безумец, мечтавший о том, чтобы обезглавить вселенную в лице самого Рима. И,
наконец,  после  слабоумного Клавдия,-  жесточайший из  людей  Нерон попирал
законы бога и природы с высоты кесарского престола, на виду у вселенной. "На
вершине горы поставил он ложе разврата",  смеялся над добродетелью и  кровью
невинных напоил содрогавшуюся землю...
     В Иудее же не было давно ни кроткого Петрония,  ни даже Пилата, который
некогда вынес из священного города знамена с  изображением кесаря,  чтобы не
оскорбить народного чувства. Но Албин, правитель, человек алчный и жестокий,
подобный  разбойнику,  свирепствовал  над  беззащитными,  так  что  не  было
злодеяния,  которое  бы  он  оставил  не  совершенным.  "Копиеносцев  своих,
назначенных к  поддержанию порядка,  употреблял к разграблению тихо-живущих.
Вольность слова была отнята,  и  возвысить голос к осуждению или к жалобе не
смел  никто,  тогда  как  владычествовали многие" [Иосиф  Флавий,  "О  войне
Иудейской"].  Никто уже не  в  силах был оказать справедливую защиту,  но  к
грабежу и к обиде имел возможность всякий, кто только обладал силой.
     Так возрастало страдание смиренно покорявшихся игу...
     Так возрастало страдание, но предела еще не достигло.
     Вступивший на место Албина,  Гессий Флор показал, что в сравнении с ним
и  Албина можно было считать кротким.  В  то время как Албин свои злодейства
совершал тайно и  с укрывательством.  Флор кичился ими,  подражая Нерону.  В
делах,  требовавших милосердия,  он  был  бесчеловечен,  дела  же  гнусности
оставлял без наказания и сам являлся в них первым зачинщиком и покровителем.
     Так  росло  дерево  насилия  на  почве  слабости  и  гордость на  почве
смирения.  И  не было народу надежды и исхода,  так как источники правосудия
были закрыты.
     Случилось,  что  в  праздник  опресноков {Прим.  стр.  218}  приехал  в
Иерусалим Кестий  Галл  -  правитель Сирии,  имевший силу  у  римлян.  Тогда
огромная толпа иудеев,  окружив вельможу,  с  криком и слезами жаловалась на
притеснения Флора, прося правосудия и защиты.
     И  Кестий стоял на возвышении среди простиравшего к  нему руки народа и
думал.
     Он  был суровый воин и  не  боялся смерти,  но  гнева своих повелителей
боялся.  Его сердце не билось учащеннее в сече,  но трепетало перед взглядом
немилости кесаря. Таковы сердца тех, кто служит насилию.
     И  Кестий думал:  "Если окажу им защиту,-  могу подвергнуться немилости
Нерона, так как Флор силен при дворе, а Нерон давно забыл правду. Если же не
заступлюсь,-   мера  терпения  народа  исполнится,  и  он  восстанет.  Тогда
произойдет кровопролитие,  и  мне  придется вести против них  свои  легионы.
Последнее лучше. Легионы созданы на то, чтобы биться и побеждать".
     И пока он так думал,  народ простирал к нему руки, а Флор стоял рядом и
явно смеялся народным слезам и  народной надежде.  Он  знал,  что не  найдут
правосудия.
     Приказав народу замолчать,  Кестий сказал им  с  лицемерием,  чтобы они
успокоились,  так как он  знает,  что Флор и  сам уже намерен оказать народу
милость.
     О правосудии же не сказал ни слова и уехал,  а Флор выехал с ним, чтобы
проводить  его  до  Кесарии,   в   знак  своего  расположения  к   вельможе,
сохранившему с ним согласие.
     Затем,  прислав в Иерусалим своих воинов,  приказал им взять семнадцать
талантов {Прим.  стр.  219} из сокровища храма,  которое хранилось в  башне,
называемой Антония.
     Такова была милость насильника.  Флор посягнул на  святыню,  стремясь к
ограблению храма и всего народа.

        x x x

     Был  среди римлян некто именем Авл  Катулл,  начальник тысячи.  Это был
седой воин,  помнивший времена борьбы и  поступки суровых,  но благоразумных
вождей...  Проникнув намерения Флора,  он  возвысил голос  перед легионами и
сказал:
     - Помнишь ли ты,  Гессий Флор, зачем ты прислан в эту страну? Затем ли,
чтобы утеснять народ и самому безмерно обогащаться,  или,  наоборот,-  чтобы
мудрым правлением поддерживать единство империи?  Когда же  утесненный народ
восстанет, а за ним восстанут другие,- какой ответ дашь перед сенатом?
