купец увидел,  что ему нужда,  и  дал только по десяти копеек...  И  старуха
лежала одна  в  нетопленой мерзлой избе,  а  он  опять  рубил и  плакал.  Он
полагал, что эти возы надо считать впятеро и даже более.
     У старого Тойона показались на глазах слезы,  и Макар увидел, что чашки
весов колыхнулись, и деревянная приподнялась, а золотая опустилась.
     А Макар продолжал:  у них все записано в книге...  Пусть же они поищут:
когда он  испытал от  кого-нибудь ласку,  привет или радость?  Где его дети?
Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда вырастали, то уходили от
него,  чтобы в  одиночку биться с  тяжелою нуждой.  И  он состарился один со
своей второю старухой и  видел,  как  его  оставляют силы  и  подходит злая,
бесприютная дряхлость. Они стояли одинокие, как стоят в степи две сиротливые
елки, которых бьют отовсюду жестокие метели.
     - Правда ли? - спросил опять старый Тойон.
     И поп поспешил ответить:
     - Чистая правда!
     И тогда весы опять дрогнули... Но старый Тойон задумался.
     - Что же это,  -  сказал он,  -  ведь есть же у меня на земле настоящие
праведники...  Глаза их ясны, и лица светлы, и одежды без пятен... Сердца их
мягки,  как добрая почва;  принимают доброе семя и возвращают крин сельный и
благовонные всходы,  запах  которых угоден  передо мною.  А  ты  посмотри на
себя...
     И все взгляды устремились на Макара,  и он устыдился.  Он почувствовал,
что  глаза его  мутны и  лицо  темно,  волосы и  борода всклокочены,  одежда
изорвана.  И  хотя задолго до  смерти он все собирался купить сапоги,  чтобы
явиться на суд, как подобает настоящему крестьянину, но все пропивал деньги,
и теперь стоял перед Тойоном, как последний якут, в дрянных торбасишках... И
он пожелал провалиться сквозь землю.
     - Лицо твое темное,  -  продолжал старый Тойон, - глаза мутные и одежда
разорвана. А сердце твое поросло бурьяном, и тернием, и горькою полынью. Вот
почему я люблю моих праведных и отвращаю лицо от подобных тебе нечестивцев.
     Сердце Макара сжалось.  Он  чувствовал стыд собственного существования.
Он было понурил голову, но вдруг поднял ее и заговорил опять.
     О каких это праведниках говорит Тойон?  Если о тех, что жили на земле в
одно время с Макаром в богатых хоромах,  то Макар их знает... Глаза их ясны,
потому что не  проливали слез столько,  сколько их пролил Макар,  и  лица их
светлы, потому что обмыты духами, а чистые одежды сотканы чужими руками.
     Макар опять понурил голову, но тотчас же опять поднял ее.
     А  между тем разве он  не видит,  что и  он родился,  как другие,  -  с
ясными,  открытыми очами,  в  которых отражались земля и  небо,  и  с чистым
сердцем,  готовым раскрыться на  все  прекрасное в  мире?  И  если теперь он
желает скрыть под землею свою мрачную и  позорную фигуру,  то в этом вина не
его...  А чья же?  - Этого он не знает... Но он знает одно, что в сердце его
истощилось терпение.


        VII

     Конечно,  если бы Макар мог видеть, какое действие производила его речь
на старого Тойона,  если б он видел,  что каждое его гневное слово падало на
золотую чашку,  как свинцовая гиря,  он усмирил бы свое сердце.  Но он всего
этого не видел, потому что в его сердце вливалось слепое отчаяние.
     Вот он  оглядел всю свою горькую жизнь.  Как мог он до сих пор выносить
это  ужасное бремя?  Он  нес  его  потому,  что  впереди все  еще  маячила -
звездочкой в тумане - надежда. Он жив, стало быть может, должен еще испытать
лучшую долю... Теперь он стоял у конца, и надежда угасла...
     Тогда в  его душе стало темно,  и  в ней забушевала ярость,  как буря в
пустой степи глухой ночью.  Он забыл,  где он,  пред чьим лицом предстоит, -
забыл все, кроме своего гнева...

