изменчивые,
зловещие.
     И вдруг откуда-то издали отрывисто и глухо раскатился гром.
     Ямщик остановил лошадей,  сволок свою шляпенку и перекрестился.  Лошади
стригли ушами,  отдельные тренькания колокольчика боязливо и жалостно тонули
в  ближней лощине,  стая ворон молчаливо пронеслась над березками тракта,  и
Лена  глядела,  как  черные точки слились с  низкою тучей.  На  побледневшей
зелени,  на  потускневших очертаниях полей  лег  отпечаток общего  испуга  и
ожидания...  Семен Афанасьевич сидел с открытыми глазами, как будто вовсе не
спал,  но  ни  Лена,  ни  ямщик этого не  заметили.  Тройка опять тронула по
дороге. Слепни и овода исчезли. Седок опять закрыл глаза.
     В расколыхавшемся воображении Силуяна пробегали образы, на которые пала
теперь угрюмая и мрачная тень этого вечера,  сменявшего томительный день,  и
он не хотел упустить из своей власти внимательную слушательницу.
     - Ну,  хорошо,  - сказал он, не поворачиваясь, - а с-под Илевого заводу
барина, Панкратова, слыхали?
     Лене было знакомо и  это имя.  В богатой семейной хронике,  которую она
заучила от няни,  была -  правда, на дальнем плане - и эта фигура. Панкратов
приходился дальней родней по матери, и Лена слышала о нем от отца и от няни.
Хотя няня,  тоже поэт в душе, клала на все самые мягкие краски, выделяя лишь
светлые образы  дорогого ее  крепостническому сердцу прошлого,  но  и  в  ее
передаче эта  фигура  рисовалась некоторой тенью...  Панкратов был  когда-то
заметным в столице красавцем,  из тех,  которым, по странной игре судьбы, не
везет,  несмотря на все внешние шансы, именно у женщин. В Петербурге невеста
отказала ему  перед самой свадьбой,  чтобы выйти потом за  самого заурядного
фата.  Тогда он уехал в деревню и здесь, частью по любви, частью из гордости
и мести,  женился на крестьянке-красавице,  своей крепостной. Через два года
она изменила ему с доезжачим...  Он хотел убить обоих,  но нашел в себе силы
простить ее,  а доезжачего только отдал в рекруты.  Неблагодарная красавица,
не выдержав и  года после этого,  убежала с  ремонтером...*  Тогда Панкратов
возненавидел людей,  стал  мизантропом и  всю  свою нежность отдал животным.
Перед эмансипацией у  него было какое-то бурное столкновение с  крестьянами,
сущности   которого   Лена   не   знала,   и   администрация   прибегала   к
практиковавшемуся тогда выселению из  имения до  окончания выкупа.  Тогда он
совсем оставил Россию и  умер старым мизантропом в Ментоне.  Лена видела его
портрет:  лицо,  как у мумии,  и черные,  горящие каким-то особенным блеском
глаза. Она прощала ему человеконенавистническое выражение этих глаз. "У него
было нежное сердце,  оскорбленное людьми,  -  говорила она,  -  и  он  много
страдал".
     ______________
     * Ремонтеры - офицеры, занимающиеся покупкой лошадей для комплектования
кавалерии.

     - Он очень любил животных, - сказала она на вопрос ямщика.
     - Вот, вот. Удивительное дело: животную тварь любил, а людей тиранил.
     - Люди сделали ему много зла, - сказала Лена мягко.
     - Люди?  Нет,  люди ничего.  Жена сбежала,  это верно. Крестьянку взял,
крепостную,  а она,  значит, с офицером укатила. Правда, с этих пор озверел.
"Я, говорит, ее из низкости вывел... Когда так, говорит, то я всему ее племю
себя покажу.  Хуже собак мне мужики теперь..."  Ну и  верно,  что хуже собак
сделал.  Псарню построил вроде господского дома. И которые были у него самые
любимые десять сук, и принесут, напримерно, щенят, и сейчас он раздает их по
крепостным женщинам. Которая, понимаешь, принесла ребеночка и имеет в грудях
молоко, - сейчас ей собачары приносят щененка, стало быть, для воспитания...
     - Неправда! - вскрикнула Лена, точно ужаленная.
