ался...  какая  низость...  Уйдите,
говорит,  оба,  оставьте меня..." И все пуще да пуще и плачет,  и смеется...
Истерика! А тут и люди сбежались. Ну, дальше-то известно что: арестовали.
     - Ну, выпьем! - сказал Копыленков. - Все, что ли? Очень уж страшно. Ах,
братец ты мой!  И  отчаянные же вы,  право,  отчаянные!..  Как это вы можете
только...
     - Сужден старым судом,  без снисхождения. Может быть, теперь бы... муку
бы мою во внимание взяли,  что я  был человек измученный...  А  тогда всякая
была вина виновата.  Услали.  Отец в  год постарел на десять лет,  осунулся,
здоровьем ослаб, места лишился, а я вот тут пропадаю.
     - А Раиса Павловна?
     Господин Кругликов встал,  вошел в свою каморку, снял со стены какой-то
портрет  в   вычурной  рамке,   сделанной  с  очевидно  нарочитым  старанием
каким-нибудь  искусным  поселенцем,   и  принес  его  к  нам.  На  портрете,
значительно уже  выцветшем от  времени,  я  увидел группу:  красивая молодая
женщина,  мужчина с  резкими,  характерными чертами лица,  с  умным взглядом
серых глаз, в очках, и двое детей.
     - Неужели это?..
     - Они-с,  -  сказал Кругликов почтительно.  -  Раиса Павловна. А это их
супруг,  Дмитрий Орестович.  Не  забывают.  К  новому году жду  письма-с.  И
портрет этот прислали по униженной моей просьбе,  да и...  деньгами когда...
то же самое...
     Он  говорил почтительно,  как будто это была не  та Рая,  с  которой он
некогда читал о королевнах Ренцывенах и Францылях Венецианских. Только когда
он  указывал  на  старшую  девочку,  тоненькую,  светловолосую,  с  большими
мечтательными глазами, то голос его опять слегка дрогнул.
     - Похожа... две капли воды Раиса Павловна девочкой-с.
     Он  быстро взял  портрет,  к  которому потянулся было  заинтересованный
Копыленков,  унес в свою комнату и долго стоял там у стены, как прежде перед
почтовым объявлением.
     Вся фигура в кургузом пиджачке нервно вздрагивала...


        VIII

     После этого никакие уже разговоры не  клеились.  Сторож принес в  печку
дров,  в ямщицкой юрте огромный камелек тоже весь заставили дровами, так как
огонь разводится на всю ночь.  Пламя разгорелось и  трещало.  В  приоткрытую
дверь все еще виднелись у  огня фигуры ямщиков,  лежавших вокруг камелька на
скамьях.
     Ат-Даван успокоился на ночь.
     Господин Кругликов отвел нам соседнюю комнату, где Копыленков тотчас же
заснул. Станционная комната осталась незанятой.
     - Для Арабина? - спросил я.
     - Да, - как-то особенно угрюмо ответил Кругликов.
     Женщина,   прислуживавшая  нам,  вероятно,  давно  спала;  поэтому  г-н
Кругликов хлопотал сам:  он накидал в  самовар мелкого льду,  бросил углей и
поставил его, на случай, у камелька. Потом принялся убирать со стола, причем
не  преминул,  уставляя бутылки,  выпить еще  рюмку  какого-то  напитка.  Он
становился все  более мрачен,  но,  казалось,  сон  совсем не  имел над  ним
власти.
     Наконец на  Ат-Даване все  смолкло.  Только по  временам снаружи трещал
мороз  да  в  потемневших  комнатах,  по  которым  пробегали  теперь  только
трепетные красноватые отблески пламени,  слышались глухие  шаги  и  шлепанье
валенок,  а  порой тихо  звенела рюмка и  булькала наливаемая жидкость.  Г-н
Кругликов,  которому расшевелившиеся воспоминания,  по-видимому,  не  давали
заснуть,  как-то  тоскливо совался по станции,  вздыхал,  молился или ворчал
что-то про себя.
     Я забылся...

