хоры, как клавиши,
звучат созданной им мировой симфонией...  В этом роде...  Я всегда оставался
холоден к этим образам и с некоторым удивлением слушал, как мой приятель (мы
жили с  ним в  Якутске около года) декламировал их с  необыкновенным огнем и
увлечением. И, не понимая сам ни возможности, ни красоты этих картин и этого
настроения,  -  я все же должен был признать,  что они могут будить ответные
отголоски:  мой маленький приятель,  казалось,  вырастал,  голос его начинал
звенеть,  глаза сверкали, и... если не образы, которые мне все-таки казались
ненатурально преувеличенными и  странными,  -  то  звуки его голоса заражали
даже меня...
     Я думаю,  что это можно назвать романтизмом...  Какое-то преувеличенное
представление о человеке,  о его "божественном начале",  об его титаническом
значении.  Но в  этом настроении моего приятеля не было цельности.  Кажется,
уже во время самого восстания,  за которое он и попал в Сибирь, человеческая
природа повернулась к  нему своими не особенно привлекательными и  во всяком
случае далеко не божественными сторонами...  Потом было что-то и с женщиной.
Когда она представляется в надзвездных высотах,  созданной из лучей,  -  то,
разумеется,  оборотная сторона женской натуры  воспринимается с  болезненной
чуткостью...  Как  бы  то  ни  было,  на  него  находили порой  целые полосы
мизантропии.  Тогда  он  становился почти невыносим,  особенно в  совместной
жизни.  В  его взгляде,  пронизывающем и  холодном,  виднелось что-то  вроде
презрения -  к вам, к незнакомому прохожему, к самому себе. В эти периоды он
становился материалистом и циником,  говорил резкости, и... я тогда старался
уйти куда-нибудь надолго, по возможности на несколько дней... Товарищ же мой
с особенной заботливостью принимался ухаживать за животными...
     Любовь к животным была тоже выдающейся чертой этого странного человека.
Бывали целые периоды,  когда наше скромное жилье положительно превращалось в
лечебницу.  Целую неделю он  возился с  замерзшей вороной,  которую вернул к
жизни,  а  больную лошадь водил в поводу на прогулку по два раза в день,  не
смущаясь насмешками. И замечательно, что, чем более он сердился на человека,
тем более нежности отдавал животным.  В  конце концов,  пессимист и циник (в
такие периоды) по  отношению к  "царю природы" -  он  превозносил ее меньших
тварей.  Он не только признавал в них ум,  память,  соображение, совесть, но
даже  считал  эти  стороны  интеллекта  исключительно  их   принадлежностью,
совершенно чуждой человеку...  При этом он становился дьявольски, невыносимо
остроумен и саркастичен,  и порой,  когда мне некуда было скрыться в периоды
его мизантропии, я совершенно изнемогал под градом его парадоксов и начинал,
право же, чувствовать себя действительно ниже всякого скота, в то время, как
какая-нибудь собака со  спиной,  перешибленной поленом досужего бездельника,
казалась мне чуть не сознательным страдальцем и  философом.  Впрочем,  когда
эти  припадки  проходили,  он  опять  оживал,  опять  парил  под  небесами и
декламировал "мировые симфонии". В то время он тоже получил место на прииске
чем-то  вроде смотрителя материального склада...  В  практических вопросах я
всегда имел преимущество.  Я  нашел ему эту должность и уговорил принять ее.
Он пассивно подчинился,  и мы отправились в путь, как только получили аванс.
Обстоятельства наши были не особенно блестящи.
     Ехали  мы  все-таки  несколько быстрее вашего и,  несмотря на  то,  что
одежонка у  нас  была  неважная,  как-то  еще  не  успели озябнуть настоящим
образом до самой Олекмы и даже дальше. Морозы были порядочные, но озябнешь и
отогреешься, а на следующий день выезжаешь как ни в чем не бывало.
     За Олекмой река уже остановилась, оставались только полыньи... Однажды,
проезжая мимо одной из  них,  мы увидели двух уток.  На них нам указал ямщик
кнутовищем.  Трудно мне  теперь передать вам  это истинно жалостное зрелище.
Утки были отсталые.  Товарищи давно улетели, а они, застигнутые болезнью или
недостатком сил для перелета,  остались умирать на этой холодной реке.  Пока
течение было еще свободно хоть на середине,  -  они плавали, спасаясь как-то
от ледохода;  потом пространство воды все суживалось,  потом остались только
эти  полыньи.  Когда и  они замерзнут,  уткам предстояла гибель.  Теперь они
вдвоем метались по узкой полынье, охваченные холодным паром, а кругом на них
смотрели вот такие же сумрачные и безучастно холодные горы.
