снял шапку и поклонился, весело ухмыляясь.
Я с любопытством взглянул на него.
     Плутоватая рожа  Ахметки  вся  расцветала  широкою  улыбкой.  Маленькие
глазки весело сверкали, глядя  на собеседника  с  плутовской фамильярностью.
"Мы,  брат, с тобой понимаем друг друга,  --  как будто говорил каждому этот
взгляд. -- Конечно, я плут, но  ведь в  том-то и  дело, не правда  ли, чтобы
быть плутом ловким?" И собеседник, глядя  на это скуластое лицо,  на веселые
морщинки около глаз, на оттопыренные тонкие и большие уши, как-то особенно и
потешно торчавшие врозь, невольно усмехался тоже. Тогда  Ахметка  убеждался,
что  его  поняли,  удовлетворялся  и  снисходительно  кивал  головой в  знак
солидарности во взглядах.
     -- Товарища! -- кивнул он головой на Василья. -- Вместе бродяга ходил.
     А теперь-то ты  где же проживаешь?..  Я что-то раньше в слободе тебя не
видал.
     За  бумагам пришел. Приискам ходим, спирту таскаем (Торговля  водкой на
приисках и вблизи  приисков строго воспрещена, и потому  в  таежных приисках
Ленской системы  развился  особый промысел  --  спиртоносов, доставляющих на
прииски спирт в обмен на золото.  Промысел  чрезвычайно опасный, так  как  в
наказание за это полагаются каторжные  работы, и, кроме того, дикая  природа
сама  по себе представляет много трудностей. Множество спиртоносов  гибнет в
тайге  от лишений и казачьих пуль, а нередко и под ножами своей же братии из
других партий. Зато промысел этот выгоднее приисковой работы).
     Я  взглянул на  Василья.  Он  потупился  под моим  взглядом  и подобрал
поводья лошади,  но потом поднял опять  голову и вызывающе посмотрел на меня
горящими  глазами.  Губы  его  были  крепко сжаты,  но  нижняя губа  заметно
вздрагивала.
     --  Уйду с  ним  в  тайгу...  Что  на  меня  так  смотришь? Бродяга  я,
бродяга!..
     Последние  слова  он произнес уже на скаку.  Через  минуту  только туча
морозной пыли удалялась по улице, вместе с частым топотом лошадиных копыт.
     Через год Ахметка  опять приходил  в слободу  "за бумагам", но  Василий
больше не возвращался.

     1885





        Владимир Галактионович Короленко. Соколинец


                        Из рассказов о бродягах


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Мой сожитель уехал. Мне приходилось ночевать одному в нашей юрте.
     Не  работалось;  я  не  зажигал  огня  и,  полулежа на  своей  постели,
незаметно отдавался тяжелым  впечатлениям молчания и  мрака,  пока  короткий
северный день угасал среди холодного тумана. Последние слабые лучи понемногу
уходили сквозь  льдины  окон  из  небольшой юрты;  густая тьма  выползала из
углов,   заволакивала  наклонные  стены,   которые,  казалось,  все  плотнее
сдвигаются над  головой.  Несколько времени маячили еще  в  глазах очертания
стоявшего в  середине юрты  громадного камелька.  Казалось,  неуклюжий пенат
якутского жилья простирает навстречу тьме  широко раздвинутые руки,  точно в
молчаливой борьбе...  Но  вот  и  эти  смутные очертания исчезли...  Тьма!..
Только  в  трех  местах тихо  мерцали расплывчатые фосфорические пятна;  это
снаружи сквозь  оконные льдины тускло заглядывал в  юрту  мертвящий якутский
мороз.
     Минуты,  часы безмолвною чередой пробегали над  моею головой,  и  я  не
спохватился,  как  незаметно подкрался тот  роковой  час,  когда  тоска  так
властно овладевает сердцем,  когда  "чужая сторона" враждебно веет  на  него
всем своим мраком и  холодом,  когда перед встревоженным воображением грозно
встают неизмеримою,  неодолимою далью все эти горы, леса, бесконечные степи,
которые залегли между тобой и  всем дорогим,  далеким,  потерянным,  что так
неотступно манит к  себе и что в этот час как будто совсем исчезает из виду,
рея  в  сумрачной  дали  слабым  угасающим огоньком  умирающей надежды...  А
подавленное,  но все же неотвязное горе,  спрятанное далеко-далеко в глубине
сердца,  смело  подымет теперь зловещую голову и  среди  мертвого затишья во
мраке так явственно шепчет ужасные роковые слова: "Навсегда... в этом гробу,
навсегда!.."
     Легкий,  ласковый визг, донесшийся до меня с плоской крыши сквозь трубу
камелька,  вывел меня из  тяжелого оцепенения.  Это  умный друг,  верный пес
Цербер,  продрогший на  своем сторожевом посту,  спрашивал,  что  со  мною и
почему в такой страшный мороз я не зажигаю огня.
     Я  отряхнулся,  почувствовал,  что  изнемогаю в  борьбе  с  молчанием и
мраком,  и решился прибегнуть к спасительному средству,  которое было тут же
под руками. Средство это - бог юрты, могучий огонь.
     У  якутов по зимам никогда не прекращается топка,  и  потому у  них нет
приспособлений   для   закрывания   трубы.    Мы   кое-как   приладили   эти
приспособления,  наша  труба закрывалась снаружи,  и  каждый раз  для  этого
приходилось взбираться на плоскую крышу юрты.
     Я взошел на нее по ступенькам,  протоптанным в снегу, которым юрта была
закидана  доверху.   Наше  жилье  стояло  на  краю  слободы,   в   некотором
отдалении...  Обыкновенно с  нашей  крыши  можно было  видеть всю  небольшую
равнину,  и замыкавшие ее горы,  и огни слободских юрт, в которых жили давно
обьякутившиеся потомки  русских  поселенцев и  частью  ссыльные  татары.  Но
теперь все это потонуло в  сером,  холодном,  непроницаемом для глаз тумане.
Туман стоял неподвижно,  выжатый из воздуха сорокаградусным морозом,  и  все
тяжелее налегал на примолкшую землю;  всюду взгляд упирался в  бесформенную,
безжизненную серую  массу,  и  только  вверху,  прямо  над  головой,  где-то
далеко-далеко  висела одинокая звезда,  пронизывавшая холодную пелену острым
лучом.
     А вокруг все замерло. Горный берег реки, бедные юрты селения, небольшая
церковь,  снежная гладь  лугов,  темная  полоса тайги  -  все  погрузилось в
безбрежное туманное море.  Крыша  юрты,  с  ее  грубо  сколоченною из  глины
трубой,  на которой я  стоял с прижимавшеюся к моим ногам собакой,  казалась
островом,  закинутым среди бесконечного,  необозримого океана... Кругом - ни