     Но старый Тойон сказал ему:
     - Погоди,  барахсан!  Ты  не  на  земле...  Здесь и  для  тебя найдется
правда...
     И  Макар дрогнул.  На сердце его пало сознание,  что его жалеют,  и оно
смягчилось;  а  так  как  перед его глазами все стояла его бедная жизнь,  от
первого дня до последнего, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И он
заплакал...
     И  старый Тойон тоже плакал...  И  плакал старый попик Иван,  и молодые
божьи работники лили слезы, утирая их широкими белыми рукавами.
     А весы все колыхались, и деревянная чашка подымалась все выше и выше!..

        1883


                             Примечания

     Прототипом героя  рассказа стал  амгинский крестьянин Захар Цыкунов,  в
избе которого жил ссыльный Короленко.
     В  черновой  редакции  рассказ  имел  прозаическое  завершение:   Макар
просыпался и  обращался к попу и дьячку с просьбой объяснить ему его сон.  В
последующих  изданиях  рассказа  Короленко  не  раз  перерабатывал финальную
сцену. Оставив в конце рассказа недоговоренность, писатель стремился усилить
обобщающий смысл образа Макара и его судьбы.

     Торбаса - мягкие оленьи сапоги.
     Алас - лесная лужайка.
     Руга - плата деньгами, хлебом и припасами попу от прихожан.
     Треба - богослужебный обряд.
     Крин сельный - полевая лилия.



        Владимир Галактионович Короленко. Мороз



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Вышэйшая школа", Минск, 1984
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Мы ехали берегом Лены на юг, а зима догоняла нас с севера. Однако могло
показаться, что она идет нам навстречу, спускаясь сверху, по течению реки.
     В  сентябре под Якутском было еще довольно тепло,  на  реке еще не было
видно ни льдинки.  На одной из близких станций мы даже соблазнились чудесною
лунною ночью  и,  чтобы не  ночевать в  душной юрте  станочника,  только что
смазанной снаружи (на зиму) еще теплым навозом,  -  легли на берегу, устроив
себе постели в  лодках и  укрывшись оленьими шкурами.  Ночью мне показалось,
однако,  что кто-то жжет мне пламенем правую щеку. Я проснулся и увидел, что
лунная ночь еще более побелела.  Кругом стоял иней, иней покрыл мою подушку,
и это его прикосновение казалось мне таким горячим. Моему товарищу, спавшему
в одной лодке со мною,  -  снилось,  вероятно, то же самое. Луна светила ему
прямо в лицо,  и я видел ужасные гримасы, появлявшиеся на нем то и дело. Сон
его был крепок и,  вероятно,  очень мучителен.  В это время в соседней лодке
встал другой мой спутник,  приподняв дохи и  шкуры,  которыми он был покрыт.
Все было бело и  пушисто от изморози,  и  весь он казался белым привидением,
внезапно возникшим из холодного блеска инея и лунного света.
     - Брр... - сказал он. - Мороз, братцы...
     Лодка под ним колыхнулась,  и  от  ее движения на воде послышался звон,
как бы от разбиваемого стекла. Это в местах, защищенных от быстрого течения,
становились  первые  "забереги",   еще  тонкие,  сохранившие  следы  длинных
