вался на  станцию "с  шумом и  боем",  а  смотритель
позволил себе выйти к нему и попросить не шуметь. Положим, у смотрителя была
к этому побудительная причина - в доме была больная, - но все же это ужасная
дерзость,  и  покойный смотритель,  видимо,  не имел достаточного понятия "о
начальстве" и  пределах его власти на  глухой станции.  Г-н  Алабин вскипел,
смотритель  стал   "разговаривать",   престиж  власти  требовал  энергичного
поступка. И г-н Алабин остался на высоте этого требования. Грянул выстрел...
     Вот и все.
     Теперь то, что мне известно лично.
     В 1881 году мне пришлось проехать по Лене.  Дело было вскоре после всем
памятного события 1  марта.  По  приленскому тракту недавно еще проскакал до
Якутска  и  обратно  курьер,  который  вез  официальное извещение о  кончине
государя  якутскому губернатору из  Иркутска.  Курьер  этот  был  адъютантом
(по-другим - чиновником особых поручений) при иркутском генерал-губернаторе.
Фамилия его - Алабин.
     Известие,  которое вез  курьер,  конечно,  очень живо  интересовало всю
Россию,  Европу -  весь читающий и даже нечитающий мир.  Но, проезжая вскоре
после этого по  Ленскому тракту,  я  видел не  без изумления,  что в  глазах
обитателей этого  несчастного забитого края,  -  личность и  экстравагантные
"поступки" курьера заслоняли значение и силу поразившего всю Россию события,
известие о котором он вез с собою.
     При  каждой остановке,  на  каждой станции только и  было речи,  что  о
курьере.  Рассказы о  нем  передавались из  конца в  конец с  негодованием и
ужасом,  больше - с ужасом, как перед страшным бичом вроде египетской казни.
Да и  действительно -  одна из египетских казней разразилась тогда на Лене -
загнанные кони падали десятками,  но  это  еще  цветочки...  Г-н  Алабин был
страшнее  людям:  бледный,  возбужденный,  с  сверкающими глазами,  ураганом
врывался он на каждую станцию. Ему предшествовали - крик избиваемых ямщиков,
испуганные вопли бегущих,  всплески пощечин и яростный вопль самого грозного
начальника. Все - озадачены, ошеломлены, в панике, а между тем нужно держать
ухо востро: малейшая оплошность - и ярость грозного курьера переходит всякие
пределы...
     Трудно сказать,  что это было такое.  Казалось,  высшее начальство края
под  влиянием рокового события  растерялось и,  вместо  того  чтобы  послать
человека,  который тактом и сдержанностью ободрил бы ошеломленное население,
внушив идею о  спокойной власти и  продолжающемся порядке,  спустило с  цепи
какого-то маниака, который мчался, точно по завоеванному или мятежному краю,
вселяя ужас,  негодование...  По  городам он летел стрелой,  в  туче снежной
пыли,  вращая зрачками и размахивая красным флагом.  В деревнях,  по станкам
ревел, неистовствовал и бил, бил, бил...
     Бил  кого  попало  и  за  что  попало.  В  одном  месте  он  гонялся за
смотрителем с  толстой книгой вокруг стола.  На  шум вбегает старуха -  жена
преследуемого, и книга летит с размаху в нее... женщина падает...
     В другом - лошади поданы ранее, чем смотритель прописал бумаги, и, хотя
законный срок  не  прошел,  Алабин  хватает бумаги со  стола.  На  замечание
смотрителя, что он не может отпустить лошадей без прописки, неистовый курьер
выхватывает револьвер и  целит в  смотрителя.  Если бы не счастливый случай,
нынешняя жертва Алабина была  бы  жива,  а  погиб бы  другой...  На  третьей
станции он бьет беременную женщину;  на четвертой -  оборачивает револьвер и
колотит писаря ручкой по голове.
     И т.д., и т.д., и т.д.
     Вообще в  таких случаях в Сибири жалуются редко.  Когда я расспрашивал,
поданы ли  жалобы начальству,  во  многих местах я  слышал ответ:  "Где нам!
Такое лицо... Тут ведь сам-то заступится... Из России его с собой привез..."
и т.д.
