стихийного Короленко мог  почерпнуть и  у  своих  идейных предшественников и
наставников.  Так,  еще Белинский в статье 1841 года "Идея искусства" писал:
"...непосредственность,  составляющая такое  важное условие личности всякого
человека,  является и  в  действии человека.  Бывают случаи,  в которых наша
натура как бы  действует за  нас,  не  ожидая посредничества нашей мысли или
нашего сознания, - и мы как бы инстинктивно поступаем там, где, по-видимому,
невозможно  действовать  без  сознательного  соображения.   Так,   например,
случается,  что человек,  сильно ушибшись...  о какой-нибудь...  предмет,  -
всякий раз,  как проходит мимо того места...  наклоняется бессознательно. Но
гораздо  выше  и  поразительнее те  непосредственные действия  человеческого
духа, в которых проявляется его высшая жизнь. Как бы ни было свято и истинно
убеждение человека,  как бы  ни  были благородны и  чисты его намерения,  но
чтобы высказать или привести их в  исполнение...  необходим тот вдохновенный
порыв, в котором сливаются воедино все силы человека, физическая природа его
проникает  собою  духовную  его  сущность...  разумное  действие  становится
инстинктивным движением"*.
     ______________
     * Белинский В.Г.  Полн. собр. соч. в 12-ти т., т. 4, М. - Л., Изд-во АН
СССР, 1954, с. 594-595.

