амер.  "Скажите,  братцы,  Дуньке  Полтавской,  станет  ее  Никифор
поджидать в Ачинске".  "Братцы, Иван Семенов из Тюмени - изменник общества".
"Прошел в сентябре месяце Павел Гаркушин на каторгу.  Кланяюсь землякам".  И
т.д.,  и  т.д.  Порой лирическое излияние,  в  прозаической или стихотворной
форме,  разнообразит эти своего рода публикации, вызванные желанием оставить
где-нибудь слух о своей горькой жизни или передать деловое сообщение.
     В  моей камере все  эти надписи были тщательно затерты,  и  по  ним еще
побелили известкой.  Оставалась одна в  виде широкого,  длинного углубления,
врезанная  слишком  глубоко  для  того,   чтобы  можно  было  ее  уничтожить
бесследно.
     Исследуя ее,  я  заметил,  во-первых,  что  рытвина разделялась на  две
части.  Вторая часть была  короче.  Очевидно,  фамилия состояла из  меньшего
числа букв,  чем  имя.  Имя  говорило мне мало,  фамилия могла быть все-таки
известна...
     И я тщательно занялся фамилией.
     Она,   очевидно,   начиналась  с  кружка  и  кружком  кончалась.  Следы
округленных  букв  остались  довольно  заметны.   Я   сосчитал  затем  число
углублений,  соответствовавших буквам,  и  после многих соображений пришел к
заключению,  что их было шесть. Тогда, принимая, что первая буква могла быть
Ф,  а  последняя Ъ,  внезапно был  осенен  догадкой,  вскоре принявшей форму
полной уверенности.
     Да, несомненно, я был в камере Фомина.


        V

     Почти год назад,  с двадцать пятого августа, как уже было сказано выше,
я  провел несколько дней в  той  же  тобольской тюрьме,  только в  другом ее
отделении.  Однажды к  моей  двери подошел арестант,  по  фамилии,  кажется,
Ефремов, и передал мне записку, написанную на обрывке серой бумаги. Из нее я
узнал,  что в тобольской тюрьме,  в военно-каторжном ее отделении, сидит уже
третий  год  в  строжайшем  одиночном  заключении  политический  осужденный,
"именующий себя Фоминым".
     История его  была еще  свежа у  всех в  памяти.  После так  называемого
большого  процесса  (1877-1878  гг.)  осужденных Ковалика и  Войнаральского,
видных   деятелей  мирного  периода  революционной  борьбы,   перевозили  из
Петербурга для заключения в  Белгородскую харьковскую центральную тюрьму.  В
это время среди белого дня,  на шоссе, на виду у косцов и жниц, работавших в
поле,  на  почтовую тройку,  в  которой сидел Войнаральский и  два жандарма,
напали  двое  верховых,  которые  выстрелом из  револьвера убили  одного  из
провожатых и  долго  гнались за  убегавшей по  шоссе тройкой.  Боязнь ранить
арестанта мешала  нападающим стрелять,  а  быстрота лошадей  -  догнать  их.
Вскоре они отстали,  и уцелевший жандарм с убитым товарищем и с арестованным
Войнаральским поехали дальше. Они уже были близко от места назначения, когда
с  проселочной дороги на  шоссе выехал еще один всадник и  поехал навстречу.
Жандарм  приготовил  револьвер  в  полном  убеждении,  что  это  запоздавший
сообщник. Всадник проехал мимо.
     Впоследствии в арестованном на вокзале молодом человеке жандарм признал
этого последнего всадника,  а дальнейшие розыски доказали,  что этот молодой
человек,   "именующий  себя  Фоминым",   -  один  из  деятельных  участников
революционных кружков, что его самого пытались освободить в Одессе, во время
процесса Ковальского,  и  что  после  этого он  все-таки  бежал из  киевской
тюрьмы.  Побег  был  совершен с  необыкновенной находчивостью и  незаурядною
смелостью.  Боясь новых попыток освобождения,  его после приговора увезли из
России с  такими предосторожностями,  что  долго  никто не  знал,  куда  его
девали.  Теперь в  своей записке он сообщил мне,  что его везли под номером,
что даже жандармы не  знали его фамилии,  что его сопровождал целый отряд из
пяти  жандармов,  причем  от  участка  до  участка  с  ними  скакали заранее
предупрежденные заседатели,  а на этапах,  где происходили иногда остановки,
"сбивали народ" и всю ночь жгли кругом костры.