     - Убей  меня  бог,  -  равнодушно вставил  ямщик  и  опять  обратился к
рассказу.   -   Ты  вот  послушай,   что  дальше-то,   как  господь  батюшка
распорядился: через этого человека всем православным воля вышла... Вот был у
этого барина крепостной человек на оброке,  Алексеем звали. Уж вот был мужик
разумный,  да  красивый,  да  удачливый,  просто  по  всей  вотчине  молодец
первейший.  И имел у себя молодую жену. Он-то красив да пригож, а сна и того
лучше, - поищи этаких двух по всему свету белому, ан и не сыщешь. Имуществом
тоже бог не обидел:  из хороших семей оба, достаточные. Ну, только имел этот
Алексей в  себе маленичко гордость.  Вот приходит ему,  Алексею,  в  дальний
извоз итить,  а  жена у  него остается на сносях.  Делать нечего.  Идет он с
извозом, знаешь, по степе. Идут, ночное дело, возы скрыпят, обозчики, разный
народ,  со всех,  может,  мест,  рядом идут да промежду себя разговор ведут.
Известно,  -  дело дорожное,  как и  мы вот сейчас:  где какие,  напримерно,
народы проживают,  где какой обиход,  ну и все такое прочее.  А он, Алексей,
идет с возами, все молчит, что туча. Вот у него другие и спрашивают: "Ты это
что же,  молодец,  в товарищах идешь, а с нами, товарищами, разговаривать не
хочешь?  Аль сам об  себе высоко понимаешь,  а  нами брезгуешь?.."  -  "Нет,
говорит, товарищи милые, сам я об себе не высоко понимаю и вами, товарищами,
не брезгую.  А то я, говорит, невесел по степе иду, что дома жену оставил, а
помещик у нас больно лют. Бьют, колотят, только душу не вынимают. Ну, да это
все ничего,  до  меня бы не касающее,  а  что вот завел дурную моду -  щенят
женскими грудями воспитывать".  Вот и стали те люди, по степе идучи, то дело
обсуживать.  А в степе-то,  знаешь,  все вольные люди:  который у себя дома,
может,  и крепостной, и тот в степе вольным казаком объявляется. Попадается,
конечно, и служивый народ, отставные солдаты. Вот и говорят те люди Алексею:
"Дураки, видно, в вашей деревне живут. Этого и закону-то, покуль свет стоит,
не бывало, чтобы животную тварь женским молоком воспитывать. Этого и господь
не может терпеть, так может ли барский закон стать выше божьего?"
     Вот  и  запади опять те  речи Алексею.  Идет с  обозом,  дорога под ним
горит,  а сам все думает:  нет закону,  да и нет закону!  Хорошо! Приезжает,
ночное дело,  домой,  жена его не встречает, огня не вздувает, темно в избе,
как в могиле. Входит в избу, младенец у него в зыбке плачет, а в углу щеняты
скулят.  - Эт-то что такое? - "А это, - жена говорит, - сына бог дал". - А в
углу что? - "А в углу щеняты, сам понимаешь..." - Ты-то понимаешь ли сама! Я
этого терпеть не могу!  Давай собачат сюда!  - взял одного в руку, другого в
другую,  примял,  да опять положил на место.  -  Ну, говорит, молись богу за
свой грех великий да бери младенца. Вишь, он у тебя в зыбке кричит.
     А  наутро  нарядчики  приходят,  собачары:  "Анна,  -  показывай щенят,
здоровы ли они у тебя!" -  Да они, мол, с чегой-то поколели. - "Как, оба?" -
Оба,  мол, и поколели. - "Что за причина? Ну, дело не наше, барину доложим".
А тут Алексей в избу входит: "Что вам надо? Зачем пришли? Где закон? Ребенок
в зыбке кричи, а щеняты у женщины груди сосут. Прочь из избы, чтобы мне вас,
собачаров, и не видать!" - А ты, Алексей, - собачар ему говорит, - больно-то
не кричи. Не от себя пришли, барину доложим. - Ну, конечно, пошли, господину
и  обсказали.  Что  же  ты  думаешь:  велит он  сейчас тех  щенят на  холсты
положить, как упокойников. Принесли их на холстах - ощупал. "Убиты, говорит,
злодеем твари невинные".  И заплакал.  Потом позвал собачьих поваров,  велит
для псарни овсянку готовить покруче.  Все, бывало, так: овсянку готовили для
всей псарни, ведер на сорок и более: овсянку сготовят, станут собак кормить,
а он тут же в стулу сидит,  смотрит, да из своих рук подкармливает. Вот и на
тот раз,  сел у  котла,  щенят на холстах рядом положил.  "Позвать Алексея!"
