орил   крестные  знамения,  причем   как-то
судорожно,  резко подавался  туловищем  вперед  и затем  подымался несколько
тише. Его точно "дергало".
     Мы  с  товарищем   прохаживались  по  темнеющим  коридорам.  Подходя  к
Тимошкиной  двери,  мы слышали  мерное, точно заупокойное чтение.  Из  двери
еврея  вместе с  дикими,  стонущими звуками неслись  убийственные  миазмы. В
соседней  с ним камере каторжник, помещенный сюда опять-таки за  недостатком
места, совершал свою обычную прогулку, гремя кандалами, а наверху гоготали и
шумно возились  воры.  Остальные камеры хранили безмолвие наступающего  сна.
Двое  бродяг,  сидевших вместе, варили что-то в печурке. Это, очевидно, были
любители "очага". Весь день употребляли они на розыски щепок и всякой дряни,
которую  подбирали  на тюремных  дворах,  на  последние  деньжонки  покупали
"крупок" и вечером,  когда всех запирали, они разводили в своей печке огонь.
В эти минуты я иногда подходил  к их  двери и тихонько заглядывал в нее так,
чтобы не  нарушить  их  мирного  наслаждения.  Один, суровый бродяга, лет за
сорок,  сидел прямо против печки, обхватив колени руками, внимательно  следя
за  огнем  и  за  маленьким горшочком,  в  котором  варилась  крупа.  Другой
приволакивал  к  печке  свой тюфяк и ложился на него лицом  к огню,  положив
подбородок на руки. Это  был  почти еще мальчик, с бледным,  тюремного цвета
лицом  и  большими выразительными  глазами.  Он,  очевидно,  мечтал.  Огонек
потрескивал, вода в горшочке шипела и  бурлила,  а в камере царило  глубокое
молчание. Бродяги точно боялись  нарушить  музыку  импровизированного  очага
тюремной каморки...  Затем, когда  огонек  потухал  и крупа была готова, они
вынимали горшок и братски делили микроскопическое количество каши,  которая,
казалось,  имела  для  них  скорее  некоторое  символическое,  так  сказать,
сакраментальное значение, чем значение питательного материала.
     В самой крайней камере, служившей как бы продолжением коридора,  жильцы
беспрерывно сменялись.
     Эта камера не отличалась от  других ничем, кроме  своего назначения, да
еще  разве  тем,  что  в  ее  дверях  не  было   оконца,  которое,  впрочем,
удовлетворительно заменялось широкими щелями. Заглянув в одну из этих щелей,
я увидел  двух человек, лежавших в двух концах камеры, без тюфяков, прямо на
полу. Один был завернут в халат с головою и, казалось, спал. Другой, заложив
руки  за голову,  мрачно смотрел  в  пространство. Рядом  стояла  нагоревшая
сальная свечка.
     --  Антипка!  -- заговорил  вдруг  последний  и,  вздрогнув,  точно  от
прорвавшейся тяжелой, мучительной мысли, сел на полу.
     Другой не шевелился.
     -- Антипка, ирод!.. Отдай, слышишь... Думаешь, вправду у меня пятьдесят
рублей?.. Лопни глаза, последние были... Антипка притворялся спящим.
     -- У-у, подлая душа! -- произносит арестант и изнеможенно опускается на
свое жесткое ложе; но вдруг он опять подымается со злобным выражением.

     --  Слышь, Антипка,  не шути,  подлец! Убью!.. Ни на што не посмотрю...
Сам пропаду, а уж пришью тебя, каиново отродье.
     Антипка  всхрапывает  сладко, протяжно,  точно  он  покоится на  мягких
пуховиках,  а  не  в  карцере рядом  со злобным соседом;  но  мне  почему-то
кажется,   что   он  делает   под   своим  халатом   некоторые   необходимые
приготовления.

     --  Кержаки это...  разодрались ночесь  на  малом верху,-- поясняет мне
Михеич,--  вот смотритель в карцер обоих и  отправил.  Антип это деньга, што
ли, у Федора украл. Два рубля денег, сказывают, стянул.
     -- Как же это их вместе заперли? Ведь они опять раздерутся?