     Я помню,  что ямщик смеялся, скаля свои белые зубы... Мне стало немного
жутко и  холодно,  и  я  запахнулся дохой,  как будто это подо мной была эта
темная, холодная глубина. Но мой товарищ сразу заволновался и вспыхнул.
     - Стой!  - закричал он ямщику. - Неужели вы способны проехать мимо?.. -
обратился он ко мне с  горечью и,  не ожидая,  пока ямщик остановит лошадей,
выскочил из кошевы, затем, скользя и падая на торосьях, кинулся к полынье.
     Ямщик смеялся,  как сумасшедший,  и  я тоже не мог удержаться от улыбки
при виде того, как мой товарищ, наклонившись над узкой, но длинной полыньей,
старался поймать  уток.  Птицы,  разумеется,  кинулись от  него.  Тогда  мой
маленький спутник перебежал на  нижний конец  полыньи,  правильно рассчитав,
что уток теперь понесет течением к  нему,  особенно когда,  заинтересованный
этим эпизодом,  я тоже вышел на лед и погнал их книзу... Нырять они боялись,
так как течение несло под лед.  Одна из  этих птиц поднялась было на воздух,
но другая, потерявшая силы, а может быть, когда-нибудь подстреленная, летать
не могла,  она только взмахнула крыльями и осталась.  Тогда и другая, сделав
круг над холодными льдами реки, вернулась к своей подруге.
     Я  не  могу  вам  описать,  какое  действие  произвело  это  проявление
великодушия на  моего  друга.  Он  стоял на  льду,  следя за  полетом птицы,
мелькавшей  на   фоне   угрюмых  гор,   опушенных  снегами,   и   когда  она
самоотверженно шлепнулась в нескольких шагах на воду, с очевидным намерением
разделить общую опасность,  -  у него на глазах появились слезы...  Затем он
решительно заявил,  что мы можем,  если угодно, ехать дальше, а он останется
здесь, пока не поймает обеих уток.
     Я  знал,  что  он  непременно исполнит свою угрозу,  и  у  нас началась
своеобразная охота,  к которой, наконец, присоединился и ямщик. В результате
одна птица,  именно та,  которая пыталась улететь, - утонула. Она нырнула из
моих рук,  и течением ее унесло под лед...  Другая очутилась в руках ямщика.
Игнатович сильно вымок, и с рукавов его дохи лилась вода.
     Это  было очень серьезно,  так  как до  станции было еще не  близко.  Я
укутал его, чем мог, но на станке мы едва оттерли его обмороженные пальцы, и
целые сутки после этого мы  не говорили друг с  другом.  Утку эту мы повезли
дальше,  и  хотя я  принимал участие в  ее спасении и под конец даже увлекся
этим  благотворительным  спортом,   -   но   все-таки  сознавал,   что   это
сентиментально и  глупо,  тем  более,  что всюду наш третий пассажир вызывал
справедливые,  по-моему,  насмешки станочников. Игнатович чувствовал это мое
настроение и презирал меня.
     В конце концов, утка все-таки издохла, и мы ее кинули на дороге, а сами
поехали дальше.  Несколько дней шел густой пушистый снег,  покрывший на  три
четверти аршина и лед, и землю. Он массами лежал на деревьях и порой падал с
них комьями, рассыпаясь мелкою пылью в светлом воздухе.
     Потом ударил мороз в тридцать,  тридцать пять, сорок градусов. Потом на
одной из станций мы уже видели замерзшую в термометре ртуть,  и нам сказали,
что так она стоит несколько дней.
     Птицы замедляли полет, судорожно взмахивали крыльями и падали на землю,
медведи зябли в берлогах и выходили тощие,  испуганные и злые... Охотники на
белок прекратили из-за этих озлобленных медведей свой промысел.
     Мы  тоже начали зябнуть.  Вы  ведь знаете,  что  это такое:  дыхания не
хватает,  моргнешь глазами -  между  ресницами протягиваются тонкие льдинки,
холод забирается под одежу,  потом в мускулы,  в кости, до мозга костей, как
говорится,   -   и  говорится  недаром...  Вас  охватывает  дрожь,  какая-то
внутренняя,   пронизывающая,   неприятная  и  даже,  право,  унизительная...
