Челкаша" напечатаем в "Русском
богатстве",  да  еще  на  первом месте,  это  некоторая отличка и  честь.  В
рукописи у  вас есть несколько столкновений с грамматикой,  очень невыгодных
для нее, я это поправил. Больше ничего не трогал, - хотите взглянуть?
     Я отказался, конечно.
     Расхаживая по тесной комнате, потирая руки, он сказал:
     - Радует меня удача ваша.
     Я   чувствовал  обаятельную  искренность  этой   радости  и   любовался
человеком,  который  говорит  о  литературе,  точно  о  женщине,  любимой им
спокойной,  крепкой любовью -  навсегда.  Незабвенно хорошо было мне в  этот
час,  с этим лоцманом, я молча следил за его глазами - в них сияло так много
милой радости о человеке.
     Радость  о  человеке  -  ее  так  редко  испытывают люди,  а  ведь  это
величайшая радость на земле.
     Короленко остановился против меня,  положил тяжелые руки свои на  плечи
мне.
     - Слушайте -  не уехать ли вам отсюда?  Например,  в Самару. Там у меня
есть знакомый в "Самарской газете".  Хотите,  я напишу ему,  чтоб он дал вам
работу? Писать?
     - Разве я кому-то мешаю здесь?
     - Вам мешают.
     Было ясно,  что он верит рассказам о  моем пьянстве,  "оргиях в бане" и
вообще  о  "порочной" жизни  моей,  -  главнейшим пороком  ее  была  нищета.
Настойчивые советы В.Г.  мне уехать из города несколько обижали,  но в то же
время его желание извлечь меня из "недр порока" трогало за сердце.
     Взволнованный,   я  рассказал  ему,   как  живу,   он  молча  выслушал,
нахмурился, пожал плечами.
     - Но ведь вы же сами должны видеть, что все это совершенно невозможно и
- чужой вы во всей этой фантастике!  Нет, вы послушайте меня. Вам необходимо
уехать, переменить жизнь...
     Он уговорил меня сделать это.

     Потом,  когда я писал в "Самарской газете" плохие ежедневные фельетоны,
подписывая их хорошим псевдонимом "Иегудиил Хламида",  Короленко посылал мне
письма,  критикуя окаянную работу мою насмешливо,  внушительно, строго, но -
всегда дружески.
     Особенно хорошо помню я такой случай.
     Мне  до  отвращения надоел поэт,  носивший роковую для  него  фамилию -
Скукин.  Он  присылал в  редакцию стихи свои саженями,  они  были неизлечимо
малограмотны и  чрезвычайно пошлы,  их  нельзя было  печатать.  Жажда  славы
внушила  этому  человеку  оригинальную мысль:  он  напечатал стихи  свои  на
отдельных листах розовой бумаги и  роздал их  по  гастрономическим магазинам
города,  приказчики завертывали в  эту  бумагу  пакеты чая,  коробки конфет,
консервы,  колбасы,  и,  таким образом,  обыватель получал,  в виде премии к
покупке своей,  поларшина стихов,  в  них торжественно воспевались городские
власти, предводитель дворянства, губернатор, архиерей.
     Каждый  на  свой  лад,   все  эти  люди  были  примечательны  и  вполне
заслуживали внимания,  но - архиерей являлся особенно выдающейся фигурой: он
насильно окрестил девушку-татарку, чем едва не вызвал бунт среди татар целой
волости,  он устроил совершенно идиотский процесс хлыстов, по этому процессу
были осуждены люди ни в чем не повинные,  это я хорошо знал. Наиболее славен
был такой подвиг его:  во время поездки по епархии, в непогожий день, у него
сломалась карета около  какой-то  маленькой,  заброшенной деревеньки,  и  он
должен был зайти в избу крестьянина. Там, на полке, около божницы, он увидал
гипсовую голову Зевса, разумеется, это поразило его. Из расспросов и осмотра
других  изб  оказалось,  что  изображение  владыки  олимпийцев,  а  также  и
статуэтка богини Венеры есть и еще у нескольких крестьян, но никто из них не
хотел сказать - откуда они взяли идолов.
     Этого  оказалось  достаточно,  чтоб  возбудить уголовное дело  о  секте
самарских   язычников,    которые    поклонялись   богам    древнего   Рима.