     --  Не раздерутся, -- ответил  Михеич, многозначительно усмехнувшись.--
Помнят!..  Наш на это-- беда,  нетерпелив! "Посадить их,  говорит, вместе, а
подеретесь  там, курицыны дети, уж я  вам  тогда кузькину мать  покажу. Сами
знаете..."  Знают...  Прямо  сказать:  со  свету  сживет.  В  та-акое  место
упрячет... Это что? -- только слава одна, что карцером называется. Вон зимой
карцер был, то уже можно сказать. Сутки если в нем который просидит, бывало,
так уж прямо в больницу волокут. День поскрипит, другой, а там и кончается.
     Мне  привелось  увидеть   этот  карцер,  или,  вернее,  не  увидеть,  а
почувствовать,  ощутить  его...  Мне будет очень  трудно  описать то, что  я
увидел,  и  я  попрошу  только   поверить,  что  я,  во  всяком  случае,  не
преувеличиваю.
     На квадратном  дворике по  углам стоят четыре каменные башенки, старые,
покрытые мхом, какие-то склизкие, точно оплеванные. Они  примыкают вплоть ко
внутренним углам четырехугольного  здания,  и  ход  в них  --  с  коридоров.
Проходя  по нашему  коридору,  я увидел дверь, ведущую, очевидно, в одну  из
башенок, и наш Меркурий сказал мне, что это ход в бывший карцер. Дверь  была
не заперта, и мы вошли.
     За  нами  в коридоре  было  темно,  в  этом  помещении --  еще  темнее.
Откуда-то  сверху  сквозил  слабый луч,  расплывавшийся  в холодной  сырости
карцера. Сделав два шага, я  наткнулся на  какие-то обломки. "Куб здесь  был
раньше,--  пояснил  мне  Меркурий,--  кипяток  готовился,  сырость  от  него
осталась,-- беда!  Тем более,  печки  теперь не имеется..." Что-то холодное,
проницающее  насквозь,  затхлое, склизкое и гадкое составляло атмосферу этой
могилы...   Зимой   она,  очевидно,  промерзала   насквозь...  Вот  она   --
"кузькина-то мать"! -- подумал я.
     Когда  я,  отуманенный, вышел  из карцера,  тюремная крыса, исполнявшая
должность  "старшего", опять  крадучись, ползла  по  коридорам  отбирать  от
надзирателей на  ночь ключи в контору, и опять  Яшка бесстрашно заявлял  ей,
что он все еще продолжает стоять за бога и за великого государя...
     "О,  Яшка,--  думал  я,  удаляясь  на  ночь в  свою камеру,--  воистину
бесстрашен ты человек, если видал уже "кузькину мать" и не убоялся!.."




        III

     -- Отчего у Яшки в камере  так темно и холодно? -- спросил  я, заметив,
что в его камере темно, как в могиле, и из его двери дует, точно со двора.
     -- Рамы, пакостник, вышибает,-- ответил Михеич.-- Беспокойный,  беда!..
А  темно потому,  что снаружи окно  тряпками  завешано, -- от холоду. Стекла
повышибет, тряпками завесит,-- все теплее будто!..  Ну, не дурак? "Для бога,
для великого государя". Кому надобность, что у тебя стекол нет...
     И Михеич презрительно пожал плечами.
     С тем же вопросом я обратился к Яшке.
     -- Видишь ты,--  серьезно  ответил  он,-- беззаконники  хладом заморить
меня хотят, потому и раму не вставляют.
     -- Зачем же ты ее вышиб?
     --  Не  вышиб  я, нет!..  Зачем  вышибать?.. Вижу:  идут ко  мне  слуги
антихристовы людно. Не с  добром идут  -- с  нарукавниками.  Сам знаешь: жив
человек  смерти  боится.  Я  на  окно-то от  них...  за  раму-то, знаешь,  и
прихватился.  Стали  они тащить,  рама  и  упади...  Вот!..  Что  поделаешь.
Согрешил: нарукавников испужался...
     Несколько слов об этих нарукавниках.
     Идея нарукавников -- идея целесообразная и, если хотите, даже гуманная.
Чтобы буйный или бешеный  субъект не мог нанести своими руками вред себе или
другим,  руки  эти должны  быть лишены свободы действия  с  возможным притом
избежанием  членовредительства. Для  этой цели  надеваются  крепкие  кожаные
рукава,  коими руки  притягиваются к  туловищу. Чтобы  удержать  их  в  этом
положении, рукава стягиваются двумя крепкими ремнями, которые двумя кольцами
охватывают  спину  и грудь.  В чистом  виде идея нарукавников  имеет  только
предупредительный характер,  и если Михеич грозит ими, как чем-то наказующим
и  мстящим, то  это  свидетельствует еще раз  печальную истину,  что  грубая
действительность искажает всякие  идеи. Надо, впрочем, сознаться, что  этому
искажению  в   весьма   значительной  мере   способствует  самое  устройство
нарукавников, легко допускающее возможность многих "преувеличений".  Пряжки,
например, стягивающие  ремни, могут  быть затянуты в меру,  не  более  того,
сколько требуется самою  идеей притяжения  рук к ребрам, но они также  могут
быть затянуты и с преувеличением, причем пострадают и ребра (Я не говорю уже
о  заведомых посягательствах  на самое  устройство  нарукавников.  Бывают  и
такие. Так, например, иногда к ним  прибавляют еще ремень, притягивающий шею
книзу.  Это  ничем  не  оправдываемое  прибавление  дает  в  результате  уже
несомненное членовредительство.  Я  знал здорового парня, у  которого  после
пятичасового  пребывания в  нарукавниках с этим добавлением кровь  бросилась
горлом,  и   грудь  оказалась  радикально  испорченною).   Если  принять   в
соображение,  что  редко --  вернее,  никогда  --  субъект  не  обнаруживает
стремления надеть  их добровольно и  что, стало  быть, их надевают силой, то
станет понятно,  почему  Яшка приравнивал процесс  надевания нарукавников  к
смерти.



