ство  сужден.  Хороша,  небось,
птица!
     Мещанин из Камышина сделал было движение, как будто хотел возражать, но
через мгновенье опять повел плечами...
     -- Там судите, за что сами знаете.
     --  Какой  твой  родной язык?  --  продолжает  письмоводитель  опрос по
рубрикам.
     --  Что еще? -- спрашивает опять мещанин с  пренебрежением.-- Какой еще
родной?.. Не знаю я....
     -- Ах, ты, подлец! Ведь не по-немецки же ты говоришь? По-русски, чай?
     -- Слышите сами, по-каковски я говорю.
     -- Слышим-то мы слышим,  да мало  этого. Пиши ты,  анафема! Надо знать:
русский ты или чуваш, мордва какая-нибудь. Понял?
     -- Чего понимать?.. Не знаю,-- решительно отрезал мещанин из Камышина.
     Письмоводитель  убедился,  что   с   камышинским  мещанином  ничего  не
поделаешь, и камышинский  мещанин был  отпущен. При  этом  смотритель сделал
многозначительное обещание:
     -- Погоди,-- сказал  он, провожая атеиста своим тюремным взглядом.-- Мы
еще с тобой, дружок, потолкуем на досуге. Авось, разговоришься.

     От этих слов мне вчуже стало жутко. Арестант только пожал плечами...
     Когда я дописал свою бумагу и вышел из конторы, опрос партии еще не был
окончен, и в передней толпились арестанты. Они кучкой обступили камышинского
мещанина, который стоял среди них с тем же видом  вялого  равнодушия,  хотя,
очевидно, находился в положении героя минуты.
     -- Как же это, чудак! -- говорил какой-то рыжеватый философ, с тузом на
спине. -- Пра-а, чудак! Ведь ежели сказываешь к примеру: "бога нет", так что
же есть, по-твоему? А?
     -- Ничего! -- отрезал тот коротко и ясно.
     "Ничего!" Выходит,  что  камышинский  мещанин сужден, осужден, закован,
сослан, готовится принять  неведомую меру мучений  из-за... ничего! Казалось
бы, к тому, что  характеризуется этим словом "ничего", можно относиться лишь
безразлично.  Между тем, камышинский мещанин  относится к нему  страстно, он
является подвижником чистого отрицания, бесстрашно  исповедуя  свое "ничего"
перед врагами этого учения.
     Яшка начертал на  своем  знамени другую формулу: "За бога,  за великого
государя!.." Он был сектант, приверженец  "старого прав-закону", но когда я,
вернувшись из конторы, проходил мимо его двери, невольная мысль поразила мое
воображение: как много общего между этими  двумя исповедниками!  Яшка порвал
свои  связи с  родиной,  с семьей,  с  родной деревней. Камышинский  мещанин
сделал то же  и даже словом  не  хочет  признать  эту связь,  когда она ясно
установлена  на  бумаге. "Я вам не подвержен",-- говорит  Яшка.  Камышинский
мещанин тоже, очевидно, не признает власти, которой он обязан  повиновением.
"Нет моего преступления ни в чем,--  говорит Яшка,--  а и было преступление,
так не вам судить -- богу!"  "Судите, за что  знаете",-- говорит камышинский
мещанин, не  желая даже косвенно принять участие  в процессе этого суждения.
Но  в то время как камышинский мещанин скептически вопрошает: "Какой  бог, и
кто его видел?" -- Яшка производит неуклонное стучание во имя господне.
     Кто  же  это:  непримиримые  враги,  или союзники?  Однородные  ли  это
явления, или явления разных порядков?  Что тут существеннее: пункты сходства
или  пункты разногласия,-- общее у  обоих отрицание существующих условий или
религиозно-сектантские  взгляды, которые есть у Якова  и  которые изгнал  из
своего обихода камышинский мещанин?
     У  Якова,  по-видимому,  было  положительное  миросозерцание,  основами
которого являлись  "бог и великий государь".  Но  это была какая-то странная
смесь   мифологии   и   реализма!  Несуществующие  безбожники,  направляемые
несуществующими министрами Финляндцевыми  (министр финансов), заполняют мир,
ловят души,  требуют отречения "от  бога, от великого государя". И рядом  --
несомненно существующее,  самое реальное страдание,  несомненное гонение  за
дело,  которое  Яшка считает  правым, сознательная готовность погибнуть и --
страшно  подумать -- полная  возможность такого исхода... Яшка предсказывает
это на основании своей  фантастической  теории,  а Михеич  подтверждает  как
несомненную  позитивную  истину.  "Этому  стукальщику  то же  будет,  что  и
Тимошке, а то похуже"...
     Для  камышинского мещанина "ничего" означает отсутствие  всякой  цели и
смысла в жизни. По  мнению Якова, все в  мире клонится  к  злу. Было уже три
"сменения"... Какие? Яшка имеет об них лишь смутные понятия.
     -- Видишь вот,-- ответил он на мой вопрос  об этих сменениях.-- Читал я
в "Сборнике",  да, видно, запамятовал. Первое --  Рим отпал... Раз... Второе
-- Византия будто... Два. Ну,  третье  -- московское. Ноне идет четвертое --
горше первых. С шестьдесят первого году началось.
     -- Какое же?
     -- Какое? Ты теперича как пишешься? -- неожиданно спросил у меня Яков.
     Я не знал, как я пишусь, но Яков ответил за меня сам:

