арь-низший полицейский чин.
     Стр.  25.  Закрута -  пук  стеблей стоящего на  корню хлеба,  свернутый
узлом.  По старинному народному поверью, закруты делаются якобы злыми силами
и приносят несчастье сорвавшему их.
     Стр. 27. Потоки-лопасти мельничного колеса.
     Стр. 39. Каплица- католическая часовня.



        В.Г.Короленко. Судный день ("Иом-кипур")

     [Через десять дней  после  еврейского нового года,  который празднуется
раннею осенью,  наступает у  евреев праздник Иом-Кипур  (очищения).  Местное
христианское население называет этот  день "судным днем" Существует поверье,
что в этот день еврейский чорт,  Хапун,  уносит из синагоги одного еврея.  К
этому поверью подали повод, вероятно, чрезвычайно трогательные и исполненные
особенной выразительности обряды,  сопровождающие празднование Иом-Кипура  и
совершающиеся в  маленьких городишках Западного края на виду у христианского
населения]

     Малорусская сказка


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


     "Огонь погас, а месяц всходит. В лесу пасется волколак."
     Шевченко


        I

     Вот что: выйди ты, человече, в ясную ночь из своей хаты, а еще лучше за
село,  на пригорочек,  и посмотри на небо и на землю.  Посмотри, как по небу
ходит ясный месяц,  как мигают и искрятся звезды, как встают от земли легкие
тучи  и  бредут куда-то  одна за  другой,  будто запоздалые странники ночною
дорогой...  А  лес стоит заколдованный и слушает,  какие чары встают в нем с
полуночи,  а  сонная речка бежит,  и  журчит,  и бормочет что-то надбережным
яворам...  И  скажи ты  мне после этого,  чего только,  каких чудес не может
случиться вон в этой божьей хатке, что люди называют белым светом?
     Все  может случиться.  Вот с  знакомым моим,  ново-каменским мельником,
тоже раз приключилась история...  Если вам еще никто не рассказывал,  так я,
пожалуй,  расскажу, только уж вы не требуйте, чтобы я побожился, что это все
правда.  Ни  за  что не  побожусь,  потому что хоть слыхал я  ее  от  самого
мельника,  а  все-таки и  до сих пор не знаю:  было это на самом деле или не
было...
     Ну, да уж было или не было, а рассказывать надо, как было.
     Раз вечером, после вечерней службы в Новой-Каменке,- а мельница от села
верстах этак в полуторах, не более,- мельник вернулся к себе что-то не очень
в духе.  А отчего бы ему быть не в духе, этого он и сам толком не сказал бы.
В церкви все шло как следует,  и наш мельник,  горлан не из последних, читал
на клиросе так громко да так быстро,  что и привычные люди удивлялись.  "Вот
как чешет, вражий сын,- говорили добрые люди с великим решпектом [Почтением,
уважением (от франц.- respect)],- хоть бы тебе одно слово понять можно было.
Чистое колесо:  вертится-катится, и знаешь, что есть в нем спицы, а поди-ка,
угляди хоть одну.  Так сот и  он  читает:  речь как кованое колесо по  камню
гремит, а слова никак не ухватишь".
     А мельник слушал,  что люди промеж себя говорят, и радовался. Умел-таки
потрудиться для  господа бога;  языком как иной здоровенный парубок цепом на
току молотил, так что даже в горле к концу пересохло и очи на лоб полезли.
     После  службы  батюшка  к  себе  мельника позвал,  чаем  напоил,  да  и
графинчик с  травником на стол поставили полный,  а  со стола убрали пустой.
После этого месяц стоял уже высоко над полями и  заглядывал в маленькую,  но
быструю речку Каменку,  когда мельник вышел из  поповского дома  и  пошел по
селу, к себе на мельницу.
     Из сельских людей кто уже спал, кто сидел при свете каганцов в хатах за
вечерей,  а  были и такие,  которых теплая да ясная осенняя ночь выманила на
улицу.  И  сидели себе старые люди на призьбах (завалинках),  а  молодые под
тынами, в густой тени от хат да от вишневых садов, так что и разглядеть было
невозможно,  и  только тихий  говор  людской слышался там  и  сям,  а  то  и