     Многие  из  обиженных,  слыша,  что  Алабин  привезен из  России самим,
полагали не без основания,  что привезли его вовсе не затем,  чтобы отдавать
под суд... А затем ли, чтобы он "походя народ стрелял"? Пожалуй...
     Тем не менее хотя,  быть может, и половина деяний воинственного курьера
не  была  официально заявлена,  -  все  же  жалоб  оказалось столь необычное
количество,  они были так общи,  так вопиющи, что возникло дело... Вмешалось
почтовое   начальство,   началось  расследование,   обнаружившее  еще   одну
интересную черту...
     Находясь в состоянии какого-то экстаза ярости,  пылая грозою,  вообще -
представляя нечто,  очень близкое к состоянию ярого безумия и невменяемости,
- г.Алабин вместе с  тем  проявил и  удивительное благоразумие:  по  закону,
курьер  не  имеет  права  ехать  в  своей  повозке,  а  должен для  легкости
удовлетворяться  небольшим  перекладным  экипажем.   Между  тем   по   общим
рассказам,  подтвержденным и  при дознании,  оказалось,  что г.Алабин ехал в
тяжелом  собственном  возке,   в  коем,  наверное,  не  даром,  вез  некоего
гражданина,   пожелавшего  проехать  дешево  и  скоро.  Черта  благоразумия,
говорят, сказывалась также и в том, что особенные взрывы ярости вспыхивали в
тех местах,  где можно было ожидать замечаний по  этому предмету.  Любопытно
также,  что  платил г.Алабин не  за  то  число лошадей,  которое запрягалось
действительно, и что в иных местах его начальническое негодование заставляло
порой и вовсе забывать о прогонах...
     Каковы же последствия как этих подвигов, так и жалоб на них?
     Года через два  мне опять пришлось проезжать теми же  местами.  Речи об
Алабине все еще не  стихли.  "Вот в  восемьдесят первом году курьер ехал"...
все  еще  вспоминали по  временам станочники,  и  опять начинались рассказы.
Только главных пассивных участников курьерских баталий по  большей части  не
было уже на местах.  Еще те,  кто получил затрещину, пощечину, толчок, могли
быть терпимы и  остались при прежних должностях,  но  те,  кто имел дерзость
навлечь на  себя  более серьезные удары или  против кого  пущено было в  ход
огнестрельное оружие,  как  говорят,  все удалены;  смотритель,  в  которого
стрелял Алабин, удален по 3-му пункту!..
     А сам Алабин?..
     Что же ответить на этот вопрос? Тогда в населении носились слухи, что и
он  удален с  должности,  но,  очевидно,  чтобы быть  удаленным с  должности
"приближенного человека",  мало  было  стрелять в  смотрителей...  надо было
убить  хоть  одного.  Теперь,  быть  может,  г.Алабин действительно потеряет
приятную  возможность  упражнять  свое  искусство  на  смотрителях  почтовых
станций, тем более, что...
     Интересно,  что же сделано с дознаниями о поступках г.Алабина на Лене и
каким образом он  всплыл столь внезапно на  кровавом горизонте всероссийской
известности - все в том же звании - "адъютанта его превосходительства".
     Интересно также,  знал  ли  г.Алабин,  когда  взводил свой  курок перед
роковым выстрелом,  что г.Анучин отставлен от должности генерал-губернатора,
и если бы знал, то не дрогнула ли бы при этом его молодецкая рука?
     Не спорим, быть может, г.Алабин и действительно субъект невменяемый. Но
тогда еще один интересный вопрос:  на  кого же должна пасть кровь,  пролитая
хотя бы  маниаком,  которому облегчали (да,  именно!)  возможность палить из
пистолета до тех пор, пока выстрел не попал в человеческое сердце?..



        Владимир Галактионович Короленко. Обрывок


                                (Этюд)


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     В  небольшом кружке,  собравшемся вечером за чайным столом,  речь шла о
предчувствиях.   Между   нами   был   молодой   еще   человек,   нервный   и
впечатлительный,  которого, по-видимому, очень интересовали высказываемые по
этому вопросу мнения.  Он молчал,  внимательно прислушивался и  быстро курил
папиросу за папиросой.
     - Бьюсь об заклад,  - сказала хозяйка, - что NN мог бы нам порассказать
кое-что сверхъестественное из  собственной практики...  Вы такой нервный,  -
добавила она, когда молодой человек вопросительно поглядел на нее...