     --  Ты  теперь  пишешься:  бывший  государственный крестьянин. Понимай:
бывший!  Значит,  был --  да нету. Вот  какое  сменение!.. Земское  сменение
пошло, гражданские власти пошли. Государственных отменили.
     С  шестьдесят первого года мир резко  раскололся на два начала: одно --
государственное,  другое -- гражданское,  земское.  Первое  Яшка  признавал,
второе  отрицал  всецело  без   всяких  уступок.   Над  первым  он  водрузил
осьмиконечный крест  и приурочил  его к истинному прав-закону. Второе назвал
царством грядущего антихриста.
     -- Что же, Яков: под гражданскими-то властями тяжелее, что ли?
     --  Как не  тяжелее!  Жить  стало  не  можно. Ранее  государевы  подати
платили, а ноне земские подати окромя накладывают... на тех, кто им, значит,
подвержен.
     -- Ты  податей  не  платишь?  --  спросил  я,  начиная  догадываться  о
ближайших причинах Яшкина заключения.
     --  Государственные платим.  Сполна  великому  государю  вносим.  А  на
земские  мы не обязались.  Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают.
Кресты с церквей посняли.
     -- Ну, кресты-то на церквах есть.
     -- Не  настоящие...  Настоящих не  стало... И  крещение не  настоящее--
щепотью... Все их дело, их знамение.
     -- Постой, Яков! Как это ты рассудишь: ведь и великий  государь в те же
церкви ходит?
     -- Великий государь,-- ответил Яшка тоном, не допускающим сомнения,-- в
старом прав-законе пребывает... Ну,  а  царь Польский, князь  Финляндский...
тот, значит, в новом...
     Оказывалось,  что будущее  принадлежит новым началам. Уступая  давлению
этих начал, великий государь  издал циркуляр, в  котором написано:  "Быть по
тому  и быть по сему", что  значит: кого успеют слуги антихриста заманить,--
заманивай. Над теми он властен, на тех подати налагай и душами владей. А кто
не обязался, кто в  истинном прав-законе стоит крепко, того никто  не  смеет
приневолить.