     Когда я очнулся,  была все еще глухая ночь, но Ат-Даван весь опять жил,
сиял и двигался.  Со двора несся звон, хлопали двери, бегали ямщики, фыркали
и стучали копытами по скрипучему снегу быстро проводимые под стенами лошади,
тревожно звенели дуги с  колокольцами,  и  все  это каким-то  шумным потоком
стремилось со станции к реке.
     В  соседней комнате  г-н  Кругликов не  торопясь зажигал свечи;  серная
спичка сначала кинула синеватый,  мертвенный свет,  потом вдруг загорелась и
осветила комнату.
     Господин Кругликов поднес ее  к  светильне,  зажег свечу и  повернулся.
Перед ним невдалеке стояла новая фигура: человек в оленьей дохе с капюшоном,
запорошенный снегом.  Из-под оленьего мешка глядели два черные глаза, слегка
скошенные,  как  у  карыма,  виднелось бледное лицо,  тонкий нос и  длинные,
черные,  опущенные книзу усы. По этим чертам я узнал Арабын-тойона, которого
с таким тихим трепетом и смирением ждал Ат-Даван уже несколько дней.  И в то
же  время  это  был  мой  знакомый,   казацкий  хорунжий,  незначительный  и
застенчивый в Иркутске.
     По-видимому,  первый выход обещал, что все сойдет благополучно. Арабин,
очевидно,  сильно устал, может быть, от дороги, а может быть также - от роли
грозного Арабын-тойона... Казалось, он хочет просто отдохнуть, напиться чаю,
прилечь...  Теперь он стоял,  слегка опустившись, с сонным лицом, в ожидании
света.  Только по временам в  мутных глазах загоралось нетерпение...  Зато с
г-ном Кругликовым произошла резкая перемена:  он совсем не был похож на того
маленького,  невзрачного и  смешного человечка,  который еще  вчера униженно
просил пожалеть его и не требовать лошадей.  Теперь он был угрюм, серьезен и
сдержан.  Движения его были неторопливы и полны какой-то решимости.  Он даже
как будто вырос.  По-видимому,  вчерашний рассказ, большое количество водки,
пары  которой  только  проходили  через  его  голову,  разгоряченную старыми
растревоженными воспоминаниями, и ночь без сна, - все это не прошло для г-на
Кругликова даром.
     - Черт возьми! - произнес Арабин нетерпеливо. - Шевелись там!
     - Покорнейше  прошу  потише,  здесь  проезжающие,  -  спокойно  отвечал
Кругликов.
     Арабин снимал свою шапку,  и  когда снял ее,  то  в  его  черных глазах
сверкнуло что-то вроде изумления.  Однако он все еще,  по-видимому, старался
удержаться.
     - Самовар! - буркнул он, кидая доху и садясь к столу.
     - Готов.
     - Лошадей!
     - Пожалуйте прогоны.
     Голова  Арабина,   низко  остриженная,   с  тонкими,  слегка  торчащими
по-монгольски ушами,  повернулась тревожно и  живо.  В  глазах сверкнуло уже
что-то порезче простого удивления. Он поднялся и произнес опять:
     - Лошадей, живо!
     - Прогоны пожалуйте,  -  с каким-то вызывающим спокойствием отрезал г-н
Кругликов.
     Вблизи меня что-то зашевелилось.  Проснувшийся Копыленков,  полусидя на
кровати,  старался без шума натянуть какую-то принадлежность костюма с таким
видом,  будто на  станции начинался пожар или неприятельское нашествие.  Его
шея была вытянута,  простодушно-хитрые глаза сверкали в полутьме от испуга и
любопытства.
     - Н-ну, что-то будет, - наклонясь вдруг ко мне, прошептал он, - беда!..
И отчаянный же этот Кругликов...  Помни, братец ты мой, мы с тобой ничего не
видали - в свидетели еще попадешь...
     Только  теперь,   после  этих  слов,  я  сообразил  положение  вещей...
Спрашивать у г-на Арабина,  известного и грозного Арабын-тойона, прогоны, да
еще таким решительным тоном,  да еще как условие подачи лошадей,  - это была
со стороны смиренного, приютившегося под дикими горами Ат-Давана неслыханная
дерзость.  Арабин вскочил,  сердито дернул к  себе сумку,  выхватил какую-то
бумагу и  порывисто швырнул ее  Кругликову.  По  всему было видно,  что  он,
усталый и  разбитый,  хочет удержаться в известных пределах,  что ему теперь
тяжела и неприятна роль грозного Арабын-тойона в этот поздний час, на теплом
и освещенном Ат-Даване.  Но он не хотел также платить прогоны, тем более что
эта  тихая,  смиренная Лена  имеет одну особенность:  заплати г-н  Арабин на
Ат-Даване - и его престиж сразу падет, и уже всюду, на протяжении трех тысяч
верст, ямщики от станка до станка разнесут известие, что улахан Арабын-тойон
сдался и  платит...  И  всюду уже с него неотступно потребуют тоже прогонов.
Он,  вероятно,  надеялся еще, что Кругликов забыл, кто он такой и бумага ему
напомнит. Но вышло еще хуже.
     Кругликов,  все  так  же  не  торопясь,  развернул бумагу,  прочитал ее
внимательно, долго переводил глаза от строки к строке и потом сказал:
     - Здесь вот сказано:  "на четверку лошадей за установленные прогоны". А
вы  берете  шестерку  под  две  повозки  и  не  изволите  платить  прогонов.
Незаконно-с...
     Голос ею  звучал тоже  спокойно,  но  он  как  будто разнесся по  всему
Ат-Давану. Шум, которым был полон станок, приостановился; ямщики теснились с
робким интересом к дверям, ведущим из ямщицкой в горницы. Копыленков притаил
дыхание.
     Арабин  встрепенулся,  окинул станок вспыхнувшим взглядом,  выпрямился,
стукнул кулаком по столу, и по лицу его пробежало зловещее выражение.
     - Молчать! - крикнул он. - Это что... бунт?
     - Никакого  бунту-с,   а   по  закону.   По  указу  его  императорского
величества. Что, в самом деле, до коих пор...
     Кругликов не успел окончить.  Сильный удар свалил его с  ног...  Арабин
кинулся было к лежащему...
     Я  вбежал  в  ту  комнату и  остановился.  Арабин  стоял  против  меня,
удивленный моим неожиданным появлением.  Это, вероятно, спасло и Кругликова,
и самого Арабина от дальнейших последствий его исступления. Бледное лицо его
подергивалось,  в  глазах  бегало что-то  беспокойное и  больное.  Казалось,
казацкий хорунжий,  забывший на Лене о том, что он только казацкий хорунжий,
и  сам  уже  отвык представлять себя иначе,  как  Арабын-тойоном,  могучим и
грозным,  с  головой выше приленских сопок.  И вдруг мое появление перенесло
его в  Иркутск,  в низкую комнату,  где голова хорунжего далеко не достигала
потолка и не поднималась выше десятков других, самых обыкновенных голов.
     Однако Ат-Даван не  заметил ни  этой растерянности,  ни этого душевного
движения.  Он видел только удар,  видел,  что писарь лежал на полу. Двери из
ямской захлопнулись,  на  дворе  опять  началась беготня.  Из  нашей комнаты
слышался притворный храп Михаила Ивановича...
     Очевидно,  бунт  в  Ат-Даване прекратился,  и  Арабын-тойон остался для
Ат-Давана тем же могучим и грозным, о котором недавно пела песня.
     Через несколько мгновений Кругликов поднялся с  полу,  и  тотчас же мои
глаза  встретились  с  его  глазами.   Я  невольно  отвернулся.  Во  взгляде
Кругликова было что-то до такой степени жалкое, что у меня сжалось сердце, -
так смотрят только у нас на Руси!..  Он встал,  отошел к стене и, прислонясь
плечом,  закрыл лицо руками.  Фигура опять была вчерашняя,  только еще более
убитая, приниженная и жалкая.
     Женщина торопливо внесла самовар,  искоса и с жалостью кинув на хозяина
быстрый взгляд... Арабин, тяжело дыша, уселся за самовар.
     - Я вам пок-кажу бунтовать!  - ворчал он. Дальше разобрать было трудно.
Слышно было,  однако, какое-то упоминание о "свидетелях", которым г-н Арабин
советовал отправиться ко всем чертям,  о чести мундира и еще что-то в том же
роде.


