е,  откуда уже не было видно ни Быдреевки, ни
большого  тракта,  по  которому  звенят  колокольцы,  ни  длинного  моста  с
телеграфными столбами.
     Времени прошло немало,  когда мы уселись в  наш корабль,  спустившись с
берегового крутояра.  Наша  лодка тихо двинулась вниз по  течению,  и  сразу
Керженец охватил нас своей тихой, задумчивой и сумрачной красотой.
     Река узка...  Темная струя несет лодку меж  высокими берегами,  точно в
глубокой щели.  Лучи  склоняющегося солнца  золотят острые верхушки елей  на
левом берегу. На правом - ветлы мочат в воде свои бледно-зеленые ветви. Тихо
качаются белые и  желтые кувшинки,  и  дальний лай  собак или  одинокий крик
петуха несется откуда-то из невидных с реки деревень...
     Я  бросил весла и только порой направляю лодку,  когда она подплывает к
ветлам,  и  ветки бьют меня по лицу...  Я  знаю,  что стоит мне подняться на
высокий берег,  и я, может быть, опять увижу Быдреевку и ее длинный мост, по
которому тянутся обозы и летают почтовые тройки из Семенова на Вятку...
     Но   здесь   не   видно   телеграфных  столбов,   не   слышно  почтовых
колокольчиков...  Налево -  в реку заглядывает с яра дремучий лес, направо -
шелест идет по  траве да мать-мачеха хлопает по ветру своими бледно-зелеными
листьями...  Снизу они белы,  пушисты и мягки, как прикосновение материнской
руки. Сверху зелены и холодны. Это - мачеха.
     Солнце сильно склонилось и  совсем исчезло с  реки,  а  лодка все плыла
вниз,  не встречая на берегу живого существа... Наконец - еще поворот, и она
вышла на широкое плесо.  Песчаная коса сильно вдавалась в  течение реки.  На
косе виднелся рыбацкий челнок, а у челнока босая девочка лет восьми возилась
с тяжелым для нее веслом и рыбацкими снарядами.
     Я шевельнул веслом, и наша лодка уткнулась в отмель с другой стороны...
     Девочка повернулась.  Ее  синие  глаза стали круглее,  губы  опустились
книзу, и весло выпало из рук.
     - Не бойся,  умница,  - сказал я помягче. - Мы тебе дурного не сделаем.
Скажи, как поближе пройти в вашу деревню...
     - Э-эвона... деревня-то...
     Действительно,  сделав несколько шагов,  я  увидел из-за кустов избушки
деревни, сверкавшей окнами на вечернем солнце.
     - А тебе кого? - спросила девочка смелее и с любопытством.
     - Да нам бы вот чаю напиться, да, может, переночевать... Дело к вечеру,
а плыть нам далеко.
     - Переночевать? Ступай к Дарье Ивановне.
     - А где она?
     - Дарья Ивановна-то? Да ты Дарью Ивановну разве не знаешь?
     - Да я здесь не бывал никогда...
     - Ну,  не  бывал,  так где тебе и  знать.  Погоди,  мужик ейный,  Дарьи
Ивановнин,  тут недалече.  Тятька,  ау!  Степан Федора-а-ач!  - крикнула она
нараспев, повернувшись к реке.
     - А-а-а-ау! - отозвался откуда-то издалека глухой мужичий голос.
     - Подь, Степан Федора-а-ач, суда-у!..
     Через минуту на берегу показалась фигура мужика, без шапки, с лохматыми
волосами,  босого  и  с  грудою сетей  на  спине.  Он  шел,  опустив голову,
покачиваясь,  будто сонный,  и  несколько раз  споткнулся на  ходу.  Девочка
смотрела на него смеющимися глазами.