     Новые начала берут силу все более и  более. "Беззаконники" пошли против
какого-то циркуляра и стали под свою руку приневоливать насильно. Становится
все труднее... Пущены в ход всякие средства...
     -- На тридцать на шесть губерен пущено  тридцать шесть лисиц. Честью да
лестью все пожгут... народу погубят-- страсть!..
     Нигде  нет  защиты.  Государственное  начало  с  осьмиконечным  крестом
меркнет.  Государственные  власти  "стоят плохо".  Народ  подается,  не видя
опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-те, да что уж..." Суды пошли гражданские,
тихие...
     Тихие суды с шестьдесят  первого года, то есть именно с  тех пор, как в
жизнь стала вторгаться гласность! Я не  утерпел и попытался разрушить Яшкину
фантасмагорию,   для  чего   стал   излагать   основания   нового   гласного
судопроизводства. Яков слушал довольно внимательно.
     -- Постой,-- перебил он меня  наконец.-- Думаешь,  я не сужден? Сужден,
как же! Безо  всякого  преступления  судебною палатою  сужден. Не признаю  я
ихнего... Ну, все  же-- судили.  Вот набольший-то судья и говорит  мне:  "Не
найдено  твоей  вины ни в  чем.  Расступитесь,  стража!..  От суда-следствия
оправлен".  Ну,  думаю, вот меня  на волю  выпихнут,  вот выпихнут...  А они
тихим-то судом эвона выпихнули куда!
     Я понял: суд гласно оправдал Якова,  администрация его выслала...  Яшка
полагает, что гласный  приговор  --  хитрость  антихриста,  что, кроме этого
приговора, был еще другой, тихий. "Видишь вот, на каки хитрости идет". И все
это,   конечно,   имеет  определенную   цель:  судебная  палата,   министры,
губернаторы,  тюремный  смотритель,  Михеич...  все  они  в  заговоре, чтобы
предать антихристу Яшкину душу...
     Вследствие всего этого на миру "жить  стало не можно".  "Вместе  отец с
сыном,  обнявши, погибнет". Общественные  связи  нарушены.  Приходится  душу
блюсти в одиночку,  вразброд. Победа  "слугам  антихриста" почти обеспечена.
Бросил  Яшка  семью,  бросил  хозяйство,  бросил  все,  чем  наполнялась его
труженическая  земледельческая  жизнь,   и  теперь   он   один   во   власти
"беззаконников".
     --  И  пошто только  мучают? -- удивляется Яшка. --  Невозможно мне  от
истинного  прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло.
Вот взял -- приколол, только и есть, а то... морят попусту! -- Он был вполне
уверен, что если  до  сих  пор его еще  "не  прикололи", то лишь потому, что
живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.
     Но даже и  это положение казалось Яшке лучше того,  которое ожидает "на
миру"  всех,  принявших  печать  антихриста. Новые  порядки  грозят всеобщею
неминучею бедой.
     -- Что  дальше, то и  хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,-- в
"Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.
     -- Да ведь и теперь земля идет на выкуп,-- заметил я.

     -- То-то, и теперь идет,-- отвечал Яшка невозмутимо.-- А там и еще хуже
будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и  землей владеть станет. А и  кто
тыщу-другую  имеет,  и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты
еще, поживешь -- вспомнишь.
     --  Как  же, Яков,  неужто  можно  думать, что антихрист  сильнее бога?
Неужто божия правда не сладит с кривдой?
     Яков подумал. Я заметил  на его лице следы усиленной умственной работы.
Он почерпнул откуда-то определенный ответ:
     -- Ну,  --  сказал  он,-- не бывать тому. Поработают, да и  погибнут...
Верно!..-- повторил он  через минуту. -- Поработают, да и погибнут. А только
не увидать нам с тобой правды....



        V

     --  Ты,  Яков,  не  признаешь   гражданского  суда.  А  государственный
признаешь? -- допытывал я в другой раз.
     -- Признаю государственный.
     --    Какие   же,    по-твоему,   государственные   власти?   Например,
генерал-губернатор?
     --  Енерал-губернатор   --  государственный...  От  великого  государя.
Правильный.
     -- Значит, его решение правильное?..
     -- Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...
     -- Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.