     Тот  же  смысл  вкладывает П.Лавров в  термин "зоологический культурный
элемент",   которым  он  пользуется,  в  частности,  в  своих  "Исторических
письмах",  очень  хорошо  известных  Короленко.  По  Лаврову,  целая  группа
влечений   и   потребностей  усваивается  человеком  "бессознательно",   "от
общественной  среды",  и  хотя  смысл  этих  влечений  и  потребностей  люди
"отыскивают и угадывают",  но для каждой личности, живущей в данную эпоху, в
данных формах культуры, он есть нечто внешнее, независимое от ее сознания.
     В повести "Слепой музыкант", которую сам Короленко назвал "этюдом", тем
самым как бы подчеркивая ее научный,  исследовательский характер,  и  очерке
"Мгновение"   Короленко    ближе    всего    подходит    к    органическому,
непротиворечивому  соединению   социального  и   биологического  начал   при
объяснении человека. Если в рассказах "Яшка", "Убивец", "В дурном обществе",
"Соколинец" автор  выступает  прежде  всего  как  исследователь общественных
отношений, проявление "природных" качеств человека внешне воспринимается как
нечто "нелогичное",  "безумное",  то в  "Слепом музыканте" и "Мгновении" все
как бы переворачивается,  и,  казалось бы, неестественное стремление к свету
слепорожденного  мальчика  Петра  Попельского  или  пробуждение  к  активной
деятельности "забывшего себя" в одиночной камере испанского инсургента Диаца
Короленко раскрывает как естественное, логичное, закономерное.
     Так,  например, для начальных глав повести "Слепой музыкант" социальное
происхождение Петра Попельского не играет определяющей роли.  Важно,  что он
человек,  а значит,  "звено в бесконечной цепи жизней, которая тянется через
него  из  глубины прошедшего к  бесконечному будущему".  В  качестве частицы
бесконечной природы  он  наследует "представления,  которые  не  могли  быть
приобретены личным опытом",  и "могучие побуждения", заложенные в нем "самою
природою".  Но  этот  "внеличный  опыт"  и  эти  побуждения  не  могут  быть
реализованы  Петром  Попельским,   так   как  из-за   трагического  стечения
обстоятельств  он   лишен  возможности  удовлетворить  одну   из   важнейших
потребностей  человека  -   потребность  видеть.  Для  того-то  и  исследует
Короленко патологический случай,  чтобы  показать,  как  природа  подымается
"бессознательным протестом  против  индивидуального "случая"  за  нарушенный
общий закон".  Один из  важных аспектов этого "общего закона" для  Короленко
заключается  в   том,   что   всякая  способность,   присущая  человеку  как
биологическому виду,  "носит в  самой себе стремление к  удовлетворению",  и
потому   слепорожденный  мальчик   будет   стремиться  видеть,   побуждаемый
инстинктами,  неясными  "толчками  природы",  "бессознательными  желаниями",
смутными стремлениями.  Эти  "толчки природы" и  "бессознательные желания" и
анализирует  Короленко  в   повести   "Слепой  музыкант",   которая  местами
напоминает исследование по биологии и психологии.
     Та  же  тема  и  в  небольшом очерке Короленко "Мгновение",  работу над
которым он начал,  как и над повестью "Слепой музыкант",  в 1886 году.  Но в
очерке  "Мгновение" мы  не  найдем  ни  биологических терминов,  ни  анализа
"наследственных представлений",  ни  попытки с  помощью логических категорий
сформулировать "общий закон" жизни. Все то, что пытался доказать и объяснить
Короленко  в   "Слепом  музыканте",   сконцентрировалось  в   "Мгновении"  в
конкретном,  зримом образе-метафоре - образе морских камней, символизирующих
подспудные,  инстинктивные,  бессознательные,  данные  человеку  от  природы
качества,  порывы, стремления, скрытые в его душе, как камни на дне моря, но
проявляющиеся в минуты крайнего напряжения.
     В  первой  главке  очерка  "Мгновение" появление этого  образа  как  бы
подготовляется описанием начала шторма на море:  "Кое-где темную поверхность
его (моря.  -  Б.А.) уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что
это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу,  зловещая и бледная
от  долго  сдержанного  гнева".  Атмосфера,  насыщенная  грозой,  возбуждает
узника,  вызывая  в  его  душе  давно  забытые  порывы,  "темное волнение" и
"неясную тоску".  Тогда  и  появляется в  третьей главе очерка образ морских
камней,  ранее  неподвижно лежащих  на  дне  моря,  но  теперь  пришедших  в
движение:  "Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих
местах,  и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова, - в
глубине его  души,  как  эти  камни на  дне моря,  начинала глухо шевелиться
тоска,  неясная и тупая".  Шторм надвигался,  и уже стало слышно, "как камни
лезут со дна на откосы берега".  Испанский инсургент, сознание которого едва
брезжит,  а душа "уснула",  сопротивляется воздействию природных сил:  "Диац
только повел плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит, что хочет...
Ему нет дела... до голосов моря". Но он не в силах противостоять воздействию
стихии:  "...по  временам брови его сжимались и  по лицу проходило выражение
тупого страданья, как будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то
глухо и  тяжко,  как эти прибрежные камни в  морской глубине..."  Душа героя
очерка "Мгновение" просыпается от долгого сна, его сознание "проясняется", и
"оживают давно угасшие желания",  и  он  взламывает решетку камеры как раз в
тот момент,  когда "со дна,  как бледные призраки,  лезли на откосы огромные
камни,  целыми годами,  лежавшие в глубине".  Как мы видим,  Короленко очень
важно  подчеркнуть связь духовных и  естественных,  природных процессов (для
чего он и пользуется аллегорией - "подспудные", "инстинктивные", "природные"
свойства души  -  "камни  на  дне  моря"),  ибо,  как  писал  он  в  "Слепом
музыканте",  человек есть частица бесконечной природы,  а значит,  включен в
"неразрывную связь жизненных явлений,  которая проходит,  дробясь,  в тысяче
процессов..."  Само же море в  очерке "Мгновение" символизирует силу и  мощь
природных стихий,  и  именно на  его  "дико сознательный" шум  отвечает Диац
криком  "неудержимой  радости,   безграничного  восторга,   пробудившейся  и
сознавшей себя жизни".
     Но  само  стремление познать "неразрывную связь  жизненных явлений" или
"взаимную связь существ" не  позволяло писателю ограничиться только анализом
инстинктивных,  стихийных,  подсознательных  порывов,  роднящих  человека  с
природой,  а  вело его  к  открытию того,  что  непосредственные,  стихийные
движения  человеческой  души  связаны  также  с   воздействием  общества  на
человека.
     "Прозрение"  Петра  Попельского  заключается  в   том,   что  он  сумел
преодолеть  эгоистическую  сосредоточенность  на  собственном  страдании  и,
окунувшись  в   ранее  неведомый  ему  мир  нищеты,   горя  и  слез,   сумел
почувствовать  страдание  обездоленных,   как  свое  собственное.  Тогда  он
научился отдавать людям накопленные им богатства души и  сердца.  И  он стал
делать это не  только по велению разума или долга,  а  повинуясь искреннему,
непосредственному порыву.
     И "пробуждение" Диаца,  вероятно, не состоялось бы, если бы в призывный
рев моря не вторгся бы звук повстанческих, выстрелов на берегу.
     Точно  так  же  редкая доброта,  мягкость,  умение увидеть мир  глазами
другого  человека,   понять  и  простить  его,   сочетались  у  Короленко  с
решительностью и неколебимостью борца и гражданина.  Ибо он твердо знал, что
в  обществе  должна  быть  такая  "температура",  которая  способствовала бы
"затвердеванию" добродетели и  возможности для  человека  проявить все  свои
природные способности.  И  когда Короленко видел,  что атмосфера в  обществе
сгущалась от  несправедливости,  злобы,  беззакония или  равнодушия,  он  не
колебался, а, повинуясь непосредственному душевному порыву, шел к голодающим
крестьянам и  писал потрясавшие Россию очерки "В голодный год",  отправлялся
на улицы и  площади во время еврейских погромов и,  рискуя жизнью,  требовал
прекратить братоубийственную рознь, разоблачал тайны министерства внутренних
дел и клеймил позором "героя" русско-японской войны генерала Куропаткина или
просто хватал за руку зарвавшегося грабителя.