     Но Флор,  опьяненный властью и презрением к иудеям, смеялся словам Авла
Катулла и говорил:
     - Я знаю иудеев. Этот ли презренный народ подымется против нас, храбрых
римлян?  Нет,  римская держава от них не поколеблется, а только мы, храбрые,
получим легкую добычу. Иудеи трусливы и несогласны. Если даже восстанут, то,
при легкой победе,  представится случай к большей корысти,  без страха перед
кесарем и  сенатом.  Если же  будут все сносить с  обычным смирением,  то мы
захватим сокровища храма и возвратимся на родину богачами, предоставив новым
легионам искать новой добычи. Корысть - жребий храбрых, а жребий смиренных -
работа для других...  Ты,  Катулл, малодушен, и потому недостоин командовать
мужами,  но должен стать в  ряды простых воинов,  а другие поведут легионы к
богатству.
     Тогда  среди  римлян  послышались громкие крики.  И  хотя  были  воины,
любившие Катулла и думавшие,  как он,  но таких было мало, и потому не смели
противиться. Катулл снял знаки начальника и стал в ряды простых воинов.
     А  в  Иерусалиме среди  народа  тоже  настало великое смятение.  Будучи
несогласны между собою, люди шумели и спорили. Одни говорили:
     - Долго ли нам терпеть насилия и  оскорбления святыни?  Разве не видно,
куда влечет Флора корысть и злое сердце!..  Не остановится, пока не захватит
святыню,  а захватив -  получит новое побуждение к дальнейшим насилиям.  Ибо
как легионы стоят вокруг знамени,  так наш народ -  вокруг святыни.  И  если
знамя  захватит  неприятель,  то  легион  побеждается и  неприятель побивает
бегущих с большею легкостью.  Так и Флор скажет себе: если этот народ не мог
отстоять свою святыню, то чему же после этого воспротивится? Того ли желаем?
Желаем  ли,  чтобы  легионеры,  возвращаясь на  родину,  отягченные добычей,
говорили своим товарищам:  "Идите в Иудею.  Там народ с малой душой, и воину
не  предстоит опасности в  сражении,  а  только одни  приятности:  иудеи  не
защищают своих,  но  отцы со  смирением приводят дочерей несозревших к  ложу
солдата".
     Так говоря,  разжигали в  народе мятежные чувства,  и  многие говорили:
"Лучше смерть у порога Антонии,  на защите святыни и чести. Флор хочет меча,
будет  иметь  меч.  Мы  не  видим правосудия у  кесаря,  так  пусть же  бог,
управляющий бранью, рассудит нас с Флором".
     Таковы были многие из  народа,  а  также и  из  ученых многие мудрецы и
между другими -  Менахем, сын Иегуды Гамалиота, пролившего кровь в борьбе за
свободу отечества.
     Отец завещал сыну свою любовь и свою ненависть.  Его любовь была любовь
к свободе,  а его ненависть -  вражда к угнетению.  Менахем говорил, подобно
своему отцу:  "Недостойно кланяться перед  алтарями римских кесарей,  потому
что кесари-люди;  преклонение же подобает единому богу, создавшему людей для
свободы".
     Кроме того мудрый Менахем,  скорбя о бессилии своего народа, углублялся
в  книжное изучение и  познавал из книг завета и из книг иноземных все,  что
происходит на свете, и что есть зло и добро, и в чем сила народов сильных, и
откуда идет слабость ослабевших.  В учении он был велик,  и не походил ни на
гордых фарисеев,  ни  на смиренных ессеев,  ни на саддукеев,  кормившихся от
храма.  {Прим.  стр.  221} Но пытливым умом искал неустанно истину,  обращая
стремления души своей вперед, а не назад.
     И  слава  Менахема разошлась среди  народа,  и  даже  иноземцы называли
мудрого Гамалиота острым философом,  потому что  язык его  был подобен мечу,
поражавшему лживые  измышления.  В  сердце  же  Менахема любовь и  ненависть
горели, как яркое пламя.
     Любовь была  пламенем,  а  ненависть ветром.  Ибо  по  мере  того,  как
ненавистный гнет  усиливался,  Менахем отдавал свое сердце народу,-  сердце,
горевшее любовью.
     Если же сравним ненависть с пламенем,  то любовь была бы ветром, потому
что от любви к угнетенным разгоралась ненависть к угнетателям.