     Вся   эта   странная   история   показалась   мне   сначала   несколько
подозрительной:  в  тюрьмах очень много охотников рассказывать подобные вещи
проезжающим политическим ссыльным,  чтобы выманить деньги. Однако я ответил,
и между нами завязалась переписка.  Почтальоном служил арестант,  подававший
Фомину пищу.
     Как ни строго было заключение,  долгая практика всегда укажет известные
бреши,  -  и  порой арестант мог перемолвиться с Фоминым словом или передать
записочку. Это меня не удивило.
     В  одной из записок Фомин сообщал,  что он сидит в своей конурке третий
год безвыходно.  Его не пускают гулять,  даже не водят в  баню.  Раз в месяц
вносят  в  камеру  большую  ванну,  и  он  моется  в  присутствии сторожа  и
смотрителя.  При  этом  у  "его  благородия" хватало совести насмехаться над
заключенным, который - "ишь ты, моется в ванне, как барин".
     Единственным развлечением Фомина было  приготовление фигурок и  игрушек
из  мятого  хлеба,  искусство,  которое  на  моей  памяти  процветало  среди
заключенных за  восстание поляков.  Мой  родной город,  Житомир,  был  тогда
переполнен этими изделиями,  так как покупка их была легальной формой помощи
арестантам.
     Фомин изловчился сделать глобус и подарил его ребенку смотрителя. Тогда
смотритель  позволил  ему  продолжать  ремесло,  и  Фомин  сделал  уже  весь
планетарий, для чего пользовался проволокой из оконной решетки. Смотритель и
на  это  посмотрел благосклонно,  так  как он  стал продавать эти изделия на
сторону,  платя  Фомину  по  рублю.  Сколько  он  сам  получал -  оставалось
неизвестным.
     Понемногу я переслал Фомину бумаги, конвертов, десять рублей, тщательно
заделанных в конец копченой колбасы,  и, наконец, несколько стальных перьев,
кисть и  кусок туши,  которая всегда бывала со мною (очень удобно хранится и
служит вместо чернил).
     Особенные сомнения внушали мне деньги,  так как арестант-посредник едва
ли бы удержался от искушения.  В  тот же день,  когда я  послал их,  к нашей
двери  явился высокий молодой арестант,  назвавший себя  тюремным старостой.
Это был человек располагающей наружности и державший себя вполне независимо.
     Он спросил у меня,  не пересылал ли я Фомину денег,  и предупредил, что
Ефремов человек ненадежный.  "Общество" ему не доверяет,  и староста боится,
что  он  украдет деньги,  назначенные Фомину.  Я,  конечно,  не  имел  тогда
оснований особенно доверять и  этому  своему собеседнику,  который легко мог
быть  подослан  не  "обществом",  охранявшим интересы  одиночного узника,  а
смотрителем. Поэтому я холодно ответил, что это дело мое, и мы расстались не
особенно дружелюбно.
     На следующий день я получил через Ефремова записку,  написанную,  как и
предыдущие,   очень  простым  шифром.   Деньги  и  все  остальное  дошли  по
назначению.  Тем  не  менее,  забегая вперед описываемых событий,  я  должен
сказать,  что  теперь  я  с  чувством  уважения и  благодарности вспоминаю о
старосте и о честном предостережении со стороны тюремного общества.
     В сентябре того же года,  которым начинается настоящий рассказ, то есть
через год с  небольшим после моей переписки с Фоминым,  я был в Томске.  Там
меня  посадили  в  общую  камеру  в  так  называемой  "содержающей" (тюрьма,
назначенная для приговоренных на сроки к  тюремному заключению).  Оказалось,
что Ефремов был в  это время там;  он уже кончил свой срок и  пересылался на
поселение,  но  его держали особо от пересылочных,  так как над ним тяготела
гроза тюремного общества. Оказалось, что Фомин написал письмо и дал Ефремову
денег на подкуп сторожей,  которые бросили письмо в почтовый ящик.  В письме
Фомин извещал товарищей о своем заключении и просил помощи. А так как на его
имя всякие сношения были абсолютно невозможны,  то  для высылки денег он дал
адрес Ефремова,  который около этого времени оканчивал срок.  Действительно,
вскоре Ефремов получил семьдесят рублей от  имени  будто  бы  своих  родных.