        IV

     Среда арестантов относилась к Якову довольно равнодушно. Был,  впрочем,
один  остроумец, приходивший  чуть  не  ежедневно изощрять на заключенном "в
темнице" (на этот раз  употребляю это выражение в буквальном значении)  свое
тяжелое скоморошество.
     Это  был один из  тех остроумцев, каких много и  не  в остроге. Субъект
этот  наложил,  по-видимому,   на  себя  тяжелый  искус  развлекать  публику
балагурством, в котором было очень мало юмора, еще меньше веселья и уж вовсе
не  было смысла.  Это  было  просто  какое-то  напряженное  словоизвержение,
поддерживаемое  с  усилием,  достойным  более  веселого  дела,  по  временам
оскудевавшее и вновь напрягаемое,  пока, наконец, сам остроумец не впадал от
этих усилий  в  некоторое яростное  исступление.  Впрочем,-- добрая  душа  у
русского человека,-- слушатели  находили  возможным  награждать бескорыстное
"старание" вялым смехом.
     Яшка  почему-то  считал нужным  делать этому  скомороху  принципиальные
возражения,    громил    слуг     антихриста,    ссылался    на    авторитет
"енерал-губернатора"  (который,  по  его  убеждению,  стоял  за  него,  хотя
почему-то  безуспешно),  вообще,   метал  свой  бисер,   попиравшийся  самым
бестолковым образом.
     --  Енерал-губернатор! -- грохотал остроумец  сиплым голосом настоящего
пропойцы.-- Вишь, чем удивить вздумал! Мы и сами в настранницких племянниках
состоим... Хо-хо-хо! Не слыхивал еще, так  слушай,  развесь уши-то пошире. А
то с енерал-губернатором выехал. Ха-ха-ха!
     Когда Яков замечал, что возражения "настранницкого племянника" являются
одним  сквернословием,  то  он  плевал  и уходил от греха. Но "настранницкий
племянник", успевший достаточно раскалиться на огне  собственного остроумия,
начинал  бить ногою  в Яшкину дверь, мешая Яшке "стоять на молитве". К этому
присоединялся    обыкновенно   пронзительный   голос   музыкального   еврея,
сочувственно откликавшегося на всякие сильные звуки, и  в результате выходил
такой  раздирательный  концерт,  что  Михеич просыпался  у  своего косяка  и
укрощал разбушевавшегося "настранницкого племянника". Тот удалялся, впрочем,
весьма  довольный собою.  Зрители  тоже расходились, зевая  и  вяло  поощряя
остроумца: "Молодец, Соколов! За словом в карман не полезет!"