сдержанный смех  или  иной раз  -  неосторожный поцелуй какой-нибудь молодой
пары... Эй, мало ли что делается порой в густой тени под вишнями вот в такую
ясную да теплую ночь!
     Но  хоть мельнику не было видно людей,  а  люди хорошо видели мельника,
потому что  он  шел самою серединой улицы по  месяцу.  И  потому кое-где ему
говорили:
     - Добрый вечер, господин мельник. А не от батюшки ли вы это идете? Не у
него ли загостились так долго?
     Все знали,  что больше не  от  кого ему и  идти,  но  мельнику это было
приятно, и он отвечал не без гордости и не задерживая шагу:
     - Ага, загостился-таки немного! - и шел себе дальше прегордою поступью.
     А  иные сидели тихонько под навесами и  только ждали,  чтобы он  прошел
поскорее и  не  заметил бы,  что они тут.  Но  не такой был человек мельник,
чтобы пройти мимо или позабыть тех людей,  которые ему должны за муку или за
помол или просто взяли у него денег за проценты.  Ничего,  что их плохо было
видно в тени и что они молчали,  будто воды набрали в рот,- мельник все-таки
останавливался и говорил сам:
     - А,  здоровеньки были!  Тут вы?  Молчите или не молчите,  это как себе
хотите, а мне должок припасайте, потому что срок завтра, утром раненько. А я
ждать не стану, вот что!
     И после этого опять шел дальше по улице, и его тень бежала с ним рядом,
да такая черная-пречерная, что мельник, человек книжный и всегда готовый при
случае пошевелить мозгами, думал про себя:
     "Вот какая черная тень,  даже удивительно!..  На человеке надета свитка
белее муки, а тень от нее чернее сажи..."
     Тут поровнялся он с  шинком жида Янкеля,  что стоял на горке,  недалеко
уже от  выезда.  Шабаш уже кончился с  закатом солнца,  но все-таки в  шинке
хозяина не  было,  а  сидел жидовский наймит Харько,  который всегда заменял
Янкеля и  его  бахорей по  шабашам и  в  праздники.  Он  зажигал им  свечи и
принимал своими руками деньги от людей, потому что жиды - это уж всему свету
известно -  строго наблюдают свою веру:  ни  за что в  праздник ни свечей не
зажгут,  ни денег в  руки не возьмут:  грех!  Все это за них и  делал наймит
Харько,  из отставных солдат,  а Янкель,  или Янкелиха, а то и бахори только
следили зоркими очами,  чтобы  как-нибудь  пятак  или  там  двадцатка вместо
выручки не попала каким-нибудь способом в карман к Харьку. "Хитрый народ, ой
и  хитрый же!  -  подумал про себя мельник.-  Умеют и  богу своему угодить и
грошей не упустят. Да и разумный народ, это тоже надо сказать,- где нашим!"
     Он  остановился  у  входа  в  шинок,  на  площадке,  крепко  утоптанной
множеством людских ног,  что толклись тут и  в базар,  и в простые дни,  всю
неделю,- и спросил:
     - Янкель! Эй, Янкель! Дома ты, или, может, тебя нету?
     - Нету, не видите, что ли? - отвечал наймит из-за прилавка.
     - А где?
     - Где -  в городе, вот где,- отвечал наймит.- Вы разве не знаете, какой
у них день?
     - Какой?
     - Иом-Кипур!
     "Вот объяснил,  так объяснил!" -  подумал про себя мельник.  А надо вам
сказать,  наймит этот человек был  письменный и  гордый.  Любил задирать нос
кверху,  а  особливо перед мельником.  На  клиросе читал,  пожалуй,  не хуже
мельника,  только что  голос имел  с  трещиной и  забирал в  нос.  Поэтому в
"Часослове" еще мог с  Филиппом Гладким тягаться,  а уж в "Апостоле" никаким
способом.  Зато в чем другом ни за что,  бывало,  не уступит. Мельник скажет
одно слово, а он ему навстречу другое. Мельник скажет иной раз: "не знаю", а
наймит тотчас:  "а я  так знаю".  Неприятный человек...  Вот и теперь загнул
такое слово, что мельник даже под шапкою ногтями заскреб, а он радуется.
     - Да вы, может, и теперь не догадались, какой это день?
     - А  что  мне и  знать всякий жидовский праздник!  -  ответил мельник с
досадой.- Разве я у них служу или что?
     - Всякий?  То-то  вот  и  есть,  что  не  всякий!  Сегодня у  них такой
