ну-ко, хлесни ее, резвую, по заду, - советует Тюлин, несколько
оживляясь.
     Горячая  лошадь  подбирает зад  и  прыгает  с  берега.  Минута  треска,
стукотни  и  грохота,  как  будто  все  проваливается сквозь  землю.  Что-то
стукнуло,  что-то  застонало,  что-то  треснуло,  лошадь чуть не сорвалась в
реку,  изломав тонкую загородку, но, наконец, воз установлен на качающемся и
дрожащем пароме.
     - Что,    цела?    -   спрашивает   Тюлин   у   Евстигнея,   озабоченно
рассматривающего телегу.
     - Цела! - с радостным изумлением отвечает тот.
     Баба сидит, как изваяние.
     - Ну?  -  недоумевает и  Тюлин.  -  А  думал я:  беспременно бы ей надо
сломаться.
     - И то... вишь, кака крутоярина.
     - Че  ино!  Самая така круча,  что  ей  бы  сломаться надо...  Э-эх,  а
чалки-те опять никто не отвязал! - кончает Тюлин с тою же унылой укоризной и
лениво ступает на берег,  чтоб отвязать чалки. - Ну, загребывай, проходящий,
загребывай, не спи!
     Через  полчаса тяжелой работы веслами,  криков:  "навались",  "ложись в
перевал" и "крепи",  -  мы,  наконец, подходим к шалашу. С меня пот льет, от
непривычки, градом.
     - Проси с Тюлина косушку, - говорит, полушутя, Евстигней.
     Но Тюлин,  видимо, не расположен к шуткам. Долговременное пребывание на
берегу безлюдной реки, продолжительные унылые размышления о причинах никогда
не  прекращающейся  тяжелой  похмельной  хворости  -   все  это,   очевидно,
располагает к серьезному взгляду на вещи. Поэтому он уставился в меня своими
тусклыми глазами,  в  которых  начинает медленно проблескивать что-то  вроде
глубокого размышления, и сказал радушно:
     - Причалим,  -  поднесу...  И не одну,  слышь,  поднесу, - добавляет он
конфиденциально,  понижая голос, причем в лице его явственно проступает если
не удовольствие,  то во всяком случае мгновенное забвение тяжелых похмельных
страданий.
     А с горы, по неудобной дороге, уже сползают два воза.
     - Едут... - скорбно говорит перевозчик.
     - Да еще,  может быть,  не поедут,  -  утешаю я, - может быть, у них не
важное дело.
     Я иронизирую,  но Тюлин не понимает иронии,  быть может потому, что сам
он  весь проникнут каким-то  особенным бессознательным юмором.  Он как будто
разделяет его  с  этими простодушными кудрявыми березами,  с  этими корявыми
ветлами, со взыгравшею рекой, с деревянною церковкой на пригорке, с надписью
на столбе,  со всею этой наивною ветлужской природой,  которая все улыбается
мне своею милою, простодушною и как будто давно знакомою улыбкой...
     Как бы  то  ни  было,  но  на  мое насмешливое замечание Тюлин отвечает
совершенно серьезно:
     - Ежели без товару,  само собой обождут.  Неужто повезу?  - голову всее
разломило...


        VI

     Парохода все нет.  Говорят,  за  час до  прихода он будет еще "кричать"
где-то,  на  одной  из  вышележащих пристаней,  но  когда,  часа  через три,
пошатавшись по селу и  напившись чаю,  я подхожу опять к берегу,  о пароходе
ничего не известно.  Река продолжает играть и  даже разыгралась совсем не на
шутку.  Тюлин тащится к своему шалашу по колени в воде, лениво шлепая босыми
ногами по зеленой потопшей траве; он весь мокрый, широкие штаны липнут к его
ногам,  мешая идти;  сзади,  на  чалке,  тащится за  Тюлиным давешняя старая
лодка,   которую,  согласно  предсказанию  знатока-перевозчика,  унесло-таки
течением.
     - Что, Тюлин, здоров ли?
     - Слава богу. Не крепко чтой-то. Давай на ту сторону поедем.
     - Зачем?
     - Вишь, склека вышла. Плоты Ивахински река разметывать хочет.
     - Тебе-то что же?.. Разве забота?
     - А гляди-ко,  Ивахин четвертуху волокет. Да что четвертуха! Тут, брат,
и полуведром поступишься...
     К  берегу торопливою походкой приближался со  стороны села  мужчина лет
сорока  пяти,  в  костюме  деревенского торговца,  с  острыми,  беспокойными
глазами.  Ветер развевал полу его чуйки,  в руке сверкала посудина с водкой.