Приедешь на  станцию,  -  до полуночи едва начнешь обогреваться,  а  на утро
трогаешься в путь и чувствуешь, что в тебе что-то убыло, что начнешь зябнуть
раньше,  чем вчера,  и  приедешь на  ночлег еще более озябший...  Настроение
меняется, впечатления постепенно тускнеют, люди кажутся неприятнее. Сам себе
тоже становишься противен... В конце концов закутываешься как можно плотнее,
садишься поудобнее и  стараешься об  одном:  как можно меньше движений,  как
можно  меньше  мыслей...  организм  инстинктивно  избегает  всякой  траты...
Сидишь,  и понемногу стынешь, и ждешь с каким-то испугом, когда кончатся эти
ужасные сорока - пятидесятиверстные перегоны...
     Наконец мы  стали приближаться к  Витиму.  С  N-ской станции выехали мы
светлым,  сверкающим,  снежным утром.  Вся природа как будто застыла, умерла
под  своим холодным,  но  поразительно роскошным нарядом.  Среди дня  солнце
светило ярко,  и его косые лучи были густы и желты... Продираясь сквозь чащу
соснового бора,  они играли кое-где на стволах,  на ветвях, выхватывая их из
белого, одноцветного и сверкающего сумрака.
     Перегон был  необычайно длинен.  Ямщик  (им  здесь ездить приходится не
очень  часто)  сначала был  очень  бодр  и  даже  пел  какую-то  безобразную
приисковую песню...  Потом и  он смолк и  то и дело бежал вприпрыжку рядом с
санями,  усиленно топая ногами и  хлопая озябшими руками в рукавицах...  Мой
спутник, казалось, совсем застыл. Во все время он заговаривал только раз, но
его  голос  показался  мне  скрипучим и  неприятным,  и  я  проворчал что-то
сердитое и невнятное даже для меня самого. Потом он молчал, как закоченелый,
и  я  представлял  себе  его  лицо  -  с  мизантропическим  и  противно-злым
выражением. Я тоже молчал и отворачивался в сторону, чтобы изморозь от моего
дыхания не попадала мне в лицо - через отверстие в башлыке...
     Дорога пошла лесом, полозья скрипели; лошади то и дело фыркали, и тогда
ямщик останавливался и  извлекал пальцами льдины из  их  ноздрей...  Высокие
сосны проходили перед глазами,  как привидения,  белые, холодные и как-то не
оставлявшие впечатления в памяти...
     Уже  вечерело,  последние лучи солнца,  еще желтее и  гуще,  уходили из
лесу,  с  трудом карабкаясь по вершинам.  А внизу ровный белый сумрак как бы
еще  более  настывал и  синел.  Звон  колокольчика болтался густо  и  как-то
особенно плотно,  точно ударяли ложечкой по  наполненному жидкостью стакану.
Эти звуки тоже раздражали и тревожили нервы.
     В одном месте в глаза мне попало неожиданное впечатление:  невдалеке от
дороги вился тонкий дымок между валежником.  На  пне  сидел человек,  и  его
фигура одна чернела среди общей белизны темным пятном...  Над  ним  со  всех
сторон  свесились  мохнатые  лапы  лесной  заросли,  вверху  еще  освещенные
солнцем,  внизу  уже  охваченные  сумраком  наступающей  ночи.  Зрелище  это
промелькнуло мимо  моего неподвижного взгляда...  В  последнее мгновение мне
показалось,  что  фигура шевельнулась и  что это имело какое-то  отношение к
нам,  к нашему суетливому колокольчику,  к нашему быстрому движению. Но я не
повернул головы,  не  повел глазами.  Видение пронеслось мимо и  исчезло,  и
впечатления плыли к сознанию застывшие,  мертвые,  неподвижные, ничего в нем
не будя и не шевеля воображение...
     Ямщик повернулся к нам и, наклонясь, стал говорить что-то, и помню, что
он  смеялся.  Но для меня это были только разрозненные звуки,  точно звенели
льдинки...  Самые слова были пусты,  в  них  для меня в  ту  минуту не  было
никаких понятий.  Смех ямщика тоже не казался мне смехом и  не производил на
меня  того  впечатления,  какое произвел бы  при  других обстоятельствах.  Я
просто видел неприятно-желтоватое лицо в рамке мехового малахая, два глаза с
ресницами,  опушенными инеем.  Челюсти  на  этом  лице  двигались,  рот  был
неприятно перекошен,  и  из него вылетали вместе с  паром пустые звуки,  как
звон по стеклу...  Вот и  все...  Мой спутник зашевелился и тоже пробормотал
что-то. Кажется, он сердито торопил ямщика...