"Общество" знало, кому назначены деньги, и потребовало, чтобы Ефремов честно
передал их Фомину.  Ефремов отлынивал и наконец вышел из тюрьмы для отправки
на поселение. В это-то время я и встретил его в коридоре томской тюрьмы и не
узнал,  так как не видал его около года.  Однако не мог не обратить внимания
на то, что встречный арестант, с лицом, напоминавшим мне что-то, потупился и
как-то  сжался при  встрече,  точно виноватая собака.  На  следующий день  в
"содержающую" пришло  из  пересыльной сообщение  о  том,  что  Ефремов  есть
"изменник общества" и об его поступке с Фоминым... Его жестоко избили.
     Целый день несчастный прятался под нарами в пустых камерах,  а во время
поверки кинулся в ноги смотрителю,  прося, чтобы его перевели в секретную. Я
стал просить арестантов,  со  своей стороны,  чтобы они пощадили несчастного
негодяя.  Мне  ответили,  что в  этой тюрьме жизни его не  грозит опасность.
Сидящие на  сроки не решатся сделать "крышку",  но бить его будут все время,
как собаку,  походя и при всяком случае.  Если же тут были бы каторжане,  то
никакая секретная не  спасла бы  изменника,  так как Фомина,  заключенного с
такой строгостью в каторжной тюрьме,  они,  не зная лично,  считали все-таки
своим.


        VI

     С тех пор как я посылал деньги и перья Фомину,  прошел год. И вот сам я
сижу почти в том же положении и, судя по всем признакам, в той же камере. Он
писал  мне,   между  прочим,   что   ему  стоит  величайших  усилий  хранить
недозволенные предметы,  так  как  еженедельно у  него производят тщательные
обыски.
     Теперь я стал разыскивать его тайники.  Я осмотрел стены,  рамы и окна,
всякую черточку на  железной печке,  но  ничего не  находил подозрительного.
Наконец я  стал  осматривать кровать.  Она  была деревянная,  грубо окрашена
темною краской. Исследуя каждый квадратный вершок, я заметил, что одно место
спинки было слегка неровно и  как будто немного чернее.  Я попробовал мокрым
пальцем:  палец оказался черным,  между тем как в остальных местах краска не
отставала.  Тогда я  стал скоблить это место.  Оказалось,  что оно закрашено
тушью  поверх  тонкого слоя  мягкого хлеба.  Я  сорвал  тоненькую пленочку и
увидел,  что  под  нею,  с  искусством,  которое присуще или  самому ловкому
столяру,  или одиночному арестанту,  в кровати вырезано углубление не больше
трех квадратных дюймов и  около 1/2 дюйма в  глубину,  закрываемое тоненькой
задвижной дощечкой.  Чтобы  нельзя  было  заметить  щелочек,  искусная  рука
прикрывала дощечку слоем  хлеба,  который после  окраски тушью  давал полную
иллюзию  цвета  и  неровной густоты масляной краски.  С  волнением человека,
находящего признаки ближнего в пустыне,  я открыл эту заслонку. В углублении
лежала свернутая бумажка, два стальных пера и кусок туши.
     Прежде всего я жадно развернул бумажку. Это было мое собственное письмо
Фомину.
     Год  назад  я  был  доволен  и  счастлив.  Неожиданная и  благоприятная
перемена в моей судьбе,  возвращение "на запад", милое общество случайно, но
очень удачно собранных судьбою людей,  в том числе несколько хороших женщин,
- все  это  настраивало радостно.  Помню,  что  я  писал тогда в  настроении
счастливого человека,  которому  хочется  передать  частицу  своего  счастия
другому.  Я сообщал о нашем возвращении,  о признаках новых веяний,  толки о
конституции,   которыми  ознаменованы  были   первые   месяцы   царствования
Александра III... Помню, что ответ Фомина был полон горечи и сомнений.
     И вот я теперь читал свое радостное письмо в той же камере...
     Того, кому я писал, может быть, не было в живых. Я один, еду опять теми
же местами неизвестно куда.  А что, если здесь-то и есть конец моего пути? -
внезапная и  горькая,  опять мелькнула во  мне  эта мысль.  Что,  если через
некоторое время у меня отнимут мое платье,  мои вещи,  мою постель, все, что
напоминает мне о  воле,  -  и  принесут сюда арестантский халат,  может быть
снятый с  плеч моего умершего предшественника,  и  дни бесконечной вереницей
потянутся надо мной,  не трогая меня, ни в чем не меняя моего положения, как
идут они над могилой,  как шли над Фоминым? И мне раз в месяц станут вносить
ванну,  и  те  же  неуклюжие шутки,  которые слышал Фомин,  "его благородие"
станет отпускать теперь по моему адресу...  Ведь,  в  самом деле,  род моего
преступления не предвиден законом...