     Он отряхнул пепел со своей папироски и задумчиво ответил:
     - Нет.  Правда, со мной был довольно странный случай, но я сам объясняю
его  вовсе  не   предчувствием.   Просто  тонкая  и   почти  бессознательная
индукция...
     - Ну,  бог с ними,  с объяснениями,  -  живо перебила хозяйка,  - лучше
расскажите самый случай.
     - Пожалуй,  - ответил молодой человек. - Хотя это и будет отклонение от
прежней   темы   вашего   разговора,    но   я   думаю,    что,   и   помимо
"сверхъестественности" случай довольно интересен...


        II

     - Так  вот,  -  начал рассказчик,  -  это  было в  N-ской тюрьме.  Меня
привезли туда перед закатом солнца.  Вошли мы сначала в  небольшую комнатку,
помещавшуюся в  пристройке,  примыкавшей  к  тюремной  ограде,  но  ход  был
снаружи.  Обыкновенно канцелярии при  тюрьмах  в  Сибири  устраиваются таким
образом,  чтобы можно было  входить в  них  и  выходить оттуда,  не  тревожа
начальника караула. Дело было осенью. Ветреный, но ясный день сменялся таким
же ясным холодным вечером. Уже давно, когда мы мчались по дороге, залегавшей
меж горами,  я видел на небе слабо зарисованный серп молодого месяца.  Из-за
гор выбегали белые тучки,  сначала по одной,  потом целыми стаями,  и быстро
бежали по ясному небу,  точно стаи испуганных птиц.  На сердце у  меня и без
того было не  особенно радостно,  а  тут  еще  эти молчаливые горы,  дорога,
широкими уступами скатывавшаяся в  затуманенную долину,  мороки  в  ущельях,
унылый перезвон колокольчика и  эти  бесшумно летевшие по  небу стаи облаков
нагнали на меня какое-то особенно странное состояние духа. Как будто и тоска
сжимала сердце,  и жизнь среди этих бесцельных странствий надоела...  Больше
же  всего надоело думать о  том убежище,  которое вот скоро уже ожидало меня
там,  в долине. Мы приближались к городу, а стало быть, мне предстояло ждать
в тюрьме несколько дней, пока нарядят других провожатых.
     Пыль или туман стояли над долиной, а быть может, и то и другое, только,
вглядываясь в  расстилавшееся подо мною пространство,  я  не  мог разглядеть
города.   Что-то  туманно-серое,   грустное  и   неопределенное  залегло  на
необозримое пространство у  подножия гор,  и  наша повозка быстро катилась в
это  фантастическое море.  Только  глухой  отдаленный звон  доносился оттуда
смутным гулом. Праздника не было ни в тот день, ни в следующий. Должно быть,
кого-нибудь хоронили.
     Я  был не в  духе.  Мои провожатые,  с  которыми мы много и очень мирно
беседовали  дорогой,   теперь  притихли  тоже,   чувствуя,  что  мне  не  до
разговоров,  они  понимали,  по-видимому,  что  если  есть в  нашем взаимном
положении что-либо не располагающее вообще к особенной дружбе, то теперь оно
может сказаться резче, чем когда-либо.
     "Господин, - заговорил наконец один из них с робким доброжелательством.
- Вот  скоро  приедем  в  N-ск,   уж  вы,  пожалуйста,  там  со  смотрителем
поаккуратнее".
     "А что?" - переспросил я неохотно и с безотчетной досадой.
     "Да так... Характерный очень..."
     "А, черт с ним, с его характером, - огрызнулся я. - Мне-то какое дело".
     Провожатый смолк.  Наша повозка ехала уже между какими-то повалившимися
заборами,  пустырями и покосившимися лачугами.  Город оставался вправо, а мы
держали путь прямо к тюремным воротам.
     В небольшой каморке канцелярии засуетились. Какой-то субъект в штатском
платье и  еще два человека в арестантских халатах и с тузами составляли штат
тюремной канцелярии.  Не только в  Сибири,  но во многих местах и  в  России
смотрители тюрем употребляют арестантов на канцелярские работы.  Обыкновенно
это бывают какие-нибудь бывшие канцеляристы, посаженные "на сроки", которым,
стало быть,  незачем рисковать побегом.  Порой это  какой-нибудь "дворянин",
"владеющий отлично пером" и прельстивший смотрителя своими талантами.