Пришел Алексей.  "Видишь, говорит, невинно убиенных?" - Вижу, мол. Да что ж,
барин,  на человека и то причина бывает,  не то что на тварь животную. - "Ты
им конец сделал,  варвар?" -  Я им конца не делал, а что вот вы не по закону
поступаете.  Ребенок,  хоть и  мужицкое дите,  все у  бога человеческая душа
считается. И должен он в зыбке лежать, а вы у бабы груди псиной пакостите...
Передохни они все у вас.  И то народ глуп: всех бы передавить надо! - Как он
эти слова скачал... снялся, милая ты моя, барин Панкратов со стула...
     Он  повернулся весь  на  козлах  и  впился  своими  глубокими глазами в
испуганные глаза девушки...  Она  чувствовала какой-то  надвигающийся ужас и
хотела бы защититься от него, но была бессильна...
     - Снялся он со стула,  да ка-ак толкнет этого Алексея в  грудь...  Упал
тот  навзничь,   да  прямо...   голубушка  ты  моя!   Барышня  милая!  Прямо
головой-те... в котел...
     - Ну? - вся вздрогнув, спросила Лена.
     - Да  что!  Пикнуть не  успел...  Кинулись собачары,  вытащили...  весь
обварился...  Пошел по собачарам шум,  пошла по дворне булга. А один собачар
тому Алексею брат был...  Кинулся в хоромы, схватил ружье... Барин к дворне,
а уж дворня, понимаешь, волками смотрит. Вскипело холопье сердце...

     - Папочка!   -   послышался  надтреснутый,  слабый  голос  Лены.  Семен
Афанасьевич очнулся и с удивлением взглянул на дочь.
     - Папа, - со слезами в голосе заговорила девушка, - ведь он, Панкратов,
в Ментоне умер?  Ведь это...  ведь это все неправда... Вот он говорит: убили
его... и он сам...
     Семен Афанасьевич вдруг накинулся на ямщика:
     - Что  ты  тут  наболтал,  па-адлец!  Вот  погоди,  вот  я  тебе покажу
болтовню. Поезжай скорей, ска-атина!
     Ямщик,  удивленный неожиданным оборотом дела,  подобрал вожжи,  и опять
левая пристяжка первая почувствовала на себе перемену в его настроении.
     Тарантас  задребезжал  и   быстро  покатился  по  потемневшему  тракту.
Колокольчик залился не  на  шутку,  пристяжки изогнули головы,  как  змейки,
березки убегали назад одна за другой,  а  между ветвей виднелись по сторонам
те же поля, те же тучи... Кой-где в сумерках зажигались дальние огоньки...
     Лена  ничего не  думала.  Отец видел только ее  бледное лицо и  большие
глаза...


        VII

     К  станции они подкатили во всю мочь.  Ямщик в  эти полчаса обдумал все
происшедшее и  теперь  старался угодить разгневанному барину.  "Видишь,  вот
угодить хотел,  а она и нажалуйся", - с горечью думал он про Лену. Со стуком
и  звоном тарантас подлетел к полосатому столбу,  на котором висел зажженный
фонарь, и лихо остановился на всем скаку.
     - Пожалуйте, ваше сиятельство, - сказал Силуян подобострастно, соскочив
с козел.
     Станция  была  освещена,  а  окна  открыты.  В  окна  виднелся самовар,
какой-то военный надевал шинель и собирался: у крыльца его ждала тройка.
     Лена  прошла сначала в  комнату хозяйки.  Когда  она  вошла с  красными
глазами в  станционную комнату,  ей прежде всего бросилась невзрачная фигура
мужика, стоявшего у порога. Он был низок ростом, с короткими кривыми ногами,
в  старом армячишке.  Он  в  замешательстве отряхал от  пыли свою шляпенку и
переминался с  ноги на  ногу.  Семен Афанасьевич нервно ходил по комнате,  а
военный господин сурово молчал,  укоризненно глядя на мужика. При входе Лены
военный поднялся с места и бойко щелкнул шпорами.  Это был бравый мужчина, с
густыми,  торчащими волосами и  прекрасными баками,  искусно разделенными на
две части.  Он  еще раз разгладил их  обеими руками и,  держа пальцами концы
бакенов, низко поклонился:
     - Честь имею представиться. Исправник Полежаев. Очень сожалею, что этот
каналья ямщик доставил вам огорчение, хотя признаюсь... не знаю, чем могу...