Идолопоклонников посадили  в  тюрьму,  где  они  и  пробыли  до  поры,  пока
следствие не  установило,  что ими убит и  ограблен некий торговец гипсовыми
изделиями Солдатской слободы в  Вятке;  убив  торговца,  эти  люди  дружески
разделили между собой его товар, и - только.
     Одним словом:  я был недоволен губернатором, архиереем, городом, миром,
самим собою и еще многим.  Поэтому, в состоянии запальчивости и раздражения,
я обругал поэта,  воспевшего ненавистное мне, приставив к его фамилии Скукин
слово сын.
     В.Г.  тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему:  даже и
за  дело  ругая  людей,  следует соблюдать чувство меры.  Это  было  хорошее
письмо,  но его при обыске отобрали у меня жандармы,  и оно пропало вместе с
другими письмами Короленко.
     Кстати - о жандармах.
     Ранней весной 97  года меня арестовали в  Нижнем и,  не  очень вежливо,
отвезли в Тифлис.  Там,  в Метехском замке, ротмистр Конисский, впоследствии
начальник  петербургского жандармского управления,  допрашивая  меня,  уныло
говорил:
     - Какие хорошие письма пишет вам  Короленко,  а  ведь он  теперь лучший
писатель России!
     Странный  человек  был  этот  ротмистр:   маленький,  движения  мягкие,
осторожные,  как будто неуверенные,  уродливо большой нос грустно опущен,  а
бойкие глаза - точно чужие на его лице, и зрачки их забавно прячутся куда-то
в переносицу.
     - Я - земляк Короленко, тоже волынец, потомок того епископа Конисского,
который -  помните?  -  произнес знаменитую речь Екатерине Второй:  "Оставим
солнце" и т.д... Горжусь этим!
     Я вежливо осведомился,  кто больше возбуждает гордость его - предок или
земляк?
     - И тот и другой, конечно, и тот и другой!
     Он загнал зрачки в переносицу, но тотчас громко шмыгнул носом, и зрачки
выскочили на свое место.  Будучи болен и  потому -  сердит,  я заметил,  что
плохо  понимаю  гордость  человеком,  которому  чрезмерно любезное  внимание
жандармов так много мешало и мешает жить, Конисский благочестиво ответил:
     - Каждый из нас - творит волю пославшего, каждый и все! Пойдемте далее.
Итак, вы утверждаете... А между тем, нам известно...
     Мы  сидели в  маленькой комнатке под  входными воротами замка.  Окно ее
помещалось очень высоко,  под  потолком,  через него  на  стол,  загруженный
бумагами,  падал луч жаркого солнца и,  между прочим,  на позор мой, освещал
клочок бумаги, на котором мною было четко написано:
     "Не упрекайте лососину за то, что гложет лось осину".
     Я смотрел на эту проклятую бумажку и думал:
     "Что  я  отвечу  ротмистру,   если  он  спросит  меня  о  смысле  этого
изречения?"
     Шесть лет -  с 95 по 901 год -  я не встречал Владимира Галактионовича,
лишь изредка обмениваясь письмами с ним.
     В  901  году  я  впервые приехал в  Петербург,  город  прямых  линий  и
неопределенных людей.  Я был "в моде",  меня одолевала "слава", основательно
мешая мне жить.  Популярность моя проникла глубоко:  помню,  шел я  ночью по
Аничкову мосту,  меня обогнали двое людей,  видимо,  парикмахеры,  и один из
них, заглянув в лицо мое, испуганно, вполголоса сказал товарищу:
     - Гляди - Горький!
     Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропустив
мимо себя, сказал с восторгом:
     - Эх, дьявол, - в резиновых калошах ходит!
     В  числе множества удовольствий я  снялся у  фотографа с группой членов
редакции журнала "Начало",  -  среди них  был  провокатор и  агент охранного
отделения М.Гурович.
     Разумеется, мне было крайне приятно видеть благосклонные улыбки женщин,
почти обожающие взгляды девиц,  и,  вероятно, - как все молодые люди, только
что ошарашенные славой, - я напоминал индейского петуха.
     Но,  бывало,  ночами,  наедине  с  собою,  вдруг  почувствуешь  себя  в
положении  непойманного  уголовного  преступника:   его   окружают   шпионы,
следователи,   прокуроры,   все  они  ведут  себя  так,  как  будто  считают
преступление несчастием, печальной "ошибкой молодости", и - только сознайся!
