е.
В  часовне оказался бассейн с  большою чашей над ним.  Шаги гулко отдавались
под его сводами.  Капли воды срывались с  чаши и звонко падали в водоем одна
за  другой.  На  восточной стене маячили очертания какой-то большой картины;
фигуры слабо выступали из мрака,  таинственно и  неясно,  как будто носясь в
воздухе над святым ключом.


        XI

     Тихий сумеречный час,  шорох деревьев и  немолчный звон воды -  все это
настраивало  особенным  образом,  и  в  моем  воображении поднялись  картины
прошлого.  Здесь,  у этого ключа,  с этого самого места,  где я стою теперь,
некогда  основатель монастыря,  болярин  Глятков,  увидел  чудный  огонь  на
Оранской горе...
     "И егда идяше по полю,  зовомому Оранскому, и вниде в непроходимый лес,
и узре на горе огнь возгнещен. И прииде и никого же обрете близ огня того от
человек,  но  токмо  от  него  выспрь зрит  столп вельми светел,  досяжущ до
небеси...  День же бе той сумрачен,  и тучи велия хождаху по воздуху, яко не
токмо неба,  но и солнца невозможно видети,  и дождь исхождаше велий во весь
той день".
     Пораженный этим "видением",  так простодушно и так поэтично описанным в
старинной рукописи, болярин Глятков и решил здесь заложить монастырь, в 1634
году, среди лесов, населенных "поганою терюханскою мордвой". Поганая мордва,
как  и  следовало  ожидать,  оказалась  очень  недовольна новым  соседством.
Монастырю пришлось  вынести  много  превратностей,  начиная  с  волокиты  по
жалобам мордвы на  отнятие у  нее  земель.  Однако болярину удалось волокиту
осилить,  и государевою грамотой повелено было "пожаловать старца Гляткова с
братией лесу вдоль на  версту и  поперек тож отмежевать;  а  буде им надобно
монастырем для лесу и дров въезжать в мордовские леса,  и им въезжать велеть
для  всякого лесу  и  дров  опричь  бортного дерева".  Тогда  поганая мордва
решилась на  другие  средства.  Много  раз  слышались вокруг обители грозные
крики,  много раз мордва с "дерзостным нечестием" восставала на нее,  и даже
сам основатель, бывший болярин Петр, а тогда уже схимонах Павел Глятков, пал
жертвой в 1665 году.  Ночью ворвалась мордва в монастырь.  Старец кинулся на
колокольню,  но мордва нашла его там,  и он был зверски убит. Его повлекли с
колокольни за ноги по ступеням.  "От ударов,  - говорит составитель описания
Оранской богородицкой пустыни,  - голова была прошиблена, а от прошибу текла
из нее кровь в таком множестве,  что ею обагрена была вся лестница".  Помощи
подать было  некому,  так  как  иноков было всего восемь человек.  А  кругом
только лес  окружал пустынь,  -  дремучий лес,  родственный и  дружественный
"поганой мордве",  которая защищала его от  вторжения чужой культуры...  Так
погиб основатель пустыни.
     Терпела обитель и еще многие напасти. Кроме мордвы, приходили в пустынь
и  поправляли ее  "воровские люди",  нередко  из  соседних деревень.  Мордва
теснила ее  "относительно жалованной земли  с  лесом  и  угодьями",  которые
"поганые терюхана" привыкли,  конечно,  считать своими.  Наконец, и от своих
жалованных  крестьян  терпела  пустынь,  по  выражению  иеромонаха  Макария,
"упорство в  повиновении".  Упорство это доходило до того,  что в  1745 году
монастырские крестьяне из  Нижегородской губернии убежали,  чтобы не платить
положенного оброка,  и  поселились в Пензенской и Саратовской губерниях.  Во
всех этих напастях,  кроме заступления богородицы, пустынь оберегалась также
и благочестивым радением благодетелей.  Так,  перечислив во вкладной грамоте
даруемые пустыни земли, один из этих благодетелей скромно говорит: "И на той
земле  тщанием  моим  многогрешным собраны из  бегов  и  поселены те  беглые
крестьяне оной  пустыни:  Петр  Алексеев,  у  него  сын  Алексей,  а  Матфей
Алексеев, да Федосий Алексеев, да Сидорка Тимофеев, с женами и детьми. Також
прошу  и  молю,  -  заключает  благочестивый  комиссар-жертвователь,  -  аще
наведением супостата  нашего  впредь  от  оной  обители  вкладные  крестьяне
пожелают на тое землю или в другие места бегать и жить,  дабы их ловить и за
такое  скотское  и   несмысленное  дерзновение  жестоко  наказывать  кнутом,
посылать на  старое  ко  оной  обители жилище,  дабы  то  святое место  паче
прославлено было, а не пусто".