Подойдя к нам, он прямо обратился к Тюлину:
     - Что, приплескиват?
     - Беды! - ответил Тюлин. - Чай, сам видишь.
     - А плотишки у меня поняла уж?
     - Подхватыват,  да еще не под силу. А гляди, подымет. Лодку у меня даве
слизнула, - в силу, в силу бегом догнал за перелеском...
     - Ну?
     - То-то. Вишь, вымок весь до нитки.
     - Ах ты! - отчаянно сказал купец, ударив себя по бедру свободною рукой.
- Не оглянешься,  -  плоты у меня размечет. Что убытку-то, что убытку! Ну, и
подлец народ у нас живет! - обратился он ко мне.
     - Чего бы я напрасно лаял православных,  - заступился за своих Тюлин. -
Чай, у вас ряда была...
     - Была.
     - На песок возить?
     - То-то на песок.
     - Ну-к на песке и есть, не в другом месте.
     - Да ведь, подлецы вы этакие, река песок-то уж покрывает!
     - Как не покрыть, - покроет. К утру, что есть, следу не оставит.
     - Вот видишь!  А им бы,  подлецам, только песни горланить. Ишь орут! Им
горюшка мало, что хозяину убыток...
     Оба  смолкли.  С  того  берега,  с  вырубки,  от  нового домика неслись
нестройные   песни.    Это   артель   васюхинцев   куражилась   над   мелким
лесоторговцем-хозяином.  Вчера у  них был расчет,  причем Ивахин обсчитал их
рублей на двадцать. Сегодня Ветлуга заступилась за своих деток и взыграла на
руку артели.  Теперь хозяин униженно кланялся,  а  артель не  ломила шапок и
куражилась.
     - Ни за сто рублев! Узнаешь, как жить с артелью! Мы тя научим...
     Река прибывала.  Ивахин струсил.  Кинувшись в  село,  он  наскоро добыл
четверть и  поклонился артели.  Он  не  ставил при этом никаких условий,  не
упоминал о плотах,  а только кланялся и умолял, чтобы артель не попомнила на
нем своей обиды и согласилась испить "даровую".
     - Да ты, такой-сякой, не финти, - говорили артельщики. - Не заманишь!
     - Ни за сто рублев не полезем в реку.
     - Пущай она, матушка, порезвится да поиграет на своей волюшке.
     - Пущай покидат бревнушки, пущай поразмечет. Поди собирай!
     Но четверть все-таки выпили и  завели песни.  Голоса неслись из-за реки
нестройные,  дикие,  разудалые,  и  к  ним примешивался плеск и говор буйной
реки.
     - Важно поют! - сказал Тюлин с восторгом и завистью.
     Ивахину, кажется, песня нравилась меньше. Он слушал беспокойно, и глаза
его  смотрели растерянно и  тоскливо.  Песня  шумела бурей и,  казалось,  не
обещала ничего хорошего.
     - Много ли недодал вчера? - спросил Тюлин просто.
     Ивахин  почесался и,  не  отрывая  беспокойного взгляда с  того  места,
откуда неслись нестройные звуки, ответил так же просто:
     - Об двух красных спорились.
     - Много же, мотри! Как бы, слушай, бока не намяли.
     По   лицу  Ивахина  было  видно,   что  предположение  не  кажется  ему
невероятным.
     - Хошь бы плоты-те повыволокли, - сказал он с глубокою тоской.
     - Чать, выволокут, - успокоил Тюлин.
     - Поговори  им,   -   заискивающе  сказал  торговец.  -  Мол,  боле  не
приплескиват, назад, мол, к ночи пойдет.
     Тюлин ответил не сразу;  взгляд его приковался к посудине, и, помолчав,
он сказал сластолюбиво:
     - Другую четверть волокешь?
     - Другую.
     - Споишь и третью. Перевезти, что ль?
     - Вези!
     Лодка была на середине,  когда ее заметили с  того берега.  Песня сразу
грянула еще  сильней,  еще нестройнее,  отражаясь от  зеленой стены крупного
леса,  к  которому вплоть подошла вырубка.  Через  несколько минут,  однако,
песня  прекратилась,  и  с  вырубки  слышался  только  громкий  и  такой  же
нестройный говор.  Вскоре Ивахин опять стрелой летел к нашему берегу и опять
устремился с  новой посудиной на  ту  сторону.  Лицо  у  него было злое,  но
все-таки в глазах проглядывала радость.
     К закату солнца вся артель "убилась" за ивахинскими плотами.  Под звуки
унылой дубинушки бревна выкатывали на берег и  руками втаскивали на подъемы.