     Были, однако,  некоторые  признаки,  указывавшие, что где-то в остроге,
среди этих однообразных серых халатов,  в грязных  камерах, у Яшки были если
не  союзники,   то  люди,   понимавшие   подвиг   неуклонного   стучания   и
сочувствовавшие его  "обличениям". Однажды,  проходя по коридору, я увидел у
Яшкиной двери  высокого  старика  в арестантском сером халате.  У него  были
седые волосы  и  серьезное  лицо, суровость  которого  несколько  смягчалась
каким-то особенным "болезным" выражением. В отношении  к Якову он держался с
видным уважением. Они о чем-то разговаривали у оконца негромко и серьезно.
     --  Верно тебе сказываю,  --  говорил  Якову  старик. -- Ефрем решен, и
Сидор тоже  решен. Сказывают, в свою губернию по этапу отправлять будут... А
твое, вишь, дело...
     Конца фразы я не расслышал. Когда я проходил обратно, Яков, с которым я
уже  был  знаком довольно близко,  указал  на меня, и старик  поклонился, но
затем опять припал к окошечку. Мне не удалось более увидеть этого арестанта.
Очевидно, он заходил сюда из какого-нибудь другого отделения.
     Однажды я дал коридорному денег, прося купить Якову, что ему нужно. Тот
не понял и передал деньги непосредственно. После этого  Яков остановил меня,
когда я проходил по коридору.
     --  Слышь,  Володимер, --  сказал  он. --  Спасибо тебе.  Милостинку ты
христову сотворил, дал коридорному для меня... Да, видишь вот: не беру я их.
Прежде, на миру, грешил,  брал в руки, а теперь не беру! Вот они тут на полу
и  валяются.  А  ты  хлебную  милостинку  сотвори!  Из  теплых  рук  хлебная
милостинка  благоприятнее.  Ироды-то меня  на полуторной порции  держат. Сам
знаешь,  что  в ей,  в  полуторной-то порции... Просто сказать,  что  гладом
изводят.  Ну,  да  не  вовсе  еще  бог от  меня  отступился,--  добрые  люди
поддерживают:  вчера  кто-то  два ярушничка спустил на  веревочке сверху-то.
Спасибо, не оставляют православные христиане.
     Как  бы то  ни  было, хотя эти факты указывают  на некоторое сочувствие
среды,  тем не  менее, в самые  страшные  минуты,  когда  живая Яшкина  душа
содрогалась от  дыхания близкой смерти и заставляла его судорожно  хвататься
за  рамы и за холодные решетки  тюремного оконца,-- в эти  минуты душу  эту,
несомненно,   должно   было   подавлять   сознание   страшного,   ужасающего
одиночества...
     Был  ли Яшка сумасшедший?  Конечно, нет.  Правда,  сибирская психиатрия
решила этот вопрос в положительном смысле, и Яшке предстояло вскоре испытать
те же упрощенные  приемы лечения, какие испытал остяк Тимошка. Тем не менее,
я не сомневаюсь, что Яшка был вовсе не сумасшедший, а подвижник.
     Да,  если в наш век есть  еще  подвижники строго последовательные, всем
существом своим отдавшиеся идее (какова бы она ни была),  неумолимые к себе,
"не вкушающие идоло-жертвенного мяса"  и отвергшиеся всецело  от  греховного
мира,  то  именно  такой  подвижник находился  за крепкою  дверью  одной  из
одиночек подследственного отделения.
     -- Есть семья у тебя? -- спросил я однажды Якова.
     --  Была...-- ответил он сурово.-- Была семья  у  меня, было хозяйство,
все было...
     -- А теперь живы ли дети твои?
     -- Бог знает... Как бог хранит... Не знаю...
     -- Тоскливо, должно  быть, за своими тебе, за домашними? Может,  письмо
тебе написать?
     --  Нет,  не  тоскливо,  --  мотнул  он головой,  как  бы отбиваясь  от
тягостных  мыслей.--  Одно вот разве: как бы им  устоять, от  прав-закону не
отступить,-- об этом крушусь наипаче...
     Несколько времени он сурово молчал за своею дверью.