     - Вишь, шатает его. Ты, может, подумаешь - пьяный он! Нет, не пьяный, а
ночи не спит, - все на реке, на сеже, сидит - рыбачит. Снял у мужиков воды в
кортома*,  вот  тут  повыше омутов.  Мамка,  Дарья  Ивановна,  говорит:  "Не
снимай",  а он не послушался: "Сниму", - говорит. Пять рублей отдал. А рыба,
слышь, и нейдет к нему... Вот он и старается...
     ______________
     * В аренду.

     - Да он тебе тятька,  что ли?  -  спросил я,  удивляясь,  что она зовет
мужика то тятькой, то по имени и отчеству.
     Девочка не  ответила.  В  это  время рыбак,  немолодой,  угрюмого вида,
подошел уже к  нам;  не  скидая сетей,  он  остановился,  посмотрел на  меня
отяжелевшими от бессонницы глазами и спросил:
     - Чьи будете?
     - Нижегородский, - ответил я. - Мне бы переночевать.
     - Можно. Ступай, когда так, за мной.
     И  он  пошел вперед,  все  так  же  спотыкаясь на  ходу,  будто вот-вот
свалится и заснет у тропинки.
     - Опять  ни  одной  рыбешки не  поймал,  -  сказала девочка.  -  Мотри,
свалишься еще...
     Мужик  промолчал.  Мы  вошли  в  улицу  небольшой деревнюшки.  Окна  ее
смотрели на реку, а задворки подходили вплоть к лесной опушке.
     "Глухой,  медвежий угол",  -  подумал я невольно,  взглядывая на своего
сурового провожатого.
     Хозяйка  Дарья  Ивановна  встретила нас,  впрочем,  очень  приветливо и
радушно.
     Это была совсем еще молодая на  вид женщина,  с  ласковыми,  спокойными
приемами и  добрыми красивыми глазами,  в  которых по  временам,  когда  она
взглядывала на  дремотного  мужика,  искрилась  лукавая  усмешка,  как  и  у
девочки. Степан Федорыч как-то уныло уселся на лавке и клевал носом.
     - Много ли наловил?  - спросила хозяйка и переглянулась с девочкой; обе
при этом улыбнулись. - Эх ты, горе-рыбак! Слушался бы меня, лучше бы было.
     - Говори!  -  ответил Степан угрюмо.  - Вот пойдет из омутов - поспевай
только вынимать.
     - Неужто опять сидеть станешь всю ночь?
     - Пойти изготовить снасть.
     Упрямый  мужик  поднялся и  сонно  поплелся из  избы,  а  хозяйка стала
хлопотать около самовара. Девочка помогала матери.
     - Дочка-то как на тебя похожа,  -  сказал я,  -  только глаза да волосы
посветлее.
     Женщина как-то странно улыбнулась и покраснела.
     - А старик муж тебе?
     Она покраснела еще больше,  до самых ушей,  и даже закрыла лицо широким
узорно расшитым рукавом.
     - Муж.  Да он и не стар еще годами-те против меня. Работа да горе!.. Да
теперь вот суется еще,  как сонная муха,  - почитай, неделю не спит: с рыбой
связался...  Забота! А пуще всего кручина извела его, как сынок у нас помер.
Двадцатый год пойдет с филипповок, как в сыру землю Мишаньку уложили.
     - Двадцатый год?  - удивился я, глядя на зардевшееся румянцем моложавое
лицо Дарьи Ивановны.
     - Да  мне ведь уже сорок два года...  Никто не верит...  И  то еще горе
извело. Сколь много слез мы пролили... Детей господь батюшка больше не дал.
     - А девочка эта?
     - То-то вот, говоришь ты: "похожа"! А она у меня богоданная, приемыш, -
сказала Дарья  Ивановна,  ласково и  как-то  серьезно гладя  рукой белокурую
головку прильнувшей к ней девочки. - Да все меня, дурушка, мамкой зовет, а у
нее ведь и  родная-то мать жива...  Так ту,  слышь,  долго все "чужой тетей"
звала. Насилу я ее, дурочку, выучила. Грех ведь! Вот теперь две мамки у нее.