Скоро  весь  ивахинский лес  высился в  клади на  крутояре,  недоступный для
шаловливой реки.
     Потом  опять  загремела  песня.  Мокрые,  усталые  артельщики  допивали
последнюю четверть.  Ивахин,  потный, злой, но все-таки еще более довольный,
переправился в  последний раз  на  нашу  сторону  и  умчался к  селу;  ветер
размахивал полами его сибирки,  а  в обеих руках были посудины,  на этот раз
пустые.
     Тюлин, еще более унылый, провожал его долгим взглядом.
     - Ну что, побили? - спросил я у него.
     Он перевел взгляд на меня и спросил:
     - Кого?
     - Да Ивахина.
     - Не, что его бить...
     Я  с удивлением посмотрел на Тюлина,  и в моем уме блеснула внезапная и
неожиданная догадка:  физиономия Тюлина припухла, а под глазом стоял фонарь,
очевидно, новейшего происхождения.
     - Тюлин, голубчик!
     - Ну, что?
     - Отчего у тебя синяк?
     - Синяк... Да отчего ему быть синяку?
     - Да ведь тебя, Тюлин, должно быть, били.
     - Кто меня бил?
     - Артельщики.
     Тюлин задумчиво посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
     - Разве-либо от этого... Да, слышь, и били-то не очень шибко.
     Пауза, взгляд на меня, и во взгляде мелькающая догадка:
     - Разве-либо не Парфен ли это меня саданул?
     - Пожалуй,  что и Парфен,  - опять помогаю я медленному процессу нового
приближения к истине.
     - Беспременно Парфен.  Такой,  скажу тебе, вредный мужичишко - завсегда
норовит как бы нибудь человека испортить...
     Вопрос оказался достаточно разъясненным.  Мне,  правда,  очень хотелось
еще  разузнать,  каким  образом  гнев  артели  так  неожиданно изменил  свое
направление,  и  артельная гроза,  вместо Ивахина,  обрушилась на совершенно
нейтральную тюлинскую физиономию,  но  в  это  время с  другого берега опять
послышался призыв:
     - Тю-ю-юли-ин!..
     Тюлин не повернул даже головы и лениво направился к шалашу,  сказав мне
на ходу:
     - Кличут. Смахать бы тебе, а? Живым бы духом.
     Но вдруг он насторожился,  повернулся и  ожил.  На берегу,  несмотря на
сумерки,  можно было разглядеть красные рубахи.  Это артельщики звали Тюлина
и, кажется, самым заманчивым образом махали руками.
     - Зовут ведь? - радостно сказал он, вопросительно глядя на меня.
     - Разумеется, зовут. Опять побьют, пожалуй...
     - Не,  што  ты,  бог  с  тобой.  Не  может быть!  Угостить меня  артели
желательно, вот што! На мировую, значит...
     И  Тюлин с удивительною живостью кинулся к берегу.  Связав зачем-то две
лодки,  нос к корме,  -  он сел в переднюю и быстро отпихнулся от берега, не
оставив на этой стороне ни одной.


        VII

     Я  понял эту  невинную хитрость,  когда услышал в  сумерках скрип воза,
съезжавшего  с  горы.  Воз  неторопливо подъехал  к  реке.  Лошадь  фыркнула
несколько раз и,  откинув уши, уставилась с удивленным видом на изменившуюся
до неузнаваемости смиренницу Ветлугу.
     От воза отделился мужик,  подошел к самой воде,  посмотрел, почесался и
обратился ко мне:
     - Перевозчик где?
     - Вон...  -  указал я на светлую полоску, взрезавшую темную поверхность
реки уже на середине.
     Он  вгляделся  туда,   опять  помотал  головой,  прислушался  к  песням
васюхинцев и стал поворачивать воз:
     - И подлый же мужичок здешний перевозчик живет,  -  сказал он, впрочем,
довольно спокойно.  -  Гляди, ведь и лодки все уволок... Всю ночь его теперь
оттеда не достанешь.
     Отведя лошадь, он подошел ко мне и поклонился.
     - Проходящие будете?
     - Проходящий.
     - Не с озера ли?
     - С озера.
     - Так.  Много теперича народу идет.  Завтра, что есть, и то еще пойдут.
Эх,  как река-то пылит, беды! Ежели теперь нам с вами на паром... Да нет, не
управиться... Ночевать, видно. А вы не к пароходу ли?
     - К пароходу.
     - Ну,  на заре,  раньше не будет. Ночевать, видно, и вам. - Он поставил
за  шалашом телегу и  пустил на  береговой откос стреноженную лошадь.  Через
несколько минут за шалашом закурился дым.
     Тюлин, очевидно, приучил свою публику к терпению.