                                                                    Б.Аверин



        В.Г.Короленко. Лес шумит


     Полесская легенда


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў  http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


     "Было и быльем поросло.
     Лес шумел..."


        I

     В  этом  лесу  всегда стоял шум  -  ровный,  протяжный,  как  отголосок
дальнего звона,  спокойный и смутный,  как тихая песня без слов, как неясное
воспоминание о прошедшем. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый,
дремучий бор,  которого не  касались еще  пила  и  топор  лесного барышника.
Высокие столетние сосны  с  красными могучими стволами стояли  хмурою ратью,
плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой;
сквозь полог  сосновых игол,  которыми была  усыпана почва,  пробились яркие
папоротники,  пышно раскинувшиеся причудливою бахромой и стоявшие недвижимо,
не  шелохнув  листом.  В  сырых  уголках  тянулись высокими стеблями зеленые
травы;  белая  кашка склонялась отяжелевшими головками,  как  будто в  тихой
истоме.  А  вверху,  без конца и перерыва,  тянул лесной шум,  точно смутные
вздохи старого бора.
     Но  теперь эти вздохи становились все глубже,  сильнее.  Я  ехал лесною
тропой,  и,  хотя неба мне не было видно,  но по тому,  как хмурился лес,  я
чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. Время было не раннее.
     Между стволов кое-где  пробивался еще  косой луч  заката,  но  в  чащах
расползались уже мглистые сумерки. К вечеру собиралась гроза.
     На  сегодня нужно было уже отложить всякую мысль об  охоте;  впору было
только добраться перед  грозой до  ночлега.  Мой  конь  постукивал копытом в
обнажившиеся  корни,  храпел  и  настораживал  уши,  прислушиваясь  к  гулко
щелкающему лесному эхо. Он сам прибавлял шагу к знакомой лесной сторожке.
     Залаяла  собака.  Между  поредевшими стволами  мелькают мазаные  стены.
Синяя струйка дыма вьется под нависшею зеленью; покосившаяся изба с лохматою
крышей  приютилась под  стеной красных стволов;  она  как  будто  врастает в
землю,  между  тем  как  стройные и  гордые сосны высоко покачивают над  ней
своими головами.  Посредине поляны,  плотно примкнувшись друг к другу, стоит
кучка молодых дубов.
     Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий -  лесники Захар
и Максим. Но теперь, повидимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на
лай громадной овчарки.  Только старый дед,  с  лысою головой и седыми усами,
сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса,
глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.
     - Здравствуй, дед. Есть кто-нибудь дома?
     - Эге!  -  мотает дед головой.-  Нет ни Захара,  ни Максима, да и Мотря
побрела в  лес  за  коровой...  Корова куда-то  ушла,-  пожалуй,  медведи...
задрали... Вот оно как, нет никого!
     - Ну, ничего. Я с тобой посижу, обожду.
     - Обожди, обожди,- кивает дед, и пока я подвязываю лошадь к ветви дуба,
он  всматривается -в  меня слабыми и  мутными глазами.  Плох уж  старый дед:
глаза не видят и руки трясутся.
     - А кто ж ты такой,  хлопче?  -  спрашивает он, когда я подсаживаюсь на
завалинке.
     Этот вопрос я слышу в каждое свое посещение.
     - Эге,   знаю  теперь,  знаю,-  говорит  старик,  принимаясь  опять  за
лапоть.Вот  старая голова,  как решето,  ничего не  держит.  Тех,  что давно
умерли,  помню,-  ой,  хорошо помню! А новых людей все забываю... Зажился на
свете.
     - А давно ли ты, дед, живешь в этом лесу?
     - Эге, давненько! Француз приходил в царскую землю, я уже был.
     - Много же ты на своем веку видел. Чай, есть чего рассказать.
     Дед смотрит на меня с удивлением.
     - А что же мне видеть,  хлопче? Лес видел... Шумит лес, шумит и днем, и
ночью,  зимою шумит и летом...  И я, как та деревина, век прожил в лесу и не
заметил...  Вот и  в  могилу пора,  а  подумаю иной раз,  хлопче,  то и  сам
смекнуть не могу:  жил я на свете или нет... Эге, вот как! Может, и вовсе не
жил...
     Край  темной тучи  выдвинулся из-за  густых вершин над  лесною поляной;
ветви замыкавших поляну сосен закачались под дуновением ветра,  и лесной шум
пронесся глубоким усилившимся аккордом. Дед поднял голову и прислушался.
     - Буря идет,-  сказал он через минуту.-  Это вот я знаю. Ой-ой, заревет
ночью буря,  сосны будет ломать,  с  корнем выворачивать станет!..  Заиграет