праздник,  что только раз в  год и  случается.  Да еще я  вам скажу:  такого
другого праздника на всем свете ни у одного народа не бывает.
     - Ну, вы скажете!
     - Про Хапуна, я думаю, и вы слыхали.
     - А?
     Мельник только свистнул,-  как же это он в самом деле не догадался? - и
заглянул в окно жидовской хаты.  Там, на полу, были разостланы сено и трава,
в  двойных и  тройных светильниках горели  тонкие  сальные свечки-мока'нки и
слышалось жужжание как  будто от  нескольких здоровенных,  в  рост человека,
пчел.  То  молодая,  недавно взятая еще  Янкелем,  вторая жена  и  несколько
жиденят,  закрыв глаза и чмокая губами,  жужжали какие-то молитвы, в которых
слова схватить было невозможно.  Однакоже было что-то  такое в  этом молении
удивительное:  казалось, кто-то другой сидит внутри жидов, сидит и плачет, и
причитает,  вспоминает и просит.  А кого и о чем? - кто их знает! Только как
будто бы уже не о шинке и не о деньгах...
     У  мельника стало  от  той  жидовской молитвы что-то  сумно на  душе,-и
жутко,  и  жалко.  Он  переглянулся с  наймитом,  которому тоже  слышно было
жужжание из-за корчемной двери, и сказал:
     - Молятся!.. Так, говоришь, Янкель поехал в город?
     - Поехал.
     - И что ему за охота? Ну, как его-то как раз Хапун и цапнет?
     - То-то и оно!  -  ответил наймит.-  Кабы так на меня.  то даром, что я
воевал со  всяким басурманским народом и  имею медаль,-  а  ни  за какие бы,
кажется,  карбованцы не поехал.  Сидел бы себе в хате,-  небось,  из хаты не
выхватит.
     - А почему?  Если уж кого схватить,  то схватит и в хате. Почему в хате
нельзя?
     - Почему?..  Если вам нужно выбрать шапку или хотя рукавицы, вы куда за
ними пойдете?
     - Да никуда, как в лавку.
     - А почему в лавку?
     - Потому что в лавке шапок видимо-невидимо.
     - Вот то-то и оно.  Посмотрели бы вы теперь в синагоге:  там тоже жидов
видимо-невидимо!  Толкутся,  плачут, кричат так, что по всему городу слышно,
от заставы и до заставы.  А где толкун мошкары толчется,  туда,  известно, и
птица летит.  Дурак бы был и Хапун,  если бы стал вместо того по лесам да по
селам рыскать и высматривать.  Ему только один день в год и дается,  а он бы
его так весь и  пролетал понапрасну.  Еще в  которой деревне есть жид,  а  в
которой, может, и не найдется.
     - Ну, таких мало.
     - Хоть мало,  а  все-таки...  притом,  из многолюдства и выбирать много
лучше.
     Оба  замолчали...  Мельник подумал,  что опять его наймит зашиб хитрыми
словами,  и  ему стало опять неприятно.  А  из окон все неслись жужжание,  и
плач, и причитание жидов.
     - Да  это  еще  правда  ли?  -  заговорил мельник,  которому захотелось
подразнить наймита.-  Может, так люди брешут! Один дурень сбрехнет, а другой
и поверит.
     Наймиту эти слова не понравились.
     - Разве это я сам выдумал,- сказал он,- или мой отец, или сват... Когда
это известно всему крещеному народу.
     - А вы ж сами это видели?-задорно спросил мельник.
     Когда он входил в азарт, то говаривал иногда, что не хочет знать самого
чорта,  пока его ему не покажут вот так,  как на ладони. А теперь он как раз
был в самом азарте.
     - А вы ж,-  говорит,- сами видели? А когда не видали, то и не говорите,
что оно есть, вот что!
     Наймит спустил маленько голосу и  даже что-то  закашлялся.  Ну,  да  не
такой - волк его заешь! - и он человек был, чтобы совсем сдаться.
     - Лгать не стану,-  говорит,-  сам никогда не видал. Ну, а вы, господин
мельник, когда-нибудь Киев видели?
     - Нет, не видел, тоже лгать не буду.
     - А  он-таки есть,  хоть вы  его и  не видали.  Тут уж мельник на такое
ясное слово совсем вылупил глаза.
     "Вот что правда, то правда,- подумал он,- таки Киев есть, хоть я его не
видал...  Видно,  надо верить, когда добрые люди говорят".- Ну, хорошо... От
кого ж вы это слышали?
     - Ба! от кого? А вы от кого про Киев слыхали?