     Короткий день давно угас,  когда мы достигли станка и  расположились на
ночлег.
     Помню это была кучка лачуг,  как и большинство станков -  под отвесными
скалами.  Те,  кто  выбирали места  для  этих  станков,  мало  заботились об
удобствах будущих  обитателей.  N-ский  станок  стоял  на  открытой каменной
площадке,  выступавшей к  реке,  которая в  этом  месте  вьется по  равнине,
открытой прямо на  север.  Несколько верст далее станок мог  бы  укрыться за
выступом горы.  Здесь он стоял, ничем не прикрытый, как бы отданный в жертву
страшному северному ветру.
     Кроме  официального  названия,   жители  называли  его   еще  "Холодным
станком".   И  действительно,   трудно  найти  что-нибудь  более  вызывающее
представление о холоде,  чем эти кучки бревен,  глины и навоза на каменистой
площадке,  заметенные снегом  и  вздрагивавшие от  ветра.  Лес,  который  мы
оставили назади,  кончился у начала лугов в низинке и не закрывал станка,  а
только наполнял воздух протяжным, пугающим гулом.
     Впрочем,  мы рады были и этому приюту и доехали как раз вовремя,  чтобы
быть  еще  в  состоянии  отогреть  застывшие  члены.   К  счастью,   лесу  в
окрестностях было довольно,  не принадлежащего никому,  кроме бога,  поэтому
скоро в  камельке запылал яркий огонь,  и  мы,  разостлав на  полу  одеяло и
шкуры,  -  легли  прямо  против пламени,  проглотив наскоро по  стакану чаю.
Стаканы  было  трудно  держать  в  закоченелых руках,  но  ощущение  теплоты
потерялось;  мы только обжигались,  а не согревались кипятком и, бросив чай,
заползли под свои шубы. Зубы у меня все еще стучали, озноб чувствовался даже
в костях.
     Хозяин,  допив наш чай,  угостив также сильно озябшего ямщика, подложил
еще дров и скрылся в какой-то угол.
     В темной избушке все затихло.
     Только снаружи слышался ровный гул,  как будто кто-то огромный шагал от
времени до времени по окованной морозом земле. Земля глухо гудела и смолкала
до  нового удара...  Удары эти  становились все чаще и  продолжительнее.  По
временам наша избушка тоже как будто начинала вздрагивать, и внутренность ее
гудела, точно пустой ящик под ветром. Тогда, несмотря на шубы, я чувствовал,
как  по  полу тянет холодная струя,  от  которой внезапно сильнее разгорался
огонь и искры вылетали гуще в камин.
     - Беда!  - сказал в одну из таких минут хозяин, обращаясь к засыпавшему
ямщику. - Как поедешь? Поднялся сивер, поземка идет.
     - Да...  -  ответил тот.  -  А мороз не стал меньше...  Такому ветру, -
прибавил он, по-своему коверкая русский язык, - гляди и почта не ходит...
     - Не дай бог, - прибавил хозяин, зевая.
     Я  понял,  что  это  начинается сравнительно редкое явление -  морозная
буря,  когда  налетающий откуда-то  ветер  толкается в  отяжелевший морозный
воздух.  Отдельные толчки и гул служили признаками первых усилий ветра,  еще
не   могущего   двинуть   сгущенную   атмосферу...    Потом   толчки   стали
продолжительнее, гул становился ровным, непрерывным. Охлажденный ниже сорока
градусов, воздух тронулся с места и тянул, точно над нашей площадкой неслись
волны бездонного океана...
     Под  этот шум  я  стал засыпать,  все еще плохо сознавая происходящее и
только радуясь животною радостью при мысли, что я в избе, близко к огню, что
все то, что во мне так неприятно застыло и окоченело, - скоро должно оттаять
и распуститься...
     И действительно, что-то "оттаяло... и распустилось..."


        V

     - Как и когда оказалось,  что я уже не сплю и притом совсем не сплю,  -
сказать я бы не мог. Я проснулся незаметно, но некоторое время мне казалось,
что я  еще вижу сон или что я тщательно берегу в памяти остатки сна,  как бы
боясь,  что он исчезнет и я не успею рассмотреть в нем что-то очень важное и
очень нужное. А между тем сон был самый простой.