     Эта  мысль привела меня в  такое состояние,  что  я  в  первый еще  раз
кинулся на  свою  постель,  уткнувшись лицом  в  подушку.  Подушка оказалась
жестка и колюча.  Перестилая постель,  чтобы посмотреть,  нет ли надписей на
досках,  я  вывернул  наверх  лежавшую  на  ней  лепешку,  набитую  соломой,
превратившейся отчасти в  труху.  Может  быть,  эта  тюремная подушка лежала
здесь с того времени,  как Фомин выплакал на ней свои последние слезы.  Я не
отбросил ее.  Эта  мысль  доставила мне  теперь своего рода  горькую отраду.
Пусть...  так  лучше!..  Так  я  полнее  отдавался теперь  мрачному чувству,
поднявшемуся из глубины сердца.
     Среди этих ощущений спустились сумерки.  Я  не вставал,  изредка только
подымал голову  от  подушки.  В  камере  стояла  полутьма.  Прежде  я  любил
смотреть,  закинув голову,  на клочок вечернего неба, которое заглядывало ко
мне  светлым пятном.  Теперь оно  меня раздражало.  Мне  хотелось как  можно
полнее прислушаться к  тишине моей сумрачной камеры,  и,  подымая голову,  я
нарочно отворачивался к  двери,  черневшей прямым  четырехугольником.  Около
него  и  в  углах  было  совсем темно.  Черта  разобранной надписи чуть-чуть
виднелась на  стене...  И  мне  казалось,  что  здесь  невидимо присутствует
прежний жилец этой камеры.  Когда я лежал лицом к его подушке, мне казалось,
что  он  стоит  надо  мной  и  иронически качает головой с  бледным лицом  и
воспаленными мрачными глазами.  И  мне  слышался беззвучный шепот  погибшего
террориста...
     - Мечтатели,  слабые души,  слепые...  Что  значат ваши  средства перед
силой,  которая не считается ни с чем и последовательна в своих проявлениях?
Нет,  надо было принять десять присяг и,  произнося слова клятвы, обдумывать
средства мести за нас, погибших, и для освобождения живых...
     Моя голова становилась тесна для этих жгучих мыслей, как тесна была эта
каморка для  всяких  планов  борьбы и  мести.  Я  вскочил,  присел на  своей
постели,   охватил  голову  руками  и   пытался  призвать  к   себе  обычное
самообладание.
     В  это время загремели опять запоры,  опять сторожка наполнилась звоном
сабель,  шпор и ружей, опять распахнулась моя дверь. Мне показалось, что это
решается моя судьба, что меня сейчас или уведут отсюда, или отнимут мои вещи
и оставят здесь навсегда. Мне кажется, что в последнем случае я способен был
в  эту  минуту на  какое-нибудь безумство.  Но  я  забыл -  это  была просто
поверка.
     - Тридцать четыре!
     - Есть!
     По какому-то внезапному,  инстинктивному побуждению я  вскочил со своей
постели.
     - Господин смотритель, - сказал я.
     - Что еще?
     - Я желаю видеть полицмейстера и прокурора.
     - Это лишнее.
     Офицер сказал что-то смотрителю, а тот опять обернулся.
     - Что вам нужно?
     - Я  хочу  принести жалобу.  Меня,  пересыльного,  держат  в  каторжной
одиночке.  Вы  не  выпускаете меня  гулять,  я  не  могу написать письмо,  я
чувствую себя нездоровым.
     Смотритель не ответил ничего; поверка ушла.


        VII

     Однако на следующий день меня выпустили гулять.
     Целый день по  дворику ходили каторжане,  порой слышался звон кандалов,
порой, когда солнце светило прямо в мои доски перед окном, в щели между ними
можно было  видеть мелькающие тени.  Когда же  барабан отбивал свою  дробь и
тюрьму закутывали молчаливые сумерки,  тюремная жизнь уходила в камеры.  Тут
до  огня  бродяги  рассказывают  о   своих  похождениях,   порой  молодой  и
надтреснутый голос  говорит с  тоской  о  своем  "несчастии",  о  судьбе,  о
преступлении  и   как  оно  случилось.   Порой  циничный  и  удалой  рассказ
каторжника-убийцы резко  звучит среди  молчаливой камеры,  редко  одобряющей
излишние откровенности.