Да и у меня она тоже за двух: за дочку богоданную, да за сыночка родного, за
Мишаньку...
     Она вздохнула,  и выражение глубокой грусти тихо легло на лицо,  сменяя
стыдливый румянец.  Тонкими пальцами загорелой руки она перебирала сборки на
рукаве прижимавшейся к  ней девочки.  Девочка затихла и  смотрела ей в  лицо
снизу  вверх,  как  будто ждала дальнейшего рассказа про  умершего мальчика.
Было  что-то  глубоко захватывающее в  молчании матери,  посвященном любимой
тени.
     - Уж и  красавчик был,  уж и умной,  -  сказала она,  разведя самовар и
присаживаясь к столу.  -  Не я одна скажу, - кто знал, все дивились на него.
Разговор имел приятный да степенный,  иному взрослому впору, да и то еще кто
поумнее...  Право.  Бывало,  сторонние люди зайдут,  послушают,  так  только
головами качали.  Если, мол, бог этому младенцу дозволит в возраст взойти, -
увидят от него родители себе утеху. Да, вишь, господь-то батюшка...
     Она низко опустила голову и  прижала девочку к  груди,  как будто в том
месте у нее заболела старая рана.
     - Ему,  батюшке,  сказывают,  самому этакие нужны...  Как во гробике-то
лежал, уж мы плакали, плакали... Потом в пустой-те избе - тоже... Ровно свет
из  дому навек ушел...  Он (мужа она называла в  третьем лице) -  он у  меня
извелся с той поры,  -  постарел, глазами ослаб... все от слезы-те. Днем-то,
знаешь,  стыдно, крепится перед людьми, а ночью и не выдержит, и завоет... Я
за ним...  Так вот и  шло у нас все,  -  плачем да тоскуем.  Уж люди -  и то
говорили:  "Спокою вы  младенцу своему на  том свету не  даете;  нешто можно
этак?"  Да  что ты  поделаешь,  -  нет сердцу укороту нисколько.  Пять годов
прошло,  а легче нет...  Только раз ночью, - вздремнула я маленько, - слышу,
кто-то по избе прошел...  Дунуло на меня, повеяло чем-то, стала я ни жива ни
мертва.  "Миша,  родной!  Ты, что ли, это?.." А сердце-те бьется, что пташка
подстрелена, - вот умру, вот умру...
     - Я, говорит, мамонька. Пришел к тебе, - послушай ты меня, что я скажу:
не  избыть тебе  грешной тоски,  не  укоротить сердца,  не  дашь  ты  и  мне
спокою-радости, поколь на сердце кого-нибудь не положишь...
     - Мишанька,  голубчик моя,  кого ж  мне на  сердце положить,  нет тебя,
ненаглядного соколика...  До  конца веку не  избыть мне  горюшка...  -  Сама
плачу, руками тянусь, а в избе никогошенько не вижу. Услышал тут он у меня.
     - Дарья,  с кем,  мол,  баешь?  - Рассказала я ему: "Вот с кем я баяла,
Стенав Федорыч".
     - Молись, говорит, богу. Видно, и впрямь грешно этак-то...
     Наутро стали  мы  вспоминать да  умом  раскидывать.  Видно,  мол,  надо
приемыша взять,  -  к  тому  речь  была  Мишанькина,  ни  к  чему  боле.  По
первоначалу-то  будто  противно  подумать,  ровно  чужому  Мишанькино  добро
отдавать.  Потом свыклась.  Только все с  ним согласу не  было.  Он говорит:
"Мальчика взять",  а я думать не могу.  Ему-то,  вишь,  лестно, что помощник
будет,  а мне как вспомнится Миша,  так все парни опротивеют. Где же этакому
другому быть,  как он был!  Только сквернословие да непочтение,  - на это их
возьми. Так и шло у нас все: все примериваем, да спорим, да тоскуем.