     Несмотря на  эти  благочестивые мероприятия с  ловлею людей и  кнутами,
пустынь существовала скудно и трудно. Видно, ни Петр Алексеев, ни Матфей, ни
Федосий,  ни  Сидорка  Тимофеев с  женами  и  детьми,  ни  все  жертвованные
благочестивыми людьми "души" надлежащим образом к  обители не прилежали.  "В
1730 году,  -  как сказано в описи монастырского имущества за тот год,  -  4
книги Четьих-Миней заложены у  дворянина у  Ивана Дмитриева Ленивцева в семи
рублях  с  полтиной...  а  заложил  те  книги  бывший  казначей Иларион,  по
братскому приговору, на время, ради хлебной нужды..."
     В 1764 году,  по объявлении монастырских штатов,  Оранская пустынь, что
на Словенской горе, оставлена за штатом, и крестьяне, а равно и угодья у нее
были отобраны.  Казалось,  начинанию Петра Гляткова,  видевшего в тонцем сне
будущую  славу  монастыря  на  осиянной  небесным  светом  Словенской  горе,
приходил конец.  Но именно с этого времени, когда рабьи Сидоркины и Алешкины
души были изъяты из-под монастырского ярма,  и начинается период процветания
пустыни.  "Единственная надежда,  -  говорит иеромонах-описатель,  - была на
чудотворную икону божией матери,  и  надежда эта  оправдалась.  В  1771 году
открылась  моровая  язва...  В  самом  Нижнем  Новгороде целые  сотни  людей
делались  жертвами  преждевременной  смерти...   Тогда,   не   довольствуясь
молитвами  перед  святынею  нижегородскою"  вспомнили  о  чудотворной  иконе
Оранской богоматери,  которая по  распоряжению епископа Феофана Чарнуцкого и
градского начальства,  была принесена в Нижний, в кафедральный собор. И вот,
во  время крестного хода,  -  повествует Макарий,  -  над  Нижним Новгородом
заметили,  что носившиеся в  воздухе тонкие облака вдруг начали собираться в
одно место и  сгустились в одно черное облако,  понесшееся за Волгу.  Вскоре
после  этого  и  язва  прекратилась.  В  память  этого  события  благодарные
нижегородцы постановили приглашать икону  к  себе  ежегодно и  исполнять сей
обет свой "в роды родов".
     Вместе с тем и отношения к обители Сидорок и Алешек,  равно как поганых
терюхан,  изменились.  Бегать теперь от монастыря не приходилось, об угодьях
споры  прекратились  за  отобранием  последних.  Чудотворная  икона,  прежде
обращавшая силу  свою  на  посрамление воровских  и  разбойных поползновений
окрестных жителей  против  старцев  и  являвшаяся как  бы  воюющей стороной,
теперь изливала свои милости, исцеляла немощных, прогоняла грозовые тучи или
призывала благодатные дожди на спаленные нивы.
     "И  процвела есть пустыня яко  крин".  Не  слышно уже  более в  обители
тревожного набата,  дремучий лес не вторит ни жалобным стонам совлекаемого с
колокольни старца,  ни  злобным крикам терюхан,  ни святотатственным окрикам
удалых  воровских людей,  ни  стонам монастырских крепостных,  насильственно
собранных из  бегов...  Кругом монастыря в  этот тихий вечерний час смолкает
говор  тысячной  толпы  богомольцев;  таинственно шепчутся  высокие  деревья
монастырского сада,  я я стою,  окруженный тенями старины,  слушая немолчный
звон  воды  над  тем  самым  ключом,  где  некогда старец Глятков припадал в
умилении у подножия дикой Словенской горы...
     Темнело быстро.  С  востока опять надвигалась туча.  Выйдя из часовни и
поднявшись на холм, я увидел, что ворота, в которые я вошел, заперты. Задний
двор монастыря был пуст, во дворе монастырской школы слышался стук колотушки
караульщика.
     - Вам выйти, что ли? - спросил у меня мужичок, возившийся около бани.
     - Да, вот не знаю, как выйти.
     Он  провел  меня  в  маленькую калитку.  Пройдя  вдоль  старой  мшистой
монастырской стены, мы очутились на небольшом бугре, над оврагом. Место было
пустое и тихое.  Простой огромный восьмиконечный крест простирал над поляной
свои плечи сурово и важно.  Над крестом, затеняя полянку, еще более терялось
густолиственною головой в  вечернем небе,  ровно  и  крепко шумело на  ветру
громадное дерево.