     Солнце давно спряталось за  горами и  лесами,  над  Ветлугой опустились
сумерки,  синие,  теплые,  тихие. Наш огонек разгорался, дым подымался прямо
кверху.   Было  как-то  даже  странно  это  спокойствие  воздуха,  наряду  с
торопливым и буйным движением на реке, которая все продолжала приплескивать.
С  того берега все неслись песни,  и  мне казалось,  что я  различаю фистулу
Тюлина в  общей разноголосице.  На  одном из недальних холмов один за другим
вспыхивали огни соседней деревеньки.  Днем я не замечал ее,  -  так ее серые
избы  и  темные  крыши  сливались с  общими  тонами  пейзажа...  Теперь  она
выступила красивой стайкой  огоньков на  темной  верхушке холма,  и  кое-где
четырехугольники крыш вырезывались в синеве неба.
     Это  -  деревня  Соловьиха.  Мой  новый  знакомый,  от  нечего  делать,
рассказал мне некоторые небезынтересные черты из жизни ее обитателей.  Народ
в  Соловьихе  живет  предприимчивый и  гордый;  в  окрестностях соловьихинцы
слывут "воришканами".  Случилось моему новому знакомому остановиться в  селе
Благовещении,  у дьячка.  Дело было зимой,  к вечеру. Сидят за столом. Вдруг
кто-то  стук-стук в  оконце.  Выглянул дьячок:  стоит за окном Иван Семенов,
сосед-старичок,  и на ночлег просится.  "Да что ты, чай тебе до дому всего с
версту?" -  "С версту, мол, с версту, да мимо Соловьихи идти. Как бы опять к
пролуби не свели".
     Оказалось,  что  между  этим  старичком  и  соловьихинцами установились
совершенно своеобразные отношения.  Как  только  старик разживется деньгами,
так непременно напьется на селе, а как напьется, так и начнет хвастать: имею
у  себя "Катеньку" в кармане.  Пойдет после этого домой,  его соловьихинцы и
переймут на реке, да прямо к проруби.
     - Хошь в пролубь?
     Ну,  разумеется,  не  хочет.  Они  и  не  неволят  -  отдай  только  им
"Катеньку". Он отдает, делать нечего. Они опять:
     - Хошь в пролубь?
     - Не желаю, братцы.
     - Так никому, гляди, не бай. Не скажешь, что ли?
     - Не скажу!
     - Заклянись!
     - Чтоб мне,  -  говорит,  - на сим месте провалиться, коли скажу единой
душе.
     И  не говорит.  Сколько раз этак его ловили,  -  надоело ему,  перестал
вечером мимо Соловьихи ходить,  особливо когда выпивши,  а не сказал никому.
"Водили,  -  говорит, - к пролуби соловьихинцы", а кто именно - ни за что не
скажет.
     После  этого рассказа я  с  особым любопытством взглянул на  деревеньку
"воришканов".  Ну,  где,  думалось мне,  кроме Ветлуги,  встретите вы  такую
непосредственность и простоту приемов,  и такое благородное доверие к чужому
слову,  и  такую простодушную уверенность в  возможности "провалиться на сим
месте",  в случае нарушения клятвы?..  Мой новый знакомый, сам - "ветлугай",
уверял,  что другой этакой деревни нет нигде больше по всей реке.  В Марьине
промышляли года три назад "красноярками"*, - ну, это дело другое. А положите
в незапертой избе деньги, уходите на сутки, - никто не тронет.
     ______________
     * Красноярками называют фальшивые бумажки.

     - Как же все-таки соловьихинцы?
     - Такой у них, позвольте сказать, обычай...
     Ну,  где  еще,  думалось мне опять,  найдется такая терпимость к  чужим
обычаям?..  И огоньки Соловьихи мигали мне приветливо и простодушно: "нигде,
нигде"...
     - Вот и у Тюлина, - сказал я, улыбаясь, - тоже обычай.
     - Верно!  Подлец мужичок,  будь он проклят!  А и то надо сказать:  дело
свое знает. Вот пойдет осень или опять весна: тут он себя покажет... Другому
бы ни за что в водополь с перевозом не управиться. Для этого случая больше и
держим...
     - Мир беседе!
     - Милости просим!
     К нашему огоньку с берестяными кошелками за спиной, с посошками в руках
подошли два странника.  Один из них, скинув котомку, внимательно поглядел на
меня и сказал:
     - Этого мы человека видели.
     - Немудрено, - ответил я.
     - На Люнде были?
     - Был.
     - Там и видели. По усердию или обет был даден владычице?
     - По усердию. А вы?