лесной хозяин...- добавил он тише.
     - Почему же ты знаешь, дед?
     - Эге,  это я знаю!  Хорошо знаю, как дерево говорит... Дерево, хлопче,
тоже боится...  Вот осина,  проклятое дерево,  все что-то лопочет,-  и ветру
нет,  а  она трясется.  Сосна на  бору в  ясный день играет-звенит,  а  чуть
подымется ветер,  она загудит и застонет.  Это еще ничего... А ты вот слушай
теперь.  Я  хоть глазами плохо вижу,  а  ухом слышу:  дуб зашумел,  дуба уже
трогает на поляне... Это к буре.
     Действительно,  куча  невысоких  коряжистых дубов,  стоявших  посредине
поляны и защищенных высокою стеною бора,  помахивала крепкими ветвями,  и от
них несся глухой шум, легко отличаемый от гулкого звона сосен.
     - Эге!  слышишь ли,  хлопче? - говорит дед с детски-лукавой улыбкой.- Я
уже знаю: тронуло этак вот дуба, значит хозяин ночью пойдет, ломать будет...
Да нет,  не сломает!  Дуб -  дерево крепкое, не под силу даже хозяину... вот
как!
     - Какой же хозяин, деду? Сам же ты говоришь: буря ломает.
     Дед закивал головой с лукавым видом.
     - Эге, я ж это знаю!.. Нынче, говорят, такие люди пошли, что уже ничему
не верят.  Вот оно как!  А  я  же его видел,  вот как тебя теперь,  а то еще
лучше,  потому что теперь у меня глаза старые,  а тогда были молодые. Ой-ой,
как еще видели мои глаза смолоду!..
     - Как же ты его видел, деду, скажи-ка?
     - А вот,  все равно, как и теперь: сначала сосна застонет на бору... То
звенит,  а то стонать начнет:  о'-ох-хо-о...  о'-хо-о! - и затихнет, а потом
опять,  потом опягь, да чаще, да жалостнее. Эге, потому что много ее повалит
хозяин ночью. А потом дуб заговорит. А к вечеру все больше, а ночью и пойдет
крутить:  бегает по лесу,  смеется и плачет,  вертится, пляшет и все на дуба
налегает,  все хочется вырвать...  А я раз осенью и посмотрел в оконце;  вот
ему это и  не по сердцу:  подбежал к окну,  тар-рах в него сосновою корягой;
чуть мне  все  лицо не  искалечил,  чтоб ему было пусто;  да  я  не  дурак -
отскочил. Эге, хлопче, вот он какой сердитый!..
     - А каков же он с виду?
     - Ас виду он все равно,  как старая верба,  что стоит на болоте.  Очень
похож!..  И волосы -  как сухая омела,  что вырастает на деревьях,  и борода
тоже,  а нос -  как здоровенный сук, а морда корявая, точно поросла лишаями.
Тьфу,  какой  некрасивый!  Не  дай  же  бог  ни  одному  крещеному  на  него
походить...  Ей-богу!  Я-таки в другой раз на болоте его видел,  близко... А
хочешь,  приходи зимой,  так и сам увидишь его. Взойди туда, на гору,- лесом
та гора поросла,- и полезай на самое высокое дерево, на верхушку. Вот оттуда
иной день и  можно его  увидать:  идет он  белым столбом поверх лесу,  так и
вертится сам, с горы в долину спускается. Побежит, побежит, а потом в лесу и
пропадет.  Эге!.. А где пройдет, там след белым снегом устилает... Не веришь
старому человеку, так когда-нибудь сам посмотри.
     Разболтался старик.  Казалось,  оживленный и  тревожный  говор  леса  и
нависшая  в  воздухе  гроза  возбуждали старую  кровь.  Дед  кивал  головой,
усмехался, моргал выцветшими глазами.
     Но  вдруг будто какая-то  тень  пробежала по  высокому,  изборожденному
морщинами лбу. Он толкнул меня локтем и сказал с таинственным видом:
     - А знаешь,  хлопче,  что я тебе скажу?..  Он, конечно, лесной хозяин -
мерзенная тварюка,  это  правда.  Крещеному человеку  обидно  увидать  такую
некрасивую харю... Ну, только надо о нем правду сказать: он зла не делает...
Пошутить с человеком пошутит, а чтоб лихо делать, этого не бывает.
     - Да как же, дед, ты сам говорил, что он тебя хотел ударить корягой?
     - Эге,  хотел-таки!  Так то ж  он рассердился,  зачем я  в окно на него
смотрю,  вот оно что!  А  если в  его дела носа не совать,  так и  он такому
человеку никакой пакости не сделает.  Вот он какой,  лесовик!..  А знаешь, в
лесу от людей страшнее дела бывали... Эге, ей-богу!
     Дед  наклонил голову и  с  минуту сидел  в  молчании.  Потом,  когда он
посмотрел на  меня,  в  его глазах,  сквозь застлавшую их  тусклую оболочку,
блеснула как будто искорка проснувшейся памяти.
     - Вот я тебе расскажу, хлопче, лесную нашу бывальщину. Было тут раз, на
самом этом месте,  давно... Помню, я, ровно сон, а как зашумит лес погромче,
то и все вспоминаю .. Хочешь, расскажу тебе, а?
     - Хочу, хочу, деду! Рассказывай.
     - Так и расскажу же, эге! Слушай вот!