кристаллических игол,  ломавшихся и звеневших,  как тонкий хрусталь...  Река
как будто отяжелела,  почувствовав первый удар мороза,  а скалы вдоль горных
берегов ее,  наоборот, стали легче, воздушнее. Покрытые инеем, они уходили в
неясную, озаренную даль, искрящиеся, почти призрачные...
     Это был первый привет мороза в начале длинного пути...  Привет веселый,
задорный, почти шутливый.
     По мере того как мы медленно и с задержками подвигались далее к югу,  -
зима  все  крепла.   Целые  затоны  стояли  уже,  покрытые  пленкой  темного
девственно-чистого  льда,  и  камень,  брошенный с  берега,  долго  катился,
скользя  по  гладкой  поверхности  и  вызывая  странный,   все  повышавшийся
переливчатый звон,  отражаемый эхом горных ущелий. Далее лед, плотно схватив
уже края реки и окрепшие "забереги",  противился быстрому течению. Мороз все
продолжал свои завоевания,  забереги расширялись, и каждый шаг в этой борьбе
отмечался чертой  изломанных льдинок,  показывавших,  где  еще  недавно было
живое течение, отступившее опять на сажень-другую к середине...
     Потом кое-где на берегах лежал уже снег,  резко оттеняя темную, тяжелую
речную  струю.  Еще  дальше,  -  мелкие горные речки  присоединялись к  этой
борьбе.  Постепенно прибывая от истоков, они то и дело взламывали свой лед в
устьях и  кидали его в  Лену,  загромождая свободное течение и  затрудняя ее
собственную борьбу с морозом...  Черты изломов на реке становились все выше;
льдины,   выбрасываемые  течением  на  края  заберегов,  -  все  толще.  Они
образовали уже настоящие валы,  и  порой нам было видно с берега,  как среди
этих  валов  начиналось  тревожное  движение.  Это  река  сердито  кидала  в
сковывавшие ее  неподвижные ледяные укрепления свободно еще  двигавшимися по
ее стрежню льдинами,  пробивала бреши,  крошила лед в куски, в иглы, в снег,
но затем опять в  бессилии отступала,  а  через некоторое время оказывалось,
что  белая  черта излома продвинулась еще  дальше,  полоса льда  стала шире,
русло сузилось...
     Чем  дальше,  тем  эта борьба становилась упорнее и  грандиознее.  Река
швыряла уже не тонкие льдины, а целые огромные глыбы так называемого тороса,
которые  громоздились  друг  на  друга  в  чудовищном  беспорядке.   Картина
становилась все безотраднее.  Ближе к  берегам торос уже застыл безобразными
массами,  а в середине он все еще ворочался тяжелыми, беспорядочными валами,
скрывая  от  глаз  застывающее русло,  как  одичалая  толпа  закрывает место
казни...  Вся  природа,  казалось,  была  полна испуга и  печального,  почти
торжественного ожидания.  Пустынные ущелья  горных  берегов покорно отражали
сухой треск ломающихся ледяных полей и тяжелое кряхтение изнемогающей реки.
     Еще  через некоторое время темная струя в  середине тоже  побелела:  по
ней,  тихо  ворочаясь,  сталкиваясь,  шурша,  -  густо  плыли  белые  льдины
сплошного   ледохода,   готового   окончательно   стиснуть   присмиревшее  и
обессилевшее течение.