     И  теперь  Менахем могучим голосом призывал к  оружию  иерусалимлян,  и
галилеян,  и гадаритян,  и быстрых в нападении идумеев.  "Встаньте,- говорил
он,и тогда час божий пробьет над Флором".
     Но другие в Иерусалиме были противного мнения.
     "Так как,-  говорили они,-  Флор ищет войны,  то мы,  наоборот,  должны
сохранять кротость и  терпение,  чтобы не  потерять и  того,  что еще у  нас
осталось",
     Таковы были священники и  вельможи,  и  все,  кормившиеся от  храма,  и
богатые,  боявшиеся потерять богатство;  они  ходили меж народа,  припадая к
ногам  даже  простых людей и  смиренно обнимая их  колена,  чтобы склонить к
поступкам кротким и к терпению.
     И им удалось склонить народ на сторону смирения.
     Между тем Флор приближался с  отрядом,  возвращаясь из  Кесарии.  Народ
иерусалимский,  выйдя из города,  встретил его на дороге с приветом и принес
легиону доброжелательные поздравления. Но Флор осердился.
     - Презренные! - сказал он с гневом.- Знаю, что в сердце своем каждый из
вас меня ненавидит,  на устах же ваших привет лицемерия... С оружием в руках
встретили бы вы нас,  если бы были мужами чести и правды.  Смотри,  Авл,  на
этих людей, которых ты боишься.
     И  он приказал своим воинам броситься на иудеев.  Тогда случилось,  что
смиренные  люди,  пришедшие  поздравить римлян,  бежали  к  городу,  подобно
испуганному стаду,  римляне же настигали их, как волки. И так спустилась над
городом ночь среди криков, смятения, убийства, хохота и стонов...
     Наутро же Флор приказал воинам разграбить торговую площадь,  называемую
Верхней,  и воины грабили, а встречавшихся побивали без милосердия. В городе
сделалось великое бегство по улицам,  и  убийство людей,  и  насилие жен,  и
истязание невинных.  Всех же с женами и детьми избито в тот день шесть тысяч
триста иудеев.
     Тогда собралось на Верхней площади великое множество смущенного народа,
так  что  некуда  было  упасть  яблоку.  Мятежные  люди,  собравшись  вокруг
Гамалиота,   разжигали  в  народе  огонь  негодования  и  мести  за  невинно
погубленных. Вся же толпа с великими воплями оплакивала убитых.
     Флор,  собрав воинов,  заперся в  своем  дворце,  выжидая,  что  станут
делать.  Римляне говорили теперь вместе с  Авлом:  "Ожесточили мы этот народ
свыше меры!..  И вот, над головами нашими, как туча, висит праведная месть".
А Флор молчал.
     Но знатнейшие граждане и первосвященники опять бросились в среду народа
и опять,  унижая себя перед простыми людьми,  умоляли обратиться к смирению.
"Флор,-  говорили они,-  уснул теперь,  как тигр,  пресытившийся кровью.  Не
будите же тигра в  его берлоге,  дабы не возбуждать свирепого зверя к  новым
напастям".
     И  опять народ послушался и,  утишив плач,  стал расходиться.  Напрасно
мятежный Гамалиот возвышал голос,  призывая к  оружию.  Он  был подобен льву
пустыни,  у  которого  ускользнула добыча.  Напрасно скрежещет он  зубами  и
когтями роет землю.
     Начальники же и  первосвященники,  придя к  дому Флора и  будучи к нему
допущены,  сказали  свирепому римлянину:  "Вот,  мы  опять  усмирили  народ.
Неужели ты забудешь наше смирение?"
     А  Флор со смехом повернулся к  сотникам и  начальникам тысяч и сказал:
"Вот видите!" Иудеям же ответил ласково, замышляя вновь злейшее коварство:
     - Вижу,  что вы  смиренны,  но  не  знаю еще,  до какой степени.  Чтобы
убедить  нас  всех,-  выйдите опять  с  народом на  дорогу  и  приветствуйте
возвращающиеся из Сирии легионы.
     Сам же заранее послал тем воинам свои наставления.
     Священники и  начальники смутились.  Они  знали,  что  теперь предстоит
самое трудное. Поэтому, войдя в храм, облачились во все украшение, в котором
совершается служба,  а  также  взяли  священные сосуды и,  захватив с  собой
певцов и гусляров,  со всеми их орудиями,  пошли по улицам,  привлекая народ
зрелищем великолепия.