Власть Семена Афанасьевича...  тут роль исправника прекращается... Если могу
так выразиться...
     Лена с удивлением посмотрела на него, потом на мужика у порога. Неужели
это он, этот ничтожный мужичонка, довел ее чуть не до кошмара, неужели это у
него  такой  выразительный,   сильный,   могучий  голос...   И  эти  мрачные
рассказы... неужели тоже его?
     - Ах нет,  ничего, - застенчиво и торопливо заговорила она, поняв сразу
смысл этой сцены. - Папочка, ради бога... Не надо, не надо...
     Исправник окинул ее умным взглядом. Он вообще довольно холодно встретил
нового  "начальника"  и   держался  сдержанно.   Поэтому  он  воспользовался
настроением Лены.
     - Ваше желание -  закон... А ты, сказочник, пошел вон, да смотри у меня
в  другой раз!..  Теперь позвольте вас  оставить,  меня  ожидает тут  важное
дело... Имею честь откланяться.
     Через  минуту  Лена  смотрела в  открытое окно,  как  исправник уселся,
причем какая-то  темная небольшая фигура противно суетилась около тарантаса.
Лошади  взяли  с  места,  и  тарантас покатился между  рядами  берез  в  том
направлении, откуда только что приехали наши путники. Скоро он превратился в
темную  точку,   и   только  меланхолический  звон  колокольчика  как  будто
перекликался все, подавая голос издали, из темноты, на освещенную станцию.
     А  в  вышине все ходили тучи,  в темноте пробравшиеся кверху и занявшие
все  небо...   Но   дождя  все  не  было,   чувствовалось  только  медленное
передвижение,  тревожная суета и все то же бессилие. Порой только вспыхивала
синеватая зарница,  падая на  уходящую вдаль дорогу с  рядами бледных берез.
Одна из таких зарниц осветила невдалеке старый запущенный сад, густая зелень
которого будто грезила о  чем-то в  тишине этого загадочного вечера,  в виду
надвигающейся  грозы.   Над   зеленью  возвышался  только  мезонин  старого,
оброшенного дома.  Короткая вспышка  еще  раз  осветила провалившуюся крышу,
изломанную решетку балкона и открытую,  может быть, давно сорванную с петель
дверь мезонина.
     Лена отчего-то  вдруг вздрогнула и  отвернулась.  Подойдя к  отцу,  она
обняла его и припала головой ему на плечо.
     - Папа! Папочка! Ничего нет... ничего, ничего этого нет.
     - Ты устала, Лена.
     Семен Афанасьевич глядел растерянно и печально.
     Хозяйка внесла свежий самовар и закрыла окно.

        1896



        Владимир Галактионович Короленко. "Государевы ямщики"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I. СТАНОЧНИКИ

     Осенью 188..  года мне  с  двумя товарищами пришлось совершить по  Лене
путь от Якутска до Иркутска,  что составляет приблизительно около трех тысяч
верст.
     Наше  положение давало  нам  право  на  "тройку обывательских лошадей с
провожатым" бесплатно.  Но  перед  отъездом  мы  имели  несчастие повздорить
несколько с  местной  властью.  Исправник,  "из  хохлов",  человек в  высшей
степени флегматичный и  ленивый,  не  стал  с  нами  спорить или  изобретать
способы  мщения.  Он  только  нашел,  что  выданная  нам  бумага  составлена
неправильно,  и  выдал другую.  В  этой последней было все то  же,  что и  в
первой, за небольшим исключением: как и в первой, в ней было сказано, что мы
имеем право "следовать от  станка до  станка" и  даже  с  провожатым,  но  о
лошадях не было упомянуто ни слова.
     Впоследствии  мы  узнали,  что  такими  загадочными  бумагами  якутская
полиция  снабжала  иногда  в  виде  особого  одолжения  проторговавшихся или
прокутившихся на  летней  якутской ярмарке иркутских приказчиков.  Остальное
предоставлялось ловкости и авторитету путников. Если они сумеют импонировать
забитому и неграмотному населению,  то проедут даром всю дорогу... Они будут
кричать, торопить ямщиков, кое-где откупаться подачками от редких грамотеев,
кое-где даже,  для большей уверенности, бить старост по скулам, а ямщиков по
шее.  Во  всяком  случае,  такая  дружеская бумажка дает  возможность сильно
сократить расходы длинного и дорогого пути.