     - Тю-тю! Ну, и язык у вас!.. Чистая бритва, чтоб ему отсохнуть!
     - Нечего моему языку отсыхать...  Если все говорят, то, значит, правда.
Не  была бы  правда,  то  все  не  говорили бы,  а  говорили бы  одни только
брехуны...
     - Тьфу!  Да остановись ты хоть на одну минуту!  Я ж уже и сам вижу, что
не в тот переулок завернул...  А только я б хотел знать, откуда она взялась,
такая людская намолвка...
     - А оттуда и взялась,  что это каждый год бывает.  Что бывает,  о том и
люди говорят, а чего не бывает, о том и говорить не стоит...
     - А,  вот человек какой!  Скажи мне,  наконец,  что ж такое бывает, вот
что!
     - Эге-ге, так, видно, вы и этого не знаете, что бывает в судный день?..
     - Знал,  то б и не спрашивал.  Слышу давно,-люди болтают, вот как и ты:
Хапун, Хапун, а в какой разум это говорится, и не знаю.
     - Так бы сразу и говорили, что не знаете... Если хо-чете знать, так я и
расскажу,  потому что я  побывал-таки на свете,  не то что вы.  Я и в городе
живал не по одному году, и у жидов не первый раз служу.
     - А не грех тебе? - усомнился мельник.
     - Другому кому грех, а солдату все можно! Нам такая и бумага выдается.
     - Разве что бумага...
     После  этого  уже  солдат рассказал мельнику дружелюбно всю  правду про
Хапуна и про то, как он в этот день ежегодно хватает по одному жиду.
     Хапун,  надо и  вам сказать,  когда вы не знаете,  есть особенный такой
жидовский чорт. Он, скажем, во всем остальном похож и на нашего чорта, такой
же  черный и  с  такими же  рогами,  и  крылья у  него,  как у  здоровенного
нетопыря;  только носит пейсы да  ермолку и  силу  имеет над  одними жидами.
Повстречайся ему наш брат,  христианин,  хоть о самую полночь,  где-нибудь в
пустыре или хоть над самым омутом,  он только убежит, как пугливая собака. А
над жидами дается ему воля: каждый год выбирает себе по одному и уносит...
     Для  этого-то  вот выбора и  назначается иом-кипур,  судный день.  Жиды
задолго уже до того дня молятся,  плачут,  рвут на себе одежду и даже головы
зачем-то  обсыпают золой из печки.  Перед вечером все моются в  речке или на
ставах [Став-пруд],  а как зайдет солнце, идут бедняги в свою школу [Простой
народ в Юго-западном крае называет синагоги школами], и уж какой оттуда крик
слышится,  так  и  не  приведи бог:  все орут в  голос,  а  глаза от  страха
закрывают...  А  уже в  это время,  как только небо погаснет и станет на нем
вечерняя звезда.  Хапун вылетает из своего места и  вьется над школой,  и  в
окна бьет крылом,  и  высматривает себе добычу.  Но  вот когда уже настоящий
страх нападает на жидов,  так это в самую полночь.  Они нарочно зажигают все
свечи,  чтобы не было так жутко,  падают все на пол и начинают кричать,  как
будто их кто режет.  И когда они так лежат и надрываются, Хапун, как большой
ворон,  влетает в  горницу;  все  слышат,  как от  его крыльев холод идет по
сердцам,  а  тот,  которого он высмотрел ранее,  чувствует,  как в его спину
впиваются чортовы когти.  А!  рассказывать об  этом  и  то  даже мороз по-за
шкурой пройдет, а каково-то бедному жиду!.. Само собою,-кричит во все горло.
Ну,  да кто тут услышит,  когда и все тоже галдят, как сумасшедшие? А может,
кто из соседей и слышит,  так что ж тут делать,- рад, что не ему выпала злая
доля!..
     Наймит Харько сам  слыхал не  один  раз,  как  после  того  в  местечке
разносился звук трубы,  да такой звонкий, жалобный и протяжный... Это служка
из  школы на  прощание трубит вдогонку своему бедному брату,  между тем  как
другие надевают в  передней "патынки" (потому что  в  школу  входят в  одних
чулках) и тихо расходятся по домам.
     Видел  также Харько,  как  они  останавливались кучками против месяца и
бормотали что-то,  и подымались на цыпочки,  глядя в ночное небо...  А в это
время,  когда уже  все  до  одного разойдутся,  на  полу в  передней комнате