     - Тут, под этим крестом, что миру лежит... и-и, без числа! - сказал мой
провожатый.  - Кладбища тут была крестьянская, - добавил он. - Потом, слышь,
уничтожили.  Не  понравилось архирею одному,  что  плачем  мы  шибко,  когда
короним своих... Теперь, стало быть, коронимся в другом месте.
     Когда я  вышел на  площадь,  торг прекратился.  Торговки укладывались и
покрывали  на   ночь  товар.   Из  монастырского  двора  выходили  последние
запоздалые,   быть  может,   по  кельям,   посетители.  Какого-то  странника
выталкивают силой и запирают за ним ворота. Странник громит отцов я собирает
около себя кучку раскольников-слушателей...  Около кухни трапезный послушник
равнодушно выслушивает укоры пришлых из города нищенок.
     - Мало,  что  ли,  принесла вам  владычица из  Нижнего?  Нет у  вас для
богомолок куска хлеба!
     Послушник-хлебопек хладнокровно вытирал полой потное лицо.
     - Вы должны просить со смирением, а вы дерзостно просите, - сказал он.
     - Что я сказала?  Только и сказала,  что вам,  дескать, мордовок своих,
что ль, кормить нечем?
     - Ну вот видишь:  сама язвительные слова говоришь,  а хочешь, чтоб тебе
подали. Ступай, ступай!..
     На  площади народ  редеет.  Только  у  харчевни Андрей  Иванович громко
спорил с приехавшими на базар окрестными раскольниками.
     - Врешь,  не  туда  гнете!..  -  разносился резкий  голос  неугомонного
сапожника.


        XII

     На следующее утро я проснулся довольно поздно.  Андрея Ивановича уже не
было в избе.
     Большинство  богомольцев  уже  ушли,  чтобы  воспользоваться  для  пути
утренним холодком.  Зато из  окрестных деревень народу прибывало все больше.
Многие шли в  церковь,  чтобы повидать архиерея,  но  большинство,  кажется,
привлекала ярмарка,  вступившая во  второй день  (так называемое подторжье).
Завтра, с "отвалом", она должна была кончиться. В числе прибывших было много
раскольников из ближних к  монастырю деревень,  и  потому кое-где в  кружках
кипели собеседования, переходившие по временам в страстные споры, а иногда и
в ругательства.
     - Вы почему сами себя,  например,  православными считаете? - спрашивает
раззадоренный спорщик.
     - А потому,  -  высокопарно отвечает вопрошаемый,  - что наша церковь -
Христова, на правильной славе стоит во веки веков.
     - Никонова вера у вас.
     - А у вас Дунькина!..
     Я зашел в церковь.  Там между народом я увидел двух крестьян, у которых
длинные волосы были сбриты на макушках. Заметив, что я присматриваюсь к ним,
старик, мой сосед, пояснил, наклоняясь ко мне:
     - Раскольники это.
     - Зачем же они бреются?
     - А это у них поверье,  что, значит, на них дух святой сходит. Так вот,
чтобы легче ему взойти в человека... стало быть, волосы мешают... Называемое
это гуменце...
     Раскольники  стояли  истово  и   по   временам  крестились  двуперстным
сложением.
     Икона,  вынутая из  киота,  стояла у  себя,  дома,  на  южной  стороне,
невдалеке от  архиерейского амвона.  Над ней было развешено белое полотенце;
народ,  как всегда,  толпился около нее,  каждый, подходя, крестился, многие
вытирали  загрязненным уже  полотенцем глаза,  целовали  икону  и  проходили
дальше.  Поставив  перед  иконой  несколько  свечей  по  поручению,  данному
незнакомыми старушками, я вышел.

     На  площади мне  попался навстречу Андрей Иванович,  быстро проходивший
среди толпы.  Он шел,  размахивая руками,  не замечая людей и,  по-видимому,
занятый какою-то  мыслью,  которая его  сильно волновала:  губы  его  что-то
бормотали, лицо было задумчиво, сердито.
     - А-а, Галактионыч! Я вас ищу...
     - Что такое?
     - Подите-ка сюда.
     Он отвел меня в сторону.  Я заметил,  что он как будто сконфужен, точно
сейчас выдержал баталию и остался побежденным.  Лицо его было в поту,  глаза
растерянно косили.