     Да,   вишь,   привел  бог,   по-моему  вышло.  Видно,  по  Мишанькиному
заступлению помиловал нас господь батюшка...  Этто за рекой,  в  деревнюшке,
принесла девка младенца...  Согрешила,  бедная,  да уж и муки же приняла:  в
семействе и прежде у них неладно было, - мачеха лютая и то со свету сживала,
а тут -  и-и, боже мой! - чего натерпелась девонька моя. Известно, мачехи-те
редко хорошие живут.  По-настоящему-то рассудить,  так,  может, и тот девкин
грех мачехе замаливать надо.  Потому что -  первое дело:  ейное несмотрение,
второе дело:  иная девка от  невзгодья от  одного,  дома-то свету-радости не
видя,  на грех пойдет.  Тоже ведь - живой человек, тоже ласки захочет. Ну, и
поверит наша сестра другому подлецу. А там и плачь всю жизнь, проклинай свою
девичью  долю,   непокрытую,   а  он,   хахалишко,   известно,  другую  дуру
обманывает...
     Так вот и с ней.  Принесла ребеночка,  - мачеха с глаз долой согнала. В
чужих людях жить,  сам знаешь,  с ребенком-те маята,  да еще все смеются, да
ото всех бесчестье да попреки...  Бьется,  бедная, бьется, до того, говорит,
добилась, что взять младенца на руки да в омут головой и с ребенком-те.
     Только женщина попалась ей  одна из  нашего села и  научила.  "Вот что,
говорит:  Степан у  нас Федоров с  Дарьей Ивановной больно об  сыне тоскуют.
Попытай им  отдать младенца.  Ежели,  говорит,  судил ей  бог судьбу,  то не
иначе, что у них судьба эта находится..."
     Ну,  вот  уехал мой  Степан Федоров в  лес,  одна я  ноченьку ночевала,
одна-одинешенька с теской со своей...  Лежу на полатях, - спать не сплю, все
думаю.  Только слышу -  мимо избы прошел кто-то.  Слушаю-послушаю, нет будто
никого.  Да вдруг кто-то в оконце стукнул раз и другой.  Подошла я к окну, -
ночь  лунная,  ясная,  на  траве  каждая тебе  росинка видна,  а  под  окном
никого...
     Упало у меня сердце,  отошла я от окна -  к стенке прислонилась.  Вдруг
рука опять,  да по стеклу,  тихонечко стук-стук.  Я к окну - гляжу: у стенки
кто-то жмется,  хоронится.  Присела я  на лавку,  -  господи,  что такое?  А
сердце-то колотится...  Ну вот,  ровно в  ту ночь,  когда Мишанька приходил.
Встала я, перекрестилась и говорю:
     - Кто тут хоронится? Выходите, коли добрые люди!
     Выходит тут перво-наперво наша деревенская старушка к окну.  "Не бойся,
говорит,  Дарья,  не с худым пришли".  А та все жмется...  И вижу я -  у той
полотенчиком на  груди  ребеночек подвязан...  Господи батюшка!  Потемнело у
меня в глазах, ноженьки задрожали, руками за лавку держусь, - а то бы упала.
Вспомнила свово Мишаньку... Думаю: "Вот она, судьба ко мне идет". Замуж шла,
- где тебе: далеко этакого страху не было.
     Подошла наша женщина к окну. "Пусти, говорит, Ивановна".
     - Пошто,  говорю,  вас ночь-полночь в  избу пускать?..  -  Ну,  да сама
все-таки дверь отворяю,  огня не  вздуваючи,  -  только месяц полный в  окна
светит.  Переступили они порог, а я стою перед ней, перед девкой-то, ни жива
ни  мертва,  ровно казнить-миловать она  меня пришла.  И  стыдно-то  мне,  и
страшно-то,  и боюсь:  ну, вдруг возьмет да уйдет она от меня? А младенец-то
спит у ней в полотенчике - не слышит...