     В  это время меня выпускали на полчаса.  Ворота были тщательно заперты,
солдат  дремал  у  будки,  поддаваясь тихому  веянию сумерек,  переполненных
тенями,  неуловимым шепотом,  просачивавшимся будто  сквозь стены тюрьмы,  и
отдаленным рокотанием колес в  городе,  за тюремной стеной.  Я  ходил взад и
вперед,  от  глухой стены  швальни до  ворот,  между  цейхгаузом и  корпусом
каторжного отделения.  Надо мной было небо, казавшееся мне теперь неизмеримо
глубоким,  а над воротами,  невдалеке,  на меня глядели окна с занавесками и
цветами.  Эти окна меня очень удивили. Потом я сообразил, что это, наверное,
частная квартира смотрителя.  В  один вечер что-то  замелькало между цветов.
Вглядевшись в  неопределенный сумрак,  я  различил,  однако,  голову и  лицо
ребенка.  Дитя смотрело,  должно быть,  на мою одинокую фигуру, невиданную и
странную,  в  черном пальто и шляпе,  в этом царстве серых халатов и военных
мундиров.
     Пока я  гулял,  мои сторожа должны были находиться тут же,  во дворике.
Таким образом,  меня караулили двое.  Сторож обыкновенно садился на  толстый
обрубок,  вроде того,  на  каком мясники разрубают мясо.  Этот обрубок стоял
недалеко от  ворот.  Солдат  стоял  у  середины узкого  пространства.  Таким
образом, гуляя от ворот до швальни, я постоянно был у них на виду.
     Впрочем,  был небольшой уголок,  прямо против входной двери в  коридор,
где я мог быть невидим для обоих.  Цейхгауз,  пристроенный к тюремной стене,
был не во всю стену.  Между ним и  перпендикулярной стеной швальни оставался
четырехугольник,  на  котором валялись кучи мусора и  отбросов.  Бревенчатая
стена цейхгауза упиралась прямо в каменную ограду.  Когда я подходил к этому
концу двора,  маленький пустырь оставался у  меня на левой стороне.  На него
выходило мое окно, забранное досками (всякий раз, как я глядел на эти доски,
мне  становилось как-то  жутко думать,  что за  ними мое жилье).  Затем наше
крылечко с  тремя ступеньками.  Его дверь была обыкновенно открыта,  и в нее
виднелся короткий, тупой коридорчик. В нем не было никогда ни души. Наконец,
еще одно окно из ряда каторжных одиночек тоже выходило на пустырь. Остальные
же находились против стены цейхгауза.
     В первый день,  когда меня выпустили, дежурил Гаврилов. Я знал уже этот
тип тюремных надзирателей. Это люди серьезные, семейные, дорожащие службой и
не склонные к подкупу.  Я убежден, что Ефремов передавал Фомину записки не в
его дежурство или,  по  крайней мере,  без его ведома.  Подкупать легче было
другого.  Но зато Гаврилов был доступен простым человеческим движениям души,
не делал ничего лишнего для отягчения участи заключенного и  рад был сделать
все,   что  не  ставило  его  в  положение  "отчаянного",   легкомысленного,
рискующего  человека.   Между  прочим,   он   охотно  вступал  со   мною   в
непродолжительные,  правда,  беседы; он интересовался, есть ли у меня жена и
дети,  прибавил,  что у него их трое,  что всех надо кормить. Потом спросил,
есть ли отец и  мать,  и покачал при моем ответе головою.  Он,  видимо,  был
очень доволен, отворяя мне камеру и выпуская меня на прогулку. Сам он сел на
обрубок и просидел на нем,  подремывая, все время, пока я ходил, разминаясь,
взад и вперед.
     В один из этих моих рейсов, от ворот до стены швальни, я заметил, что в
последнем окне мелькнуло лицо.  Каторжник с обритой наполовину головой делал
мне какие-то  жесты.  Я  удивленно остановился,  но  он тотчас же скрылся за
стеной камеры. Я понял: мне не следовало останавливаться, так как сторож или
солдат могли заметить это, и потому я прошел мимо тем же размеренным шагом.
     Подходя во второй раз к этому окну, я замедлил шаги и посмотрел искоса,
не  поворачивая головы.  Арестант опять стоял у  окна  и  махал руками,  как
птица.
     Это  опять  продолжалось