     -- За что меня судить? Не за что.
     -- Погоди! Ты, вот,  говоришь: не за что, а гражданские власти говорят:
есть за  что. Надо  ведь кому-нибудь рассудить.  Государственные  власти  ты
признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...

     -- Не могут они... Они должны правильно...
     --  Да ты обдумай хорошенько.  Говорят тебе гражданские власти:  пусть,
мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела,
так ли?
     -- Ну? -- сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.

     -- Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..
     --  Нн-у-у?  --  протянул Яков,  осторожно избегая ответа, и, очевидно,
заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.
     --  Ну,  вот,  и  выходит  от  него  решение: подчиняйся,  Яков,  новым
порядкам, неси земские повинности...
     Яшка смутился.
     -- Эвона! Видишь ты... Вот...-- подыскивал он ответ.
     -- Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?
     -- То-оно (То-оно...  в этом  слове сказывается  уроженец  Пермской или
Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий
испытывает затруднение  и не находит подходящего выражения)... Видишь  ты...
Где уж, поди... Нет!  --  отрезал он наконец.--  Где, поди, покориться. Како
коренье... Невозможно мне...
     И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.
     -- Слушай,  что я тебя спрошу, Володимер,-- сказал он мне однажды.-- Ты
какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?
     Чтобы  испытать Яшкину  терпимость, я  резко отверг свою солидарность с
Яшкиным прав-законом и поставил  перед этим фанатиком "старого  прав-закону"
основания  совершенно несродного  ему  учения.  В выражениях,  понятных  для
Якова, я  развил  известный кодекс  практической нравственности  с  основами
братства и  равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и
св.  писании,  я  опирался  на изречение:  "по делам их  познаете  их"  и на
подходящих, текстах  из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее
место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви.
Все это я выдал за свою религию.
     Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого
существенного в моем исповедании.
     -- Что ж? -- удивил он меня. -- Это и по-нашему так: все от Адама.
     Я  поставил  вопрос яснее и обрушился со своею критикой  на двуперстное
знамение.
     -- Читал  ты  в писании: "Поклонитесь в  духе и истине"?.. А что  такое
персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.
     --  Сказано тоже...--  медленно заговорил он,  --  поклонитесь душою  и
телом...
     -- А где это сказано? -- спросил я. Яков задумался и не ответил.
     -- Что ж?  Это тоже хорошо...--  сказал он в раздумьи, -- конечно, всяк
по своему разумению.
     И, вздохнув, прибавил со странным выражением:
     -- Всяк по-своему с ума-то сходит...



        VI

     Спустя две недели после  нашего прибытия в  острог, перед вечером,-- но
еще задолго  до  поверки,--  арестантов  стали загонять в  камеры.  Коридоры
опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая
тишина, по которой мы привыкли уже  угадывать  приближение высшего тюремного
начальства. Вскоре громыхнула  дверь дальнего коридора, послышалось звяканье
оружия, шаги многочисленной толпы.
     Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и
смолкали у Яшкиной двери.
     Лязгнули запоры,  дверь  отворилась. Несколько  секунд стояло  гробовое
молчание, затем раздался голос старика -- "помощника":
     -- Выходи, Яков... на волю.
     --   Врешь!  --  послышался  в  ответ  суровый  голос  Якова.--  Врешь,
обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...
     Конвойные  бросились  в камеру:  послышался  шум борьбы,  что-то грузно
повалилось на пол.
     --  По  душу! -- вскрикнул  Яков подавленным,  как  будто  задыхающимся
голосом.-- По душу пришли, господи!..  Смерть, смерть моя!  -- кричал он все
громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась
глубокая тоска и страх смерти.
     Сердце  у  меня  сильно  билось...   Мною  начинала  овладевать  Яшкина
фантасмагория в  связи с комментариями  реалиста Михеича: "У них  это живо!"
Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные
приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.
     -- Володимер, Володимер! --  вскрикнул он, вдруг  вспомнив, что  рядом,
хотя  за такою же  дверью, есть  человек, быть  может, способный понять  его
положение.
     --  Володимер,  Володимер,  Володимер!..  Фантасмагория  овладела  мною
всецело. Я громко застучал в свою дверь.
     -- Что  такое еще? -- послышался голос помощника  смотрителя.-- Кто это
стучит?
     -- Политические стучат, ваше благородие, -- сказал Михеич.