     Когда народ собрался,  стали вновь склоняться перед ним,  прося еще раз
смириться и не доводить римлян до того, чтобы они все эти сосуды разграбили.
Первосвященники рыдали,  склоняя головы,  посыпанные пеплом,  с разодранными
одеждами и обнаженной грудью.  "Сохраните нам эти сосуды!  - молили они.- Не
предавайте отечества своим  непокорством в  руки  тех,  которые  стремятся к
конечному разграблению.  Если еще  раз окажете покорность и  вновь встретите
воинов с кротким приветом,  тогда у Флора не останется никакого предлога для
нападения, вы же спасете отечество и сами ничего уже более не претерпите!"
     Так говорили они. А Гамалиота не было в Верхнем городе; отойдя к могиле
первосвященника Иоанна,  что за городскою стеной,-  Менахем готовился уйти в
Галилею с  учениками и  приверженцами из  галилеян и  идумеев.  Но прежде он
предложил священникам:  "Идите, но позвольте и нам идти за вами. Если вас не
тронут,  меч останется в  ножнах.  А  если опять кинутся на беззащитных,  то
встретят  собственную гибель".  Священники  же  отвергли  его  предложение и
сказали: "Мы победим покорностью".
     Тогда Гамалиот тронулся в  путь со своим отрядом,  как уходит лев между
собаками:  римляне сторонились,  когда, сверкая копьями, идумеи шли за своим
вождем, а молодые галилеяне смотрели на римских воинов бесстрашными глазами.
И когда они проходили мимо римских шатров, старый Авл Катулл крикнул:
     - Привет смелым! Уважение сыну Иегуды!..
     А  священники и старейшины вывели народ на кесарийскую дорогу,  и все с
тихою робостью и в порядке пошли навстречу сирийским легионам.
     Среди пыли и  топота ног подошли к  ним суровые римские воины и стали в
молчании;  и  на  привет свой иудеи не слышали ответа.  Когда же из их среды
раздался голос, просивший у воинов снисхождения к народу, чтобы не поступали
подобно Флору,-  тогда римляне вновь кинулись на иудеев, с мечами и копьями,
и вновь беззащитные побежали.
     И  опять  кровь  обагрила дорогу:  римляне  настигали бегущих оружием и
давили  конями.  В  воротах  же  от  теснившейся  толпы  причинилась  иудеям
окончательная гибель,  так что не  осталось из  вышедших ни одного человека,
которого могли бы узнать ближайшие сродники.
     Воины же,  разгоряченные запахом крови и стонами людей, бросились через
Везефу  {Прим.  стр.  224}  и,  пронеся с  собой  смерть  по  улицам города,
устремились  к  Антонии,   мечтая  среди  смятения  достигнуть  и  захватить
сокровище храма.
     И  Флор,  выйдя из  дворца,  весело отдался сече,  говоря своим воинам:
"Напрасно вы боялись этого народа.  Вот теперь мы, две горсти храбрых людей,
гоним тысячи и можем захватить сокровище без большого труда".
     Так  еще  раз заплатили римляне иудеям за  их  смирение.  Но  захватить
сокровище не  успели,  так  как  люди  Гамалиота услышали  стоны  сограждан,
кинулись навстречу римлянам и  задержали их в  улицах,  ведущих к  Антонии и
храму.  Потом,  подрубив переходы,  ведущие от  храма к  Антонии,  заградили
римлянам  путь   в   башню  и   утишили  таким  образом  сребролюбие  Флора.
Ободрившиеся же  иудеи,  став на высоте переходов,  кидали в  римлян камнями
сверху.  Легионы устрашились и отступили.  Иудеи же,  как толпа охотников на
бегущего зверя,  ринулись на  отступавших,  и  многие из  грабителей пали на
улицах, звеня щитами и окровавленное оружие валяя в пыли.
     И Флор,  мрачно сдвинув брови,  отступал вместе с другими, защищая свою
жизнь против разъярившихся иудеев и стыдясь Авла и его сторонников.
     И  так спустилась ночь,  но и  ночью на улицах и над храмом,  и по всем
площадям и  переходам стоял гул  голосов,  а  полная луна  освещала движение
восставших. Гнев народа переполнил чашу терпения.
     Римляне развели костры  у  дворца  Флора,  и  воины  стояли  в  мрачном
молчании  на   площади.   Они   увидели,   встретив  отпор,   что  поступили
неблагоразумно и  жестоко.  Они смотрели на небо и  видели предзнаменование:
луна,  склонясь к земле,  краснела, как будто погружаясь в кровавые волны; и
стены храма отсвечивали багряным светом, как будто кровь убитых разлилась по
земле и  по  небу  и  вместе с  воплями восставшего народа сгущалась тяжелым
облаком, которое простиралось над холмами Иерусалима.