- они  великодушно простят  тебя.  Но  -  в  глубине  души  каждому  из  них
непобедимо хочется уличить преступника, крикнуть в лицо ему торжествующе:
     "Ага-а!"
     Нередко приходилось стоять в положении ученика, вызванного на публичный
экзамен по всем отраслям знания.
     - Како веруешь? - пытали меня начетчики сект и жрецы храмов.
     Будучи  любезным человеком,  я  сдавал экзамены,  обнаруживая терпение,
силе которого сам удивлялся, но после пытки словами у меня возникало желание
проткнуть  Исаакиевский собор  адмиралтейской иглою  или  совершить что-либо
иное, не менее скандальное.
     Где-то позади добродушия,  почти всегда несколько наигранного, россияне
скрывают нечто,  напоминающее хамоватость.  Это качество - а может быть, это
метод исследования?  - выражается очень разнообразно, главным же образом - в
стремлении посетить душу ближнего,  как ярмарочный балаган, взглянуть, какие
в ней показываются фокусы,  пошвырять,  натоптать, насорить пустяков в чужой
душе,  а иногда -  опрокинуть что-нибудь.  И, по примеру Фомы, тыкать в раны
пальцами,  очевидно  думая,  что  скептицизм апостола равноценен любопытству
обезьян.

     В.Г.Короленко  и  в  каменном  Петербурге  нашел  для  себя  старенький
деревянный  дом,  провинциально уютный,  с  крашеным  полом  в  комнатах,  с
ласковым запахом старости.
     В.Г.  поседел за  эти  годы,  кольца седых волос на  висках были  почти
белые,  под глазами легли морщины,  взгляд -  рассеянный,  усталый. Я тотчас
почувствовал,  что  его  спокойствие,  раньше так  приятное мне,  заменилось
нервозностью человека,  который живет в  крайнем напряжении всех  сил  души.
Видимо,  не дешево стоило ему Мультанское дело и все,  что он,  как медведь,
ворочал в эти трудные годы.
     - Бессоница  у  меня,   отчаянно  надоедает.   А  вы,   не  считаясь  с
туберкулезом,  все  так  же  много курите?  Как  у  вас легкие?  Собираюсь в
Черноморье, - едем вместе?
     Сел за стол против меня и,  выглядывая из-за самовара, заговорил о моей
работе.
     - Такие вещи,  как  "Варенька Олесова",  удаются вам  лучше,  чем "Фома
Гордеев".  Этот  роман -  трудно читать,  материала в  нем  много,  порядка,
стройности - нет.
     Он выпрямил спину так, что хрустнули позвонки, и спросил:
     - Что же вы - стали марксистом?
     Когда я сказал, что - близок к этому, он невесело улыбнулся, заметив:
     - Неясно мне это.  Социализм без идеализма для меня -  непонятен!  И не
думаю,   чтобы  на  сознании  общности  материальных  интересов  можно  было
построить этику, а без этики - мы не обойдемся.
     И, прихлебывая чай, спросил:
     - Ну, а как вам нравится Петербург?
     - Город - интереснее людей.
     - Люди здесь...
     Он приподнял брови и крепко потер пальцами усталые глаза.
     - Люди здесь более европейцы,  чем  москвичи и  наши волжане.  Говорят:
Москва своеобразнее,  -  не знаю.  На мой взгляд,  ее своеобразие - какой-то
неуклюжий,  туповатый консерватизм.  Там славянофилы, Катков и прочее в этом
духе, здесь - декабристы, петрашевцы, Чернышевский...
     - Победоносцев, - вставил я.
     - Марксисты,  -  добавил В.Г.,  усмехаясь.  -  И всякое иное заострение
прогрессивной, то есть революционной мысли. А Победоносцев-то талантлив, как
хотите! Вы читали его "Московский сборник"? Заметьте - московский все-таки!
     Он сразу нервозно оживился и  стал юмористически рассказывать о  борьбе
литературных кружков, о споре народников с марксистами.
     Я уже кое-что знал об этом,  на другой же день по приезде в Петербург я
был вовлечен в  "историю",  о  которой я  даже теперь вспоминаю с неприятным
чувством; я пришел к В.Г. для того, чтобы, между прочим, поговорить с ним по
этому поводу.
     Суть дела такова.