     С   такой  же  бумажкой  в   руках  очутились  и  мы.   Наше  право  на
"обывательских лошадей" было  неоспоримо,  но,  чтобы восстановить его,  нам
пришлось бы жаловаться и ждать. Ждать, пока жалоба и резолюция проедут те же
три тысячи верст,  до Иркутска и обратно, какие приходилось сделать нам... И
мы решились пуститься в путь без жалобы...
     Сначала дело шло гладко. Под городом споров не возникло. Далее мы ехали
от станка до станка,  и  ямщики везли нас беспрекословно только потому,  что
нас к  ним привозили соседи.  Значит,  так и нужно.  Но затем,  уже довольно
далеко от города,  на одном из станков какой-то грамотей,  одетый в звериные
шкуры,  вчитался в  наше "свидетельство" и  заподозрил в  нем форму знакомой
"дружеской бумаги",  смысл и  значение которой население уже  разгадало.  Он
стал что-то говорить ямщикам по-якутски,  те робко окружили нас,  топтались,
молчали,  поталкивали друг друга,  и,  наконец, задние объявили, что по этой
"бумаге" нас везти не следует.  Станочники,  вероятно, ждали с нашей стороны
вспышки и обычных проявлений авторитета, которые доказали бы им если не наше
право,  то  степень нашего значения в  мире повелевающих (грамотей на всякий
случай поместился сзади  всех).  Но  мы  не  имели  к  этому  ни  охоты,  ни
способностей.  Мы  просто стояли только на своем.  Тогда толпа стала смелее,
голоса все больше возвышались, начались шумные споры...
     Положение  становилось  затруднительным.   Мы   походили  на  путников,
отчаливших с ненадежным парусом от одного берега и рисковавших не пристать к
другому.  Прогоны,  особенно в осеннее время,  на три тысячи верст требовали
несколько сот  рублей.  Таких  денег у  нас  не  было.  Если  бы  где-нибудь
произошла окончательная остановка, у нас не хватило бы и на обратный путь до
Якутска.  Год был голодный, хлеба трудно было на пустынных станках достать и
за деньги, и поэтому провизию мы тоже везли с собою. Вообще, мы физически не
могли уступить,  если бы и хотели, и наш путь обратился в настоящую каторгу:
приезжая к вечеру на станцию,  усталые и озябшие, мы вместо отдыха встречали
новые сомнения, возражения, упреки и споры... Они продолжались обыкновенно и
утром следующего дня. Выезжали мы поздно, проезжали мало, и если была в этом
хорошая сторона, то разве та, что таким образом мы имели случай ознакомиться
с своеобразным бытом этих ленских станочников...
     Ленские станки  -  это  как  бы  сколок  прошлых веков,  оставленный на
далекой реке  в  нетронутом виде  периодом российских реформ,  как  остается
зимний лед  в  глубоких ущельях...  Это бывшие "государевы ямщики",  мужики,
несущие  на  жалованье  ямскую  государеву  службу.  Государству  необходимо
поддерживать сношения с отдаленным и мало населенным краем.  Изредка проедет
по реке чиновник или полицейский заседатель,  в  неделю раз проскачет почта,
порой  промчится эстафета или  генерал-губернаторский курьер  пролетит,  как
сорвавшийся с  цепи,  по-старинному понукая  ямщика  полновесными ударами по
шее.  И  уже  совсем редко  появится купец или  иной  партикулярный человек,
следующий по собственной надобности и,  значит,  платящий "прогоны", в общем
составляющие совершенно ничтожную цифру...
     Да  еще порой в  эту узкую ленскую щель с  юга,  от Иркутска,  пригонят
партию арестантов и пустят ее дальше самостоятельно вниз по реке.  Начальник
партии  уезжает вперед,  а  команда с  арестантами растягивается на  далекое
расстояние.  Скрыться из  этой щели некуда:  направо и  налево за береговыми
хребтами дикая таежная пустыня,  населенная лишь бродячими тунгусами. Назади
- уже пройденные станки, население которых, раз накормивши арестанта (своего
рода  натуральная повинность),  в  другой  раз  его  не  примет.  И  партия,
растягиваясь иногда на неделю, спускается от станка к станку летом в лодках,
зимой  на  дровнях,   мечтая  о  далеком  якутском  остроге,   как  о  земле
обетованной.  День  за  днем на  станки являются эти  люди в  серых халатах,
испуганные,  подавленные суровым  величием этих  камней  и  голодные.  Их  с
проклятиями разводят по очередным избам и проклятиями же сопровождают каждый