        II

     Однажды  с  небольшого  берегового мыса  мы  увидели  среди  этих  тихо
передвигавшихся ледяных масс какой-то  черный предмет,  ясно выделявшийся на
бело-желтом фоне. В пустынных местах все привлекает внимание, и среди нашего
маленького каравана начались разговоры и догадки.
     - Ворона, - сказал кто-то.
     - Медведь, - возражал другой ямщик.
     Мнения  разделились.  Одним  черная  точка  казалась не  больше вороны,
другим -  не  меньше медведя:  отдаленное однообразие этих  белых  подвижных
масс,  лениво  проплывавших между  высокими горами,  -  совершенно извращало
перспективу.
     - Откуда же взяться медведю на середине реки?  -  спросил я  у  ямщика,
высказавшего предположение о медведе.
     - С  того  берега.   В  третьем  годе  медведица  вон  с  того  острова
переправилась с тремя медвежатами.
     - Нонче тоже  зверь с  того  берега на  наш  идет.  Видно,  зима  будет
лютая...
     - Мороз гонит, - прибавил третий.
     Весь   наш   караван   остановился   у    мыса,    ожидая   приближения
заинтересовавшего  всех  предмета.   Белая  ледяная  каша  между  тем   тихо
подвигалась к нам, и было заметно, что черная точка на ней меняет место, как
бы действительно переправляясь по льдинам к нашему берегу.
     - А ведь это, братцы, козуля, - сказал, наконец, один из ямщиков.
     - Две, - прибавил другой, вглядевшись.
     Действительно это  оказались горные козы и  действительно их  было две.
Теперь нам  уже  ясно были видны их  темные изящные фигурки среди настоящего
ледяного ада. Одна была побольше, другая поменьше. Может быть, это были мать
и дочь.  Вокруг них льдины бились,  сталкивались, вертелись и крошились; при
этих столкновениях в  промежутках что-то кипело и  брызгало пеной,  а нежные
животные,  насторожившись, стояли на большой сравнительно льдине, подобрав в
одно место свои тоненькие ножки...
     - Ну, что будет! - сказал молодой ямщик с глубоким интересом.
     Огромная льдина, плывшая впереди той, на которой стояли козы, стала как
будто замедлять ход  и  потом начала разворачиваться,  останавливая движение
задних.  От  этого  вокруг  животных поднялся вновь  целый  ад  разрушения и
плеска.  Льдины становились вертикально,  лезли друг на  друга и  ломались с
громким,  как  выстрелы,  треском.  По  временам  между  ними  открывалась и
смыкалась опять темная глубь. На мгновение два жалких темных пятнышка совсем
было исчезли в  этом хаосе,  но  затем мы  тотчас же  заметили их  на другой
льдине.  Опять собрав свои  тонкие,  дрожащие ножки,  козы стояли на  другой
ледяной площадке,  готовые к новому прыжку. Это повторилось несколько раз, и
каждый прыжок с  рассчитанной неуклонностью приближал их  к  нашему берегу и
удалял от противоположного.
     Можно было уже проследить план умных животных.  Невдалеке от  нас конец
мыса выступал острым краем в  реку,  и  здесь льдины,  разгоняемые течением,
разбивались с  особенною  силой.  Зато  более  отдаленные,  избегавшие линии
удара,  тотчас  же  подхватывались отраженной струей  и  уносились  опять  к
другому берегу реки.  Старшая из двух коз, видимо руководившая переправой, с
каждым прыжком,  очевидно,  направлялась на этот мысок,  гремевший от напора
ледохода...  Видела ли она нас,  или нет,  - но наше присутствие она явно не
принимала в  соображение.  Мы тоже стояли на самом мысу неподвижно,  и  даже
большая остроухая и хищная станочная собака,  увязавшаяся за нами, очевидно,
была   заинтересована  совершенно   бескорыстно  исходом   этих   смелых   и
трагически-опасных эволюции...  Совсем  уже  близко  от  берега,  в  десятке
саженей от  целой  кучки  людей,  козы  все  так  же  были  поглощены только
столкновением льдин и своими прыжками.  Когда льдина, на которой они стояли,
тихо кружась,  подошла к роковому месту,  -  у нас даже захватило дыхание...
Мгновение...  Сухой треск,  хаос обломков,  которые вдруг поднялись кверху и
поползли на обледенелые края мыса -  и два черных тела легко,  как брошенный
камень, метнулись на берег, поверх этого хаоса.
     Они были уже на  берегу.  Но  на другой стороне косы была темная полоса
воды, а проход загораживала кучка людей. Однако умное животное не задумалось
ни  на  минуту.  Я  заметил взгляд  ее  круглых глаз,  глядевших с  каким-то
странным доверием,  и  затем она понеслась сама и  направила младшую прямо к
нам.  Станочная собака,  большой мохнатый Полкан, сконфуженно посторонилась,
когда  старшая  коза,   загораживая  младшую,   пробежала  мимо  нее,  почти
коснувшись боком ее мохнатой шерсти. Собака только поджала хвост и задумчиво
отбежала  в  сторону,  как  будто  озадаченная  собственным  великодушием  и
опасаясь,  что мы истолкуем его в невыгодном для нее смысле.  Но мы одобряли
ее  сдержанность и  только радостно смотрели кверху,  где  два стройных тела
мелькали на лету, распластываясь над верхушками скал...