     Ну, женщина наша и говорит ей: "Кланяйся, девка, в ноги!.."
     Поклонилась она мне в ноги да у ног ребеночка положила, припала к нему,
плачет.  Подняла я ее,  ребеночка принимаю;  горит у меня в руках, не знаю -
брать,  не знаю -  не брать... И она-то... сама отдает, сама держит... и обе
мы плачем...
     Ох,  и  помню я,  добрые люди,  ту ноченьку месячную,  не забыть мне ее
будет до конца моей жизни...
     На заре ушли они; обмыла я дитю, обрядила. Свою рубаху тотчас перешила,
уложила ребенка в корзиночку...  Сижу, жду его, Степана-то моего Федоровича.
И опять мне,  молодой,  стыд,  да боязно,  да заботушка.  Ровно вот без мужа
ребенка принесла, право. Вижу: приехал, идет ко крыльцу, - я не встречаю, не
привечаю - сижу на лавке. Вошел он в избу, - ребенок как раз и скричи...
     - Это, мол, что такое?
     - Это, мальчика, говорю, бог тебе послал, Степан Федорыч...
     Поди вот!  И зачем солгала перед ним -  не знаю, не ведаю. А уж где тут
обмануть,  -  на  минуту одну не обманешь:  и  рубашонка-то по женски надвое
сшита. Подошел он к корзине, поглядел...
     - Какой это мальчик! Девочку взяла...
     Больше ничего не сказал...
     Она  опять замолчала,  тихо улыбаясь при  воспоминании о  своем Степане
Федоровиче, которого она переупрямила и хотела еще обмануть. Мне вспомнилось
суровое лицо хозяина, и теперь оно показалось мне гораздо приятнее.
     - Мамка, - тихо спросила девочка, отводя лицо от ее груди.
     - Что, Марьюшка?
     - Что ж ты не баешь. Это я была - девочка-то?
     - Ты,  ты и была,  глупая.  Уж который раз спрашивает...  Никакой ты ей
сказки не сказывай,  а  все одно...  Не переслушает...  А  уж и  горя-те,  и
маяты-те что я с тобой приняла! Просто не приведи создатель. Хворая была, да
скверная,  да вся в струпьях, да все криком кричит, бывало, от зари до зари.
Сердце все,  что есть,  изболело у меня с нею. Ночь бьешься-бьешься, силушки
нету.  "Изведешься ты у меня, Дарья, - говорит, бывало, Степан-то Федорыч. -
Не дозволяю тебе,  говорит, этак-то изводиться. Завтра же неси ее к матери".
Ну,  тут уж я молчу, не поперечу. А день придет, я опять: "Подождем еще, что
будет,  что господь даст". Он у меня отходчив - Степан-от Федорыч - и махнет
рукой...
     Она помолчала, тихо улыбаясь.
     - Сказывал мне после старичок один -  умный старик:  "Это,  говорит, ты
так понимай,  что господь батюшка в  болезнях младенца милость к тебе являл.
Нешто чужая девочка стала бы  тебе за родного сына,  которого ты под сердцем
носила, ежели бы не переболело у тебя из-за нее все сердечушко-то заново..."
     Пожалуй,  и правда это: я ее в утробе не носила, грудью не кормила, так
зато слезой изошла да сердцем переболела.  Оттого иная и  мать не любит так,
что я ее,  приемыша свово, люблю. Этто хворь по детям ходила, ударило и ее у
меня этой хворью.  Уж я плакала-плакала... "Господи батюшка, - думаю себе, -
и  отколь у  меня  столь много слез за  нее,  откуда только льется их  такая
сила..."
     Она смолкла...  Девочка тянулась к  ней с улыбкой баловницы-дочери.  За
окном чирикала какая-то вечерняя пташка,  и,  казалось, последний луч солнца
медлил  уходить из  избы,  золотя  белокурую голову  ребенка,  заливая ярким
багрянцем раскрасневшееся лицо поздней красавицы,  любовью и болью сердечной
завоевавшей себе новое материнство...