сиротливо стоит себе пара "патынков" и ждет своего хозяина...  Э! сколько бы
ни ждала,  никогда не дождется,  потому что в  этот час над полями и лесами,
над  горами,  ярами  и  долинами Хапун  тащит  хозяина патынков по  воздуху,
взмахивая крыльями и хоронясь от христианского глаза.  Рад, проклятый, когда
ночь выпадет облачная да темная.  А  ежели тихая да ясная,  как вот сегодня,
что  месяц  светит изо  всех  сил,  то,  пожалуй,  напрасно чертяка и  труды
принимал...
     - А почему? - спросил мельник.
     - А  потому,  что  вот  видите вы:  стоит любому,  даже и  не  хитрому,
крещеному человеку,  хоть бы и вам,  например,  крикнуть чертяке: "Кинь! Это
мое!"-он тотчас же и выпустит жида.  Затрепыхает крылами,  закричит жалобно,
как подстреленный шуляк [Коршун],  и полетит себе дальше,  оставшись на весь
год без поживы.  А  жид упадет на землю.  Хорошо,  если не высоко падать или
угодит в  болото,  на  мягкое место.  А  то  все равно,  пропадет без всякой
пользы... Ни себе, ни чорту.
     - Вот так штука!  -  сказал мельник в раздумьи и со страхом поглядел на
небо,  с которого месяц действительно светил изо всей мочи. Небо было чисто,
и только между луною и лесом,  что чернелся вдали за речкой, проворно летело
небольшое облачко,  как  темная пушинка.  Облако,  как  облако,  но  вот что
показалось мельнику немного странно:  кажись,  и ветру нет, и лист на кустах
стоит -  не шелохнется, как заколдованный, а облако летит, как птица и прямо
к городу.
     - А поглядите-ка, что я вам покажу,-сказал мельник наймиту.
     Тот вышел из шинка и, опершись спиной о косяк, сказал хладнокровно:
     - Ну,  так что ж?  Нашли,  что показывать:  облак,  так и облак!  Бог с
ним...
     - Да вы поглядите-ка еще,- ветер есть?
     - Та-та-та-а...   Вот  оно  что!-  догадался  наймит.-  Прямо  в  город
мандрует...
     И  оба почесали затылки,  задравши головы кверху.  А из окон попрежнему
неслось  жужжание,  виднелись  желтые  вытянутые  лица,  шапки  на  затылке,
закрытые глаза,  неподвижные губы...  Жиденята плакали, надрывались, и опять
мельнику показалось,  что кто-то  другой внутри их плачет и  молит о  чем-то
давно утраченном и наполовину уже позабытом...
     - А!  пора и  домой,-  очнулся мельник.-  А  я  было хотел гроши Янкелю
отдать...
     - Можно. Я принимаю за них,-сказал на это наймит, глядя в сторону.
     Но мельник притворился,  что не слыхал этих слов.  Деньги были не такие
маленькие  чтобы  вот  так,   просто,   отдать  какому-нибудь  пройди-свету,
отставному солдату.
     - Прощайте-ка,- сказал поэтому мельник.
     - Прощайте и вы! А деньги я-таки принял бы.
     - Не беспокойте себя: отдам и самому.
     - Это как себе хотите. А взять и я взял бы, беспокойство небольшое. Ну,
пора уж и  шинок запирать.  Видно,  кроме вас никакая собака уже не завернет
сегодня.
     Наймит опять почесал себе о  косяк спину,  посвистал как-то  не  совсем
приятно вслед мельнику и  стал  запирать двери,  на  которых были намалеваны
белою краской кварта,  рюмка и жестяной крючок (шкалик). А мельник спустился
с  пригорочка и  пошел вдоль улицы,  в  своей белой свитке,  а  за ним опять
побежала по земле черная-пречерная тень.
     Но  теперь мельник раздумывал уже  не  о  своей тени,  а  совсем-таки о
другом...


        II

     Мельник прошел не более десяти сажен,  как в садочке по-за тыном что-то
зашуршало и  зашумело,  будто вспорхнули две большие птицы.  Но  это были не
птицы,  а какой-то парубок с девкой, испуганные тем, что мельник сразу вышел
из  темноты.  Впрочем,  парубок,  видно,  был не  из страшливых:  отойдя еще
подальше в  тень,  так  что едва белели под вишнями две фигуры,  он  крепкою
рукой придержал всполохнувшуюся девушку и  опять повел тихие речи.  А пройдя
еще немного,  мельник услышал что-то такое,  что даже остановился от большой
досады...
     - А ты,-  не знаю, как тебя,- п