     Мне снилось,  что я  опять еду той же дорогой,  и опять мне холодно,  и
опять кругом меня опушенный инеем лес, и косые лучи солнца, густые и желтые,
уходят из этого леса,  играя кое-где на стволах и мохнатых ветках...  Только
где-то  за  лесом что-то  еще  гудит глухими,  стонущими ударами,  как будто
гонится за нашими санями.
     Потом я увидел кучу деревьев, составлявших как бы беседку под мохнатыми
ветвями,  белыми от снега,  и  тонкий,  как будто замирающий дымок,  и около
костра темную фигуру...  И все это,  по обычной нелогичности сна, - казалось
мне острыми, колючими льдинками, попавшими мне в грудь и холодившими сердце.
     Потом  я  увидел  еще  лицо  ямщика,  сначала бессмысленное и  лишенное
выражения...  Постепенно, однако, оно менялось, становилось знакомым, и, под
влиянием его взгляда,  льдинки в груди начали вдруг мучительно быстро таять.
И,  вместе с тем,  я чувствовал, что беседка из ветвей в лесу встает во всех
подробностях,  которых я не замечал раньше, и всякая подробность обрастает в
воображении особенными  впечатлениями,  и  мне  страшно  вглядеться  в  лицо
человека,  как будто зашевелившегося на пне, но ямщик требует от меня, чтобы
я непременно вгляделся...  Я сержусь на него,  но потом вижу, что это уже не
ямщик,  а  Игнатович,  и  что под влиянием его взгляда,  полного мучительной
тоски,  -  все  то,  что лежало в  глубине моей памяти бесцветными холодными
льдинками, вдруг растаяло...
     Рассказчик остановился и, помолчав, сказал:
     - Вы  помните,   вероятно,  легендарные  рассказы  о  полярных  странах
средневековых путешественников.  Зимой  слова  замерзают  и  лежат  мерзлыми
льдинами до  тепла.  А  потом оттаивают и  опять становятся словами...  Если
понимать это,  как метафору,  в этом есть глубокий смысл. По крайней мере, в
эту минуту я вдруг вспомнил слова ямщика,  которые он говорил еще тогда,  на
дороге,  и  которые до этого времени лежали у  меня где-то в  глубине памяти
лишенными смысла. Да, несомненно, он говорил тогда об этом человеке в лесу и
о  том,  что  он  "убился" где-то  на  приисках и  идет пешком от  станка до
станка...  Только теперь эти слова вдруг оттаяли,  и  от них в  груди у меня
что-то мучительно заныло...
     Я невольно застонал и раскрыл глаза.  Огонь в камине почти догорел.  На
дворе все еще тянул ветер, надо мной наклонилось лицо моего спутника...
     Никогда в моей жизни,  ни прежде,  ни после,  я не видел ничего ужаснее
этого лица,  освещенного трепетным пламенем камина...  Оно  было  совершенно
искажено выражением ужаса и  как будто мучительного вопроса.  Нижняя челюсть
его дрожала, зубы стучали, как будто от озноба...
     - Что такое? Ради бога? - сказал я, подымаясь.
     - Вы  не  знаете?  -  спросил  он,  глядя  на  меня  своими  угасшими и
помутневшими глазами. - Скажите - разве это... был только сон?
     - Что именно?
     - То,  от чего вы сейчас застонали и  проснулись,  -  сказал он резко и
затем подозрительно взглянул на меня.  И, видя, что я не отвечаю, он все так
же подозрительно всматривался мне в лицо:
     - Вы не заметили там, в лесу... человека?
     Я промолчал и невольно отвел глаза.
     - Послушайте,  - заговорил он, - скажите мне что-нибудь... Я еще думаю,
что это был сон... Ведь не может быть, чтобы это было наяву!.. Чтобы мы...
     - Да  ведь это и  был почти сон,  -  сказал я.  -  Мороз так притупляет
впечатления...
     Он сделал резкое движение и сразу сел на своем месте; глаза его странно
сверкнули...
     - Правда?.. - сказал он жалобно и потом вдруг прибавил с какой-то дикой
энергией:  -  Не лгите! Не изворачивайтесь... Я тоже лгал... Я знал, что это
было наяву...  Мы  все видели...  все...  Этот человек подымался,  он  хотел
что-то крикнуть...  Вы это знаете,  и  я  знаю,  и  тогда знал...  Вы будете
подыскив