     Редактор журнала "Жизнь" В.А.  Поссе  организовал литературный вечер  в
честь  и  память  Н.Г.Чернышевского,  пригласив  участвовать  В.Г.Короленко,
Н.К.Михайловского,  П.Ф.Мельшина,  П.Б.Струве,  М.И.Туган-Барановского и еще
несколько марксистов и народников.  Литераторы дали свое согласие, полиция -
разрешение.
     На  другой день по  приезде моем в  Петербург ко  мне пришли два щеголя
студента с кокетливой барышней и заявили, что они не могут допустить участия
Поссе в  чествовании Чернышевского,  ибо:  "Поссе человек,  неприемлемый для
учащейся молодежи,  он эксплуатирует издателей журнала "Жизнь".  Я уже более
года  знал  Поссе и  хотя  считал его  человеком оригинальным,  талантливым,
однако -  не в такой степени, чтобы он мог и умел эксплуатировать издателей.
Знал я,  что его отношения с ними были товарищеские,  он работал как ломовая
лошадь  и,   получая  ничтожное  вознаграждение,   жил,  с  большою  семьей,
впроголодь.  Когда я сообщил все это юношам, они заговорили о неопределенной
политической позиции Поссе между народниками и  марксистами,  но  -  он  сам
понимал эту  неопределенность и  статьи свои  подписывал псевдонимом Вильде.
Блюстители нравственности и правоверия рассердились на меня и ушли,  заявив,
что  они  пойдут  ко  всем  участникам вечера  и  уговорят их  отказаться от
выступлений.
     В   дальнейшем  оказалось,   что   "инцидент  в   его  сущности"  нужно
рассматривать не как выпад лично против Поссе,  а  "как один из актов борьбы
двух  направлений политической мысли",  -  молодые  марксисты  находят,  что
представителям их школы неуместно выступать пред публикой с  представителями
народничества "изношенного,  издыхающего". Вся эта премудрость была изложена
в  письме,  обширном,  как доклад,  и  написанном таким языком,  что,  читая
письмо,  я  почувствовал себя  иностранцем.  Вслед за  письмом от  людей мне
неведомых я получил записку П.Б.Струве,  - он извещал меня, что отказывается
выступить на вечере,  а  через несколько часов другой запиской сообщил,  что
берет свой отказ назад. Но - на другой день отказался М.И.Туган-Барановский,
а Струве прислал третью записку,  на сей раз с решительным отказом и,  как в
первых двух, без мотивации оного.
     В.Г., посмеиваясь, выслушал мой рассказ о этой канители и юмористически
грустно сказал:
     - Вот,  -  пригласят читать,  а выйдешь на эстраду -  схватят, снимут с
тебя штаны и - выпорют!
     Расхаживая по комнате,  заложив руки за спину,  он продолжал вдумчиво и
негромко:
     - Тяжелое время!  Растет что-то странное, разлагающее людей. Настроение
молодежи я плохо понимаю, мне кажется, что среди нее возрождается нигилизм и
явились какие-то карьеристы-социалисты.  Губит Россию самодержавие,  а  сил,
которые могли бы сменить его, - не видно!
     Впервые  я  наблюдал  Короленко  настроенным  так  озабоченно  и  таким
усталым. Было очень грустно.
     К нему пришли какие-то земцы из провинции,  и я ушел. Через два-три дня
он уехал куда-то отдыхать,  и я не помню,  встречался ли я с ним после этого
свидания.
     Встречи мои с ним были редки,  я не наблюдал его непрерывно,  изо дня в
день, хотя бы на протяжении краткого времени.
     Но каждая беседа с  ним укрепляла мое представление о В.Г.Короленко как
о великом гуманисте. Среди русских культурных людей я не встречал человека с
такой  неутомимой  жаждою  "правды-справедливости",  человека,  который  так
проникновенно чувствовал бы необходимость воплощения этой правды в жизнь.
     После смерти Л.Н.Толстого он писал мне:
     "Толстой,  как никто до него,  увеличил количество думающих и  верующих
людей.  Мне кажется,  вы  ошибаетесь,  утверждая,  что это увеличено за счет
делающих или способных к делу.  Человеческая мысль всегда действенна, только
разбудите ее, и стремление ее будет направлено к истине, справедливости".