     Послали за смотрителем.  Писаря-арестанты как-то уныло и робко скрипели
перьями,  а штатский господин, с распухшей, очевидно, от водки физиогномией,
тотчас же  подошел к  моим  провожатым и  завязал с  ними  беседу,  стараясь
выказать всю утонченность своих манер и своего слога. Я присел на скамейку у
окна, облокотился на локоть и задумался.
     То, что происходило теперь в канцелярии, как-то смутно проходило в моем
сознании.  В комнате становилось темновато,  однообразно поскрипывали перья,
тикали часы,  жандармы переминались с ноги на ногу, позвякивая оружием, и по
временам кто-нибудь из  них зевал,  прикрывая рот шапкой.  Штатский господин
свертывал себе из  их табаку "гусара",  а  со двора слышалась охрипшая дробь
барабана, давшего первую повестку к вечерней заре.
     После второй повестки оба серых писца встали,  аккуратно сложили бумаги
и удалились,  причем один позвякивал цепями. Еще раньше я видел, что один из
жандармов о  чем-то спросил у  штатского господина,  но тот многозначительно
мигнул в сторону арестантов и ничего не ответил. Теперь, когда они вышли, он
только оглянулся на  меня  и  начал  что-то  тихо  рассказывать.  Я  мог  бы
заключить и  тогда,  что он рассказывает что-то интересное,  и,  пожалуй,  в
другое время даже навострил бы уши;  но в  ту минуту я  и видел и слышал все
точно сквозь сон;  странное состояние апатии и тоски овладело здесь мною еще
больше. Собственно говоря, я даже не должен бы вам рассказывать тех мелочей,
которые я сейчас передал, так как в ту минуту они прошли для меня совершенно
незамеченными,  и  только  впоследствии дальнейшие  события  заставили  меня
оглянуться в  памяти  на  эти  минуты,  и  мне  удалось с  некоторым усилием
восстановить в уме потускневшие воспоминания.
     Один жандарм,  высокий,  черный и худощавый,  стоял,  опершись о стенку
плечом,  и  с  видом усталого равнодушия смотрел сверху вниз  на  небольшого
человечка, который, озираясь и понижая голос до самого тихого шепота, что-то
суетливо рассказывал.  Другой  жандарм,  тот,  который  предупреждал меня  в
дороге,  - высказывал более внимания; его лицо выражало любопытство. Все это
довольно смутно рисуется теперь в  моей памяти,  однако и  теперь еще я ясно
помню  одно   мгновение,   когда  вся   группа  была   проникнута  особенной
экспрессией. Рассказчик, очевидно, рассчитывая на эффект, как-то приподнялся
на цыпочки,  подался вперед,  сказал какую-то фразу и  опять откинулся,  как
будто  любуясь  произведенным  впечатлением.  Действительно,  оба  слушателя
отразили  на   себе   одновременно  одно   чувство,   которое   мне   трудно
охарактеризовать одним словом. Более экспансивный из них, поменьше, - как-то
тоже отдался назад,  лицо его слегка вытянулось,  губы чуть-чуть раскрылись.
Высокий,  более сдержанный,  не  проявил своего чувства ни  одним движением,
однако  я  очень  ясно  помню,  что  его  фигура в  эту  минуту даже  больше
запечатлелась в  моем  уме:  по  его  угрюмому лицу  на  мгновение пробежала
какая-то тень.
     Повторяю, в то время все эти впечатления проходили перед моими глазами,
совершенно не касаясь сознания,  и если теперь я могу передать их, то скорее
благодаря  свойству  памяти  сохранять  даже  бессознательные ощущения,  как
негатив сохраняет в течение известного времени дагерротипные образы. Не могу
даже сказать,  действительно ли я  и  тогда испытывал то неприятное ощущение
при  виде  дальнейших жестов  штатского господина,  какое  теперь неразрывно
приурочивается для  меня  с  этим воспоминанием.  Сказав тихо еще  несколько
фраз,  он подошел к окну, у которого стоял высокий жандарм, и, взяв рукой за
решетку,  провел затем той же  рукой по  воздуху каким-то  странным жестом и
затем присел у самой стены на корточки,  склонив голову набок. Его фигура на
корточках рисовалась на  затененной стене каким-то  очень неприятным пятном.