     -- Спроси, что надо?.. Постой,  я сам  спрошу. Седой старик в мундире и
папахе  подошел   к  нашей  двери  и  уставился  в   меня  своими  старчески
бесстрастными, подслеповатыми глазами.
     -- Вам что угодно?
     Вопрос  меня  озадачил.  Что мне было угодно? Реальная действительность
глядела  на меня в  лице этого  старика,  и я не знал, что сказать  реальной
действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою  дверью, и мне  ли
было вступаться за Яшку? На каком основании?
     -- Что тут творится? -- спросил я.-- Что вы делаете с Яковом?

     -- Это...  позвольте...  Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено
предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и
отправляем... Может ли все это до вас касаться?



        VII

     В   отделении  подследственных  водворилась  тишина,  Яшку   связанного
пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.
     Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская
психиатрия  от  упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые  мысли
теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.
     Старик Михеич  тихо  запер  дверь  Яшкиной  камеры, постоял  перед нею,
задумчиво  покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая
тюремная  крыса  бодро  прошла по  коридору,  бросая  довольные  взгляды  на
опустевшую каморку,  из которой  не слышалось  более громового Яшкина стука.
Старик бормотал что-то и скверно улыбался.
     Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.
     -- Нет уже стукальщика,-- сказал его благородие, обращаясь к конвойному
офицеру.-- Свезли нынче в дом сумасшедших.
     Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул,
тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в
ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.
     -- Пошто держите меня,  пошто морите,  беззаконники?! -- раздался вдруг
козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.
     Эта выходка была совершенно неожиданна.  Козлиный  голосок  остяка  так
смешно подражал могучим окрикам Якова, все это  в  общем представляло  столь
жалкую  и   смешную  пародию,  что   его  благородие  расхохотался.  За  его
благородием  захохотала  вся  "поверка".  Смеялся старичок-помощник,  моргая
подслеповатыми  глазками,   грохотал   толстяк  офицер,  сотрясаясь  тучными
телесами, хихикала  тюремная крыса,  улыбка  шевелила  длинные усы  Михеича,
смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...
     На следующий день и мы тронулись в путь.

     1880



        Владимир Галактионович Короленко. Искушение


                        Страничка из прошлого


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     15  августа 1881  года  около  шести  часов  вечера меня  "доставили" в
Тобольск.  Красивый полицмейстер в папахе сибирского казачьего войска выехал
из  своих  ворот,  когда увидел нашу  тройку.  Он  быстро соскочил со  своей
пролетки,  подошел к  нам,  поговорил с  жандармами,  потом подошел ко  мне,
вгляделся в лицо и сказал:
     - Неужели...  Господин N...  Ай-ай-ай! А помните, что я вам говорил год
назад?
     Год назад,  в период лорис-меликовской "диктатуры сердца",  начиналось,
как мы  тогда говорили,  "веяние на  запад".  Из большой партии политических
ссыльных восемь человек возвращены были с  дороги обратно в Россию.  Я был в
числе этих первых ласточек.
     Меня возвращали из Томска под надзор полиции в Европейскую Россию...
     Тогда-то я  и  познакомился с красивым полицмейстером.  Сначала у нашей
маленькой партии  вышла  с  ним  ссора,  так  как  нас  хотели  рассадить по
одиночкам. У нас же были женщины и дети. Одна из них, г-жа М., мать грудного
ребенка,   сама  не  могла  его