     - Как  оно будет правильнее,  -  спросил он,  оглядываясь по  сторонам,
точно школьник,  тайком расспрашивающий у  товарища невыученный урок,  -  то
есть как Христос сошел на землю: воплоти или воплоти?..
     - Ничего не понимаю.
     - Ну,  вот,  какой вы,  ей-богу!  Видите:  ежели воплоти, - стало быть,
голос ударяет вначале,  а  ежели воплоти -  следовательно,  уже силу имеет в
конце. Ведь это же разница.
     - Да зачем вам?
     - Стало быть,  надо!  Потому что я перед людьми оконфужен.  Вот видите,
какое дело.  Стали мы тут говорить о вере... Ну, и я тоже выражал от себя...
Да вы не думайте;  ей-богу, все правильно говорил, как есть... А один тут из
раскольников все  мне  напротив,  все  напротив...  И  вдруг этто он  мне  и
говорит,  да ты что,  говорит,  споришь, а сам еще и разговаривать с нами не
можешь.  Окажи,  говорит,  как  господь наш  Иисус  Христос сошел на  землю:
воплоти или воплоти?*  Ну,  я  подумал и говорю:  "Стало быть,  воплоти".  -
"Поэтому,  говорит,  ты есть невежа и  повинен геенне огненной..."  Ей-богу,
правда.  А я,  признаться, и сам маленько сумневаюсь: правильно ли я сказал,
потому что они - начетчики... Так вот вы мне объясните.
     ______________
     *   Один  из  вопросов  вульгарной  раскольничьей  диалектики.   (Прим.
В.Г.Короленко.)

     - Я думаю, что всего правильнее: во плоти.
     - Во-пл-о-о-ти? (Андрея Ивановича очень удивила возможность еще третьей
комбинации.) А ведь, ей-богу, пожалуй, верно.
     Он  хлопнул себя  по  лбу  и  дернулся в  сторону,  намереваясь куда-то
бежать.
     - Да я не понимаю, Андрей Иваныч, зачем вы об этом спорите? Ведь в этом
никакой важности нет, и дух учения вовсе не в ударениях.
     - Как вы говорите: дух?
     Андрей Иванович остановился, готовясь не проронить ни одного слова.
     - Ну,  да,  дух  христианского  учения!..  А  ведь  это  одно  праздное
словоизмышление, пустяки...
     - Так,  так,  -  мотнул Андрей Иванович головой. - Дух - раз (он загнул
один палец), словоизмышление - два (он опять загнул один палец). Еще, может,
что-нибудь скажете?
     - Будет с вас.
     - Ладно!  Теперь мне бы  его найти;  я  его этим самым словом сейчас на
месте ушибу, ей-богу!
     Андрей Иванович возбужденно зашагал в толпе,  разыскивая глазами своего
антагониста,  а  я провожал сочувственным взглядом его не совсем-то складную
фигуру. При всей его беспорядочной страстности, я знал, что в нем бродят, не
находя исхода,  искренние и  глубокие запросы...  Мне  было  досадно поэтому
видеть его  глубокое огорчение от  своей  беспомощности перед схоластической
диалектикой.
     Увы!  мог ли я предвидеть в эту минуту,  что для моего сожаления вскоре
представятся гораздо более основательные поводы?..


        ХIII

     Андрею  Ивановичу  нужно  было  зайти  к  знакомому мужику  в  одну  из
ближайших деревень, носящую многозначительное название Сивухи. Он звал меня,
но я  чувствовал усталость и хотел сберечь силы для обратного пути.  Поэтому
мы  условились,  что  он  пойдет один,  а  я  выйду спустя некоторое время и
потихоньку пойду по дороге, Андрей Иванович меня догонит.
     Я   так  и  сделал.   Пошатавшись  еще  по  базару,   напившись  чаю  и
расплатившись с  хозяевами,  я надел свою котомку и тихонько поплелся прямою
лесною дорогой.
     Оказалось,  однако, что Андрей Иванович опередил меня. Выйдя из лесу, я
вдруг услышал его голос:
     - Эй, Галактионыч, подите сюда!