     И  вспомнили  легионы  слова  благоразумного Авла,  а  его  приверженцы
возвысили голос:
     - Старый тысяченачальник был  прав,-говорили они,-  Флор  привел нас  к
позору.
     И, собравшись вокруг Авла, послали его к Гессию сказать от имени войск:
     - В настоящую минуту мы тебе еще повинуемся, но знай, жестокий человек,
что мы  сами принесем на тебя жалобу сенату.  Взгляни,-  кровь наша и  кровь
иудеев, пролитая по твоей вине, взывает к небу.
     Это   были  слова  немногих  благоразумных,   которые  теперь  получили
значение,  а дерзкие насильники,  стоявшие прежде за Флора,- молчали. Потому
большинство склонилось на сторону благоразумных.
     А багряный свет все более и более заливал небо и землю.
     Когда луна  скрылась,  над  землей простерся мрак и  вторая стража ночи
сменила первую,- Флор угрюмо вышел из дворца с потупленными от стыда глазами
и повел в молчании легионы из города.
     Наутро в священном городе Иудеи не было римлян.


        II

     Над городом Гамалой садилось солнце...
     Тихий  вечер  спускался над  всей  иудейской землей,  осеняя эту  землю
благодатью покоя...
     Вечерние тени кое-где уже трепетали в долинах,  но ночь не зажигала еще
своих блестящих лампад.  И еще не было видно огненного меча, который вот уже
несколько ночей  всплывал в  синем эфире и  горел в  небе,  заставляя сердца
людей биться тревожным ожиданием.
     Грозная звезда,  как  пламенный меч  ангела,  каждую ночь  тихо плыла в
беспредельных пространствах, и люди чувствовали, что так же неуклонно идут в
мир великие события и великое горе...
     Но теперь,  в этот час тихого заката,-  мир,  казалось, забыл о звезде,
вестнице горя,  и отдавался беспечно спокойствию отдыха.  Горы синели,  алел
закат золотыми багрянцами, тихо таяли в вышине белые тучки, роскошные пальмы
поникли  головами в  истоме,  и  дальняя  пыль  клубилась на  дороге,  играя
переливами последних лучей...
     Ничто не говорило людям о грядущих бедствиях...
     И  только там,  в  вышине,  над  звездами сонмы  ангелов,  предстоявших
престолу  Иеговы,  закрывали  глаза  крыльями  и  восклицали  неслышными для
смертного уха голосами:
     - Горе  вам,  о  Иерусалим  и  Гадара,  и  несчастная  самоубийственная
Иотапата!..  [Во время завоевания Иудеи,  взойдя на стены осажденного города
Иотапаты,  римляне нашли всех ее жителей мертвыми. Им удалось разыскать лишь
одну старуху,  которая рассказала, что осажденные накануне последнего штурма
перебили прежде жен и детей, а затем и сами погибли добровольно, предпочитая
смерть рабству]
     Но  смертные не  слышали  этих  воплей,  и  завеса  близких  времен  не
поднималась перед их взорами.  Внизу,  на земле,  обвеянной сумраком заката,
существовало лишь настоящее.  Бог судил смертным,-  не видя грядущего, самим
искать впотьмах пути своей жизни, пытливо исследуя, где зло и где благо...
     И  слепой  род  ликовал.  Отступили легионы Флора,  и  Кестий  потерпел
неудачу. Казалось, невзгоды миновали, и дочери Галилеи сплетали венки и пели
песни. А в Иерусалиме даже фарисеи возвещали вести свободы.
     Но Гамалиот не участвовал в ликовании.  Он знал, что война еще впереди,
что  римский  орел  собирается  расправить  когти,  и  потому,  удаляясь  из
Иерусалима,  ходил по стране, созывая ополчение. И теперь, утомясь призывами
к оружию, пришел в свой дом, чтобы отдохнуть.
     И,  смотря на багрянец заката и  на синее небо,  он плакал,  потому что
ясное небо говорило ему о  вечном законе мира,  а его сердце жаждало мира на
земле,  отвращаясь от крови и брани. И казалось, оно смягчается от ласкового
дыхания кроткой зари и в душу Гамалиота спускается тихое спокойствие.
     Вокруг него,  на ступенях дома,  возлеж