Даже высокий жандарм слегка отодвинулся от окна.  Быть может,  впрочем,  это
движение объясняется просто желанием лучше видеть.



        Основные даты жизни и творчества В.Г.Короленко

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Просвещение", Москва, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     1853, 15 (27) июля - родился в г. Житомире, в семье уездного судьи.
     1866 - семья переезжает в г. Ровно.
     1868 - смерть отца; семья - мать и пятеро детей - осталась без средств.
     1871  -  окончил  ровенскую реальную  гимназию с  серебряной медалью  и
поступил в  Петербургский технологический институт.  Время отчаянной нужды и
голода.
     1873, январь - вышел из института, работает в "корректурном бюро".
     1874  -   становится  студентом  Петровской  земледельческой  и  лесной
академии в Москве.  Увлечен идеями революционного народничества, участвует в
тайных студенческих сходках.
     1876  -  за  подачу  написанного  им  коллективного протеста  студентов
исключен из  академии,  арестован и  сослан в  Вологодскую губ.  под  надзор
полиции.   По   ходатайству  матери  получает  разрешение  отбыть  ссылку  в
Кронштадте. Работает там чертежником в Минном офицерском классе.
     1877,  август - поступает в Горный институт в Петербурге; спустя восемь
месяцев  вынужден  выйти  из  института,   работает  корректором,  обучается
сапожному делу, готовится к "хождению в народ".
     1879,  март  -  арестован по  доносу разоблаченного им  агента Третьего
отделения,  выслан  в  г.  Глазов Вятской губ.,  затем  в  пос.  Березовские
Починки;  через три месяца по ложному обвинению в попытке побега отправлен в
Восточную Сибирь.
     1879,   июль   -   первый  рассказ  "Эпизоды  из   жизни  "искателя"  в
петербургском журнале "Слово".
     1880  -  на  пути  в  Сибирь  почти  полгода  проводит в  Вышневолоцкой
политической тюрьме, где пишет рассказ "Чудная"; отправлен по этапу в Томск,
оттуда  возвращен  в   Пермь  под   надзор  полиции.   Работает  сапожником,
табельщиком  в  железнодорожных  мастерских,  письмоводителем  в  управлении
железной дороги.
     1881,  август - за отказ принести присягу "на верность подданства" царю
Александру   III   помещен   в   секретную   одиночную   камеру   Тобольской
военно-каторжной тюрьмы.
     1881,  декабрь -  1884, сентябрь - ссылка в слободу Амгу, в 275 верстах
от  Якутска.  В  ссылке занимается земледельческим и  сапожным трудом,  дает
уроки, пишет рассказы.
     1885 -  получает разрешение поселиться в Нижнем Новгороде; в крупнейших
журналах публикует рассказы, написанные в ссылке: "Сон Макара", "Соколинец",
"Лес шумит", повесть "В дурном обществе".
     1886  -  женитьба на  Авдотье  Семеновне Ивановской;  первая  встреча с
Л.Н.Толстым;  "Сказание о Флоре,  Агриппе и Менахеме,  сыне Иегуды". "Слепой
музыкант" (повесть при  жизни  автора  выдержала 15  изданий).  Первая книга
"Очерков и рассказов".
     1889 - дает первые литературные советы А.М.Горькому.
     1890 - изучает жизнь и труд промышленных кустарей; "Павловские очерки".
     1891 - рассказ "Река играет".
     1892 -  оказывает помощь голодающим в  Лукояновском уезде Нижегородской
губ.; книга "В голодный год".
     1893 -  едет в  Америку на  Всемирную выставку в  Чикаго;  вторая книга
"Очерков и рассказов".
     1895 - рассказ "Без языка" (2-я редакция - 1902).
     1895-1896 -  защищает в  суде и  в печати крестьян-удмуртов села Старый
Мултан (ныне -  с.  Короленко),  осужденных на каторгу по ложному обвинению;
пишет  статьи  "Мултанское  жертвоприношение".  Суд  закончился  оправданием
обвиняемых.
     1896 -  переезжает из Нижнего Новгорода в Петербург, редактирует журнал
"Русское богатство", помогает начинаю