     Он  лежал  на  траве,   среди  целого  общества,   у  зеленого  шалаша,
построенного под  лесом  в  стороне от  дороги.  Синий  дымок  вился  тонкой
струйкой над землей,  теряясь в  кустарнике.  Над огоньком висел котелок,  и
какой-то  мужик с  мохнатою головой,  без  шапки и  босой,  мешал в  котелке
ложкой.  Другой,  тоже раздетый,  лежал у огня, облокотившись подбородком на
руки.  Человека три в сапогах и шапках,  видимо,  проезжие,  остановились на
время.  Невдалеке стояли  нераспряженные телеги,  а  лошади щипали у  кустов
траву,  обмахиваясь хвостами.  Еще какой-то низенький мужичок,  весь серый и
белесый, со светлыми глазами и незначительными чертами лица, которые хранили
выражение постоянной недоумелой улыбки,  сидел в стороне от других в телеге,
то и дело пожимаясь от комаров и почесываясь.
     Поздоровавшись,  я пожелал узнать, зачем здесь шалаш и что они делают в
поле далеко от деревни.
     - Бекетчики, - сказал лежавший на земле, - значит - гля бекету...
     Видя, что я не совсем понял, другой, мешавший ложкой в котле, прибавил:
     - Гля разбою, стало быть, гля грабежу мы поставлены.
     Я  догадался,  что это сельский пикет.  Сняв котомку и  положив ее  под
голову,  я  с  наслаждением растянулся на сыроватой траве.  Над моею головой
лапчатые  листья  клена,  насквозь  пронизанные лучами  солнца,  качались на
длинных стебельках,  купаясь в  синем  воздухе,  и  мне  казалось,  что  они
трепещут  от  такого  же  сознательного  наслаждения,  какое  в  эту  минуту
переполняло меня. Между тем в компании около огонька начался опять разговор,
прерванный моим приходом. Первый начал Андрей Иванович.
     - Ну, ну, говори дальше, не опасайся... Товарищ это мой, простяк!
     - Ну вот,  больше ничего. А что полагаю я: не может быть, значит, чтобы
нам провалиться,  потому как мы при отцах-дедах надаваны господами и  живем,
стало быть,  на отцовском месте.  Потому что господа,  значит,  об монастыре
радели.  Мало ли их,  господ, и теперича на кладбище лежит. Вот была, слышь,
война Севастопольска.  Я мальчонкой был,  и то помню: выбежали мы с ребятами
за околицу,  глядим, везут из лесу в черной телеге смоляной гроб, а в гробу,
слышь,   полковник  убитый  в  монастырь  едет  корониться.  Да  не  то  что
полковники, тут и генералы лежат...
     - Не туда гнешь!  -  строго сказал Андрей Иванович.  - Ты это что же на
генералов свернул?  Ты о  кудеснике доскажи.  Он,  видишь,  тебе какое слово
сказал. Стало быть, ты ему и отвечай, а генералов оставь!
     - Дэ-э!..  То-то  вот...  -  подтвердил один из проезжих мужиков не без
ехидства.
     Я  понял,  что опять попал на  словопрения,  и  мне стало ясно взаимное
положение сторон. "Бекетчик" Иван Савин - мужик из подмонастырской слободки,
быть  может,  прямой  потомок  какого-нибудь  Петра  Алексеева  или  Сидорки
Тимофеева, которых в старые годы, как мы видели выше, сыскивали, имали, били
за  "несмысленное и  скотское  дерзновение" кнутом  и  водворяли на  прежнее
жилище,  дабы "обитель паче прославлена была, а не пуста"... Потомки Сидорки
Тимофеева,   давно  уже   лежащие  под   старым  крестом  со   всею  "силой"
похороненного здесь мира, примирились с обителью... Но кругом осталось много
непримирившихся...  Собеседники Савина -  беспоповцы из  окрестных деревень,
возвращавшиеся на этот раз с базара. Предмет спора - будущая судьба "Ораного
поля"...  В старообрядческом населении,  жадно подхватывающем все проявления
человеческой слабости среди иноков обители,  носится легенда,  гласящая, что
некогда всему  этому месту суждено провалиться сквозь землю,  как  Содому...
Люди старой веры угрожают этим также и  слободке...  Андрей Иванович на  сей
раз являлся в  не  совсем-то подходящей ему роли посредника или председателя
на этом полевом диспуте у "бекетного" шалаша...
     Иван Савин насчет кудесника ответил не сразу.  Я не глядел на него,  но
ясно представлял себе его спокойное лицо,  простодушный взгляд голубых глаз,
мохнатую белокурую голову и неторопливые движения. Он продолжал помешивать в
котелке,  и  когда  заговорил опять,  то  в  его  голосе слышалась спокойная
уверенность человека, не навязывающего своих взглядов другим, но зато твердо
убежденного в том, что он говорил.
     - А  насчет кудесника так это верно...  Была,  слышь,  у  одного монаха
черная книга, и по этой самой книге он до всего дохо