     - Мы к празднику ходили, стало быть, к сродникам.
     - Что ж, садитесь к огоньку.
     - Да нам бы на перевоз, - до дому недалече. К утру и дошел бы я.
     - Да,  на перевоз!..  -  вмешался мой знакомый. - Тюлин последнюю ладью
уволок. На пароме разве?..
     - Где!.. Больно река взыграла.
     - Да и шестов длинных нет.
     Другой из новоприбывших подошел усталым шагом к берегу, и тотчас же над
рекой раздалось громко, протяжно:
     - Тю-ю-ли-ин! Лодку дава-а-ай!
     Отклик покатился по реке,  будто подхваченный быстрым течением. Игривая
река, казалось, несет его с собой, перекидывая с одной стороны на другую меж
заснувшими во  мгле берегами.  Отголоски убегали куда-то  в  вечернюю даль и
замирали тихо,  задумчиво,  даже грустно, - так грустно, что, прислушавшись,
странник не решился в другой раз потревожить это отдаленное вечернее эхо.
     - Шабаш! - сказал он и, махнув рукой, вернулся к нашему огоньку.
     - А парню-то и до дому рукой подать,  - сказал первый из моих знакомых,
- и всего-то версты четыре,  из Песошной!  Слыхали про песочинцев? - спросил
он с лукавой усмешкой.
     - Нет, я в здешних местах не бывал.
     - У них,  у песочинцев, тоже опять свой нрав. Что ни город, то, говорят
люди, норов, что ни деревня, то обычай. Соловьихинцы, - я вот рассказывал, -
любят так,  чтоб чужое взять,  а уж песочинцы - те свое беречь мастера. Этто
годов, может, пять назад, пошли семеро песочинцев в село Благовещение железо
чинить:  лемеха  там,  сошники,  серпы  и  прочее  деревенское  орудие.  Ну,
починили,  идут назад к реке и сумы с железом в руках несут. А река, как вот
и теперь же, приплескивает сильно, играет, да еще ветер по реке ходит, волну
раскачал.  А лодка-то,  известно,  верткая. "А что, братцы вы мои, - говорит
один,  -  как лодку у нас ковырнет, ведь железо-то, пожалуй, утопнет. Давай,
робяты,  кошели к себе привяжем,  кабы железо не потопить".  -  "И то,  мол,
дело!" Так и сделали.  К реке шли - железо в руках несли; в лодку садиться -
давай на  себя  навязывать.  Выехали на  середину,  река  лодку-те  и  начни
заливать,  лодка и опрокинься.  Ну, железо-то крепко к спинам привязано - не
потерялось.  Так вместе с железом хозяевы ко дну и пошли, все семеро!.. Что,
парень, аль не правду я баю?
     Песочинец не возражал,  и,  при свете огонька,  на всех трех лицах моих
собеседников лежала одна и та же добродушно-насмешливая улыбка,  с особенною
ветлужскою складкой, живо напоминавшею мне Тюлина.
     - Ну,  а  вы-то откуда?  -  спросил я у старика,  который видел меня на
Люнде.
     - А  я,  господин,  сам по себе.  Без роду-племени,  бездомный человек,
солдатская кость.
     - А все-таки, родом с Ветлуги?
     - С  нее,  матушки.  Не одну путину сгонял по ней смолоду.  Да и  после
царской службы вот уж пятнадцатый год околачиваюсь.
     Солдатского в  этом  старике было  очень  мало:  только разве некоторая
спокойная уверенность речи,  да  еще старый,  засаленный картуз с  какими-то
едва заметными кантами и большим надорванным козырем.  Из-под козыря глядели
и  искрились порой серые глаза,  а  около усов ютилась чуть заметная улыбка.
Голос  у  старого  солдата был  очень  приятный,  грудной,  с  "перекатцем",
выдававшим прежнего лихого песельника,  но теперь уже значительно осипшим от
старости,  от  речной сырости,  а  может и  от "винища".  Как бы то ни было,
слушать этот голос с  юмористическою ноткой и  глядеть на ветлужскую усмешку
старого солдата было очень приятно,  и я вспомнил теперь,  что действительно
мы встречались с  ним на озере.  В разгар самого горячего спора на тему:  "с
татем,  с  разбойником,  кольми паче с  еретиком не  общайся",  -  когда обе
стороны  засыпали  друг  друга  текстами  и  разными  тонкостями начетчицкой
диалектики,  -  этот старичок,  с надорванным козырем и искрящимися глазами,
вынырнув внезапно в  самой середине,  испортил всю  беседу,  рассказав очень
просто и  без  всяких текстов простой житейский случай.  Рассказ произвел на
большинство сил