     В  сенях послышались медлительные шаги Степана Федоровича.  Он  вошел в
избу и остановился на пороге.
     - Самовар-то,  гляди,  у тебя убежал.  Эх вы, - хозяйки... Собирай, что
ли, на стол...
     Дарья  вскочила и,  все  еще  взволнованная своим рассказом,  принялась
накрывать на стол...


                              Примечания

     Летом и  осенью 1890  г.  Короленко написал цикл  очерков "В  пустынных
местах"  (их  всего  8),  которые  печатались в  газете  "Русские ведомости"
(Москва),  1890,  No 211,  223,  234,  253, 255, 263, 269, 297, 335 и 353, с
подзаголовком:  "Из поездки по Ветлуге и Керженцу". Третий очерк этого цикла
озаглавлен "Приемыш".



        Владимир Галактионович Короленко. Адъютант его превосходительства


                   (Комментарий к недавнему событию)


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Кому не  известно,  что  Сибирь -  страна совершенно особенная.  В  ней
зауряд,  ежедневно и ежечасно совершаются самые удивительные вещи, и так как
они  совершаются  именно  ежедневно  и   ежечасно,   то   теряют  даже  свою
"удивительность".  Кого  может  удивлять то,  что  вошло в  обычный обиход и
попадается  на  глаза  на  каждом  шагу.  Таким  образом,  самые  понятия  о
нормальном и выходящем из ряду вон -  об удивительном и никого не удивляющем
- получают  совершенно своеобразный условный  смысл:  если  чиновник  гласно
берет взятки,  налагает дани на целые волости и округа, изобретает самолично
источники  обложения  "в   свою   собственную  пользу"  -   это   обычно   и
неудивительно;  но если его за это деликатнейшим образом уволят в отставку -
это всех поражает изумлением.  Если приближенная к какому-нибудь громовержцу
особа выпалит без всякой видимой причины в мелкую сошку из револьвера -  это
тоже "оченно даже просто".  Но  если за это приближенную особу отдали бы под
суд,  то...  впрочем,  этого последнего обстоятельства,  кажется, никогда не
бывает...
     Печально, скажете вы, - но сильно преувеличенно... Да, печально, отвечу
я, но чтобы было преувеличенно... едва ли. Судите сами.
     В  No  "Русских  ведомостей"  от  14  января  я  прочитал  краткое,  но
выразительное известие,  сообщавшее,  что  на  одной  из  почтовых станций в
Сибири   адъютант   приамурского  генерал-губернатора  А-ин   выстрелом   из
револьвера убил наповал почтового смотрителя,  оставившего после себя жену и
детей...
     Я  имел причины (о  которых ниже) обратить на  это коротенькое известие
особенное внимание и  потому тщательно просматривал газеты,  ища  дальнейших
комментарий  этого  события.  Я  имел  основание  догадываться,  что  полная
фамилия,  обозначенная буквами А-ин, - есть фамилия Алабина, что и оказалось
действительно;  я  имел основание догадываться,  что  выстрел последовал без
всякой видимой причины, без всякого вызова со стороны несчастной жертвы, - и
это тоже оказалось в  действительности;  наконец,  если бы даже в газетах не
было сказано,  что  выстрел попал так метко,  я  все-таки имел бы  основание
предсказать это,  так как мне известно, что г.Алабин давно уже упражняется в
этом искусстве, причем даже палит из одного и того же оружия и в ту же самую
цель...
     Я  расскажу ниже,  почему я  мог  знать все  это,  а  пока позволю себе
восстановить  событие  в  том  виде,  как  оно  выяснилось  впоследствии  из
дальнейших газетных сообщений:
     Господин Алабин вор