        III

     Эту  станцию с  нами  вместе ехал  случайным попутчиком Иван Родионович
Сокольский,  начальник разведочной приисковой партии. Когда-то какая-то буря
занесла  его  в  далекую Сибирь,  и  он  уже  не  старался вырваться отсюда,
втянувшись   в   богатую   своеобразными  впечатлениями  жизнь   приискового
разведчика.  Это был человек крупный,  с обветренным лицом,  седеющей гривой
волос и  как бы  застывшими чертами,  нелегко выдававшими душевные движения.
Его чувства,  казалось,  так же  скрывались под невыразительной физиономией,
как течение реки под льдами.  В  его кошеве (в которой эту станцию я  ехал с
ним вместе) лежало ружье в  чехле из лосиной кожи,  и  хотя он стоял рядом и
ему стоило только протянуть руку,  чтобы вынуть ружье,  - он не сделал этого
движения. Его твердые серые глаза все время не отрывались от животных, и мне
в первый раз в течение нашего - недолгого, впрочем, - знакомства показалось,
что в  этих серых глазах мелькает что-то,  не  совсем холодное и  не  совсем
загрубевшее.
     Когда  весь  этот  маленький  эпизод  закончился благополучно,  мы  все
уселись опять,  и  наш  караван двинулся далее,  растянувшись под каменистым
берегом.  Все мы были настроены как-то весело, и все обсуждали смелый подвиг
животного,   сумевшего   сохранить   такое   самообладание  среди   стольких
опасностей.
     - Впрочем,  - сказал я, улыбаясь, - кое-что надо отнести и на наш счет.
Можно подумать, что мороз имеет свойство пробуждать добрые чувства.
     - Из чего вы это заключаете? - спросил Сокольский серьезно.
     - Из совершенно необычного поведения этого Полкана,  а также,  простите
сопоставление, - вашего собственного: ваше ружье осталось в чехле.
     - Да, - ответил приискатель. - Это правда. Эти бедные животные на наших
глазах преодолели столько опасностей, и, я думаю, даже Полкану было совестно
закончить все  это  простым  убийством на  берегу...  Заметили вы,  с  каким
самоотвержением старшая  закрыла  младшую от  собаки?..  Всякий  ли  человек
сделает это при таких обстоятельствах?
     - Всякая мать,  я думаю...  -  сказал я,  улыбнувшись.  -  Вообще,  мне
кажется, на вас этот маленький эпизод произвел сильное действие.
     Лицо  Сокольского носило следы  внутреннего волнения,  глаза  глядели с
мягкою грустью...
     - Да, - ответил он задумчиво. - Это напомнило мне одну историю и одного
человека... Вот вы сказали о действии мороза и о добрых чувствах. Нет, мороз
- это смерть.  Думали ли вы,  что в  человеке может замерзнуть,  например...
совесть?
     - И  даже весь человек может превратиться в льдину,  то есть перестанет
быть человеком,  -  ответил я,  опять улыбнувшись. Настроение моего спутника
казалось мне все более загадочным.
     - Нет,  -  ответил он с той же странной мягкой грустью.  - Нет, гораздо
раньше.  Вот я расскажу вам,  если хотите... Кстати, и было это почти в этих
самых местах.  Я вот еду теперь с вами,  и мне кажется,  что...  я переживаю
начало моего рассказа, а вы поедете дальше и встретите его продолжение...


        IV

     - Это было в 18... таком-то году. В то время я только что получил место
и ехал с товарищем на прииск.  Осень, как и нынешняя, сильно запоздала, зима
медлила,  и  мы  подвигались очень тихо.  Здесь вот приблизительно мы так же
встретили первый  ледоход.  Дальше лед  все  крепче схватывал реку,  течение
становилось все уже,  потом оно стало перерываться заторами.  Вот посмотрите
сами,  что это такое...  В  одном месте густо сталкиваются огромные льдины и
загораживают течение.  Река нагромождает их все больше, ломает лед, образует
пороги,  ревет,  беснуется...  Кругом на целые версты стоит гул и  грохот...
Потом лед опять прорвется и  сплывет вниз,  а  на  середине реки мало-помалу
остаются только  полыньи,  над  которыми носится  густой  пар,  прохваченный
морозом.
     Я  ехал с  товарищем -  поляком из ссыльных.  Он участвовал в известном
восстании на кругобайкальской дороге и был ранен. Усмиряли их тогда жестоко,
и  у  него на  всю жизнь остались на руках и  ногах следы железа:  их вели в
кандалах без подкандальников по морозу... От этого он был очень чувствителен
к холоду...  И вообще существо это было хлипкое,  слабое,  - в чем душа, как
говорится...  Но  в  этом маленьком теле был  темперамент прямо огромный.  И
вообще весь  он  был  создан из  странных противоречий...  Фамилия его  была
Игнатович...
     Сокольский задумался,  и некоторое время мы ехали в молчании.  Молчание
это  длилось долго,  и  я  хотел уже напомнить моему спутнику о  продолжении
рассказа, как вдруг он опять повернулся ко мне.
     - ...Боюсь,  что я  не  сумею вам передать,  что это была за  натура...
Идеалист и романтик,  воспитанный на Красинском, Словацком и Мицкевиче. Нам,
русским,  всегда  было  чуждо  это  настроение,  эти...  как  бы  сказать...
экстатические преувеличения,  что ли.  Есть у  Мицкевича одно стихотворение:
кто-то, какое-то огромное я головой поднялось в надзвездные высоты... Кругом
головы венец из солнц,  руки он возложил на звезды,  и их