     Я уверен,  что культурная работа В.Г. разбудила дремавшее правосознание
огромного количества русских людей.  Он  отдавал себя  делу справедливости с
тем редким,  целостным напряжением,  в котором чувство и разум, гармонически
сочетаясь,  возвышаются до глубокой,  религиозной страсти. Он как бы видел и
ощущал справедливость,  как все лучшие мечты наши,  она - призрак, созданный
духом человека, ищущий воплотиться в осязаемые формы.
     В ущерб таланту художника он отдал энергию свою непрерывной, неустанной
борьбе  против  стоглавого  чудовища,  откормленного  фантастической русской
жизнью.
     Суровые  формы  революционной мысли,  революционного дела  тревожили  и
мучили   его   сердце,   -   сердце   человека,   который   страстно   любил
красоту-справедливость, искал слияния их во единое целое. Но он крепко верил
в  близкий  расцвет  творческих  сил  страны  и  предчувствовал,   что  чудо
воскресения народа из мертвых будет страшным чудом.
     В 1908 году он писал:
     "Все,  что  делают сейчас,  через несколько лет отзовется вулканическим
взрывом,  страшные это будут дни. Но он будет, если жива душа народа, а душа
его жива".
     В 87 году он закончил свой рассказ "На затмении" стихами Н.Берга:

                        На святой Руси петухи поют,
                        Скоро будет день на святой Руси.

     Всю жизнь,  трудным путем героя, он шел встречу дню, и неисчислимо все,
что сделано В.Г.Короленко для того, чтоб ускорить рассвет этого дня.



        Владимир Галактионович Короленко. Черкес


                                Очерк


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     - Иван Семеныч, а Иван Семеныч!..
     - М-м-м... - послышалось в ответ из глубины повозки.
     - Только и есть у них:  мычат, как коровы. У-у, падаль, прости господи,
а не унтер, чтоб вас язвило!..
     Я не видал лица жандармского унтер-офицера Чепурникова,  произносившего
злобным голосом эти слова, но ясно представлял себе его сердитое выражение и
даже сверкающий глубокою враждой взгляд, устремленный в том направлении, где
предполагалось неподвижное, грузное тело унтер-офицера Пушных.
     Ночь была темна, а в нашей повозке, конечно, еще темнее. Колеса стучали
по  крепко  замерзшим колеям,  над  головой чуть  маячит переплет обтянутого
кожей верха:  он  казался темным полукругом,  и  трудно было даже разобрать,
действительно ли  это переплет над самой головой или темная туча,  несущаяся
за  нами  в  вышине.  Фартук  был  задернут,  и  в  небольшое  пространство,
оставшееся открытым,  то и  дело залетали к  нам из темноты острые снежинки,
коловшие лицо, точно иглами.
     Дело было в  ноябре,  в распутицу.  Мы ехали к Якутску;  путь предстоял
длинный,  и  мы мечтали о  санной дороге.  На станциях обнадеживали,  что от
Качуга по  Лене  уже  ездят на  санях,  но  пока нас  немилосердно трясло по
замерзшим колеям.
     Унтер-офицер Чепурников отдернул фартук. Резкая струя ветра ворвалась к
нам, и Пушных зашевелился.
     - Ямщик! Что, еще далече до станции?
     Ямщик наш был одет в пеструю и мохнатую собачью доху,  а так как темные
пятна этой дохи сливались с темною же, как чернила, ночью, то на облучке нам
виднелась  лишь  странная  куча  белых  заплаток,   что   производило  самое
фантастическое впечатление.
     - Верстов еще с десять, - послышалось оттуда.
     - Хлопаешь зря: едем-едем - все десять верстов.
     Чепурников нервничал и сердился.
     Ямщик равнодушно пробурчал что-то,  несколько придержал лошадей и набил
трубку.  Мгновенно  вспыхнувший огонек  осветил  невероятной формы  мохнатую
шапку,  обмерзшее лицо,  отвернувшееся от  ветра,  и  скрючившиеся от мороза
руки.
     - Ну, ты, поезжай, что ли! - сказал Чепурников с холодным отчаянием.
     - Сьчас!
     Огонек  погас,  и  на  облучке  опять  замелькало только  созвездие  из
беловатых пятен.
     Телега качнулась,  мы  задернули фартук и  вновь понеслись вперед среди
холода и темноты.
     Чепурников нервно ворочался и вздыхал,  Пушных сладко всхрапывал.  Этот
гарнизонный счастливец обладал  завидною способностью засыпать мгновенно при
всяких обстоятельствах,  и  это служило главною причиной