     -- На  миру  душу спасти,--  проговорил  он  задумчиво,--  и  нет  того
лучше...  Да трудно. Осилит, осилит мир-от тебя.  Не те времена ноне... Ноне
вместе жить, так отец с сыном, обнявши, погибнет, и мать с дочерью... А душу
не соблюсти.  Ох, и тут трудно, и одному-те... ах, не легко! Лукавый путает,
искушает... ироды  смущают... Хладом,  гладом морят. "Отрекись  от  бога, от
великого  государя"...  Скорбит  душа-те,  --  ох,  скорбит  тяжко!..  Плоть
немощная прискорбна до смерти.
     Тем не менее, легче  было бы даже Михеича совратить с пути, на  котором
он  обрел свое прочное  душевное равновесие,  чем заставить Яшку  свернуть с
тернистой тропинки, где он встречал одни горести... Казалось, он не доступен
ни страху, ни лести, ни угрозе, ни ласке.
     Как-то  однажды, в прекрасный, но довольно  холодный день  поздней  уже
сибирской осени,  Яшка к обычным своим обличениям  во время поверки прибавил
новое:
     --  Пошто меня  хладом  изводите,  пошто раму мне, слуги антихриста, не
вставляете?
     На следующий день была вставлена рама. Теплее и светлее стало в комнате
Яшки, но вечером он стучал столь же неуклонно.
     Эта  черная  неблагодарность  поразила   "его  благородие"  до  глубины
возмущенной души.
     -- Подлец ты, Яшка, истинно подлец! -- произнес смотритель укоризненно,
остановившись  против  Яшкиной двери.-- Я тебе раму  вставил, а  ты опять за
прежнее принимаешься.
     -- Беззаконник ты!  --  загремел Яшка  в ответ.--  Что  ты  меня  рамой
обвязать, что ли, хочешь?.. Душу  рамой купить?.. Нет, врешь, не обвязал  ты
меня рамой своей, еще  я тебе не подвержен. Для себя раму ты вставил, не для
меня. Я без рамы за бога стоял и с рамой все одно постою же...
     И дверь загремела бодрою частою дробью.
     --  Слыхал? -- говорил мне  после этого Яшка с  глубоким презрением. --
Беззаконник-то на какую хитрость поднялся? Раму, говорит, вставил,-- за раму
отступись  от  бога,  от  великого  государя!..  Этак  вот  другой  ирод  из
начальников  тоже  меня сомущал!..  Калачами!..  Привели  меня с  партией  в
Тюмень. Смотритель купил два калача, подает  милостинку, да и говорит: "Вот,
бает, тебе христова милостинка, два калача,-- только уж ты  меня слушайся. У
меня  чтоб  в  смирении"...  Слыхал? --  "Милостинку  я,  мол,  возьму.  Она
христовым именем принимается... Хоть сам сатана принеси, и от того возьму...
А тебе,  беззаконнику, я не подвержен". Н-е-ет! Меня лестью не купишь. Слава
тебе, господи, поддерживает меня царица небесная. Стучу вот!..
     Что  же   это  за  "прав-закон",   за   который   Яшка  принимал   свое
страстотерпство?
     Привелось  мне  как-то  писать  официальное  заявление, для чего я  был
вызван  в  тюремную  контору. Меня  посадили за стол,  дали бумагу,  перо  и
предоставили сочинять мое заявление под  шум обычных  конторских занятий.  В
это  время  "принимали  новую  партию".  Письмоводитель выкликал  по  списку
арестантов  и опрашивал их звание, лета, судимость  и так далее.  Смотритель
сидел тут же  и рассеянно посматривал на принимаемых. Во всем этом было мало
интересного для его  благородия; для  меня -- тем более,  поэтому  я сочинял
свое заявление, не обращая внимания на происходившее.
     Но вот монотонный разговор  стал оживленнее. Я  поднял  глаза  и увидел
следующую картину.
     Перед  столом  стоял  человек  небольшого  роста в  сером  арестантском
халате.  Наружность  его  не   отличалась  ничем  особенным.   Казалось,  он
принадлежал к  мелкому  мещанству,  к тому  его  слою, который  сливается  в
маленьких  городах и пригородах с  серым  крестьянским  людом.  Вид он  имел
равнодушный, пожалуй, можно бы сказать -- апатичный, если бы, порой, по лицу
его  не  пробегала  чуть  заметная  саркастическая  улыбка,  а  в глазах  не
вспыхивал огонек какого-то сознательного превосходства или торжества. Но эти
проблески были едва уловимы; они пробегали, на мгновение оживляя неподвижные
черты,  на которых  тотчас опять водворялось выражение  вялости. В  передней
толпились арестанты. Видимо заинтересованные ходом опроса, они тянулись друг
из-за друга, вытягивая шеи и следя за разговором сотоварища с начальством.
     -- Ты что ж не говоришь? -- кипятился письмоводитель.-- Что молчишь? Ты
ведь мещанин из Камышина? Ведь тут, в твоем статейном списке, написано ясно.
Вот!
     Письмоводитель ткнул пальцем в лежавшую перед ним  бумагу и поднес ее к
носу арестанта. Тот презрительно отвернулся, и огонек в  его глазах вспыхнул
сильнее.
     -- И ладно, коли написано,-- произнес он спокойно.
     -- Да ты должен отвечать. Веры какой?
     -- Никакой.
     Смотритель  быстро   повернулся  к  говорившему  и  посмотрел  на  него
выразительным долгим взглядом. Арестант выдержал этот взгляд с тем  же видом
вялого равнодушия.
     -- Как никакой? В бога веруешь?
     -- Где он, какой бог?.. Ты, что ли, его видел?..
     -- Как ты  смеешь  так  отвечать? -- набросился смотритель.--  Я  тебя,
сукина сына, сгною!.. Мерзавец ты этакой!
     Мещанин из Камышина слегка пожал плечами.
     -- Что ж,-- сказал он.-- Было бы за что гноить-то. Я прямо говорю... За
то и сужден.
     --  Врешь,  мерзавец, наверное, за  убий