        II

     У меня,  знаешь,  батько с матерью давно померли, я еще малым хлопчиком
был... Покинули они меня на свете одного. Вот оно как со мною было, эге! Вот
громада и думает: "Что ж нам теперь с этим хлопчиком делать?" Ну, и пан тоже
себе думает...  И  пришел на  этот раз из  лесу лесник Роман,  да и  говорит
громаде:  "Дайте мне этого хлопца в  сторожку,  я его буду кормить...  Мне в
лесу веселее,  и  ему хлеб..."  Вот он как говорит,  а громада ему отвечает:
"Бери!" Он и взял. Так я с тех самых пор в лесу и остался.
     Тут меня Роман и  выкормил.  Ото ж  человек был какой страшный,  не дай
господи!..  Росту большого,  глаза черные,  и  душа  у  него темная из  глаз
глядела,  потому что  всю жизнь этот человек в  лесу один жил:  медведь ему,
люди говорили,  все равно, что брат, а волк-племянник. Всякого зверя он знал
и не боялся,  а от людей сторонился и не глядел даже на них...  Вот он какой
был -  ей-богу,  правда!  Бывало, как он на меня глянет, так у меня по спине
будто кошка хвостом поведет...  Ну,  а  человек был все-таки добрый,  кормил
меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него с салом,
а когда утку убьет, так и утка. Что правд