        IX

     Между тем  в  полутьме нашей комнаты Михайло Иванович Копыленков спешно
заканчивал свой туалет.  Через несколько минут он появился в дверях, одетый,
застегиваясь,  покашливая и  стараясь изобразить на лице приветливую улыбку.
Арабин  взглянул  на  это  неожиданное  появление  с   выражением  сердитого
недоумения.   По-видимому,   он  не  мог  понять  сразу,   что  нужно  этому
улыбающемуся,  подпрыгивающему на  ходу  и  кланяющемуся незнакомцу,  однако
приязненные улыбки  и  поклоны  озадачивали его  и  предупреждали вспышку не
утихшей еще свирепости.  Он подносил слегка дрожащею рукой блюдце с  горячим
чаем и искоса недоброжелательно следил за маневрами Копыленкова.
     - Вам что надо? - вдруг отчеканил он резко, ставя блюдце на стол.
     Копыленков  чуть-чуть  дрогнул,  но  тотчас  же  опять  принял  прежнее
выражение подловатой любезности.
     - Собственно,  ничего-с.  Почтение засвидетельствовать...  Не  изволили
признать,  видно...  У Лев Степановича,  у горного исправника, если изволите
вспомнить, имели разговор и даже-с... дельце одно происходило...
     - А-а!..  Ну, так, - произнес Арабин, опять принимаясь за чай. - Теперь
помню.
     - Именно-с,  -  обрадовался Копыленков. - А могу побеспокоить вопросом,
по какому поручению изволите?..
     - Не ваше дело!
     - Это справедливо,  -  смиренно согласился Михайло Иванович.  -  Может,
касающее секрету...
     Бедняга не  мог  понять,  что самое упоминание об  Иркутске,  о  горном
исправнике,   обо   всех   этих  будничных  делах  не   могло  быть  приятно
Арабын-тойону, все еще находившемуся в эпическом, сказочном мире.
     - Справедливо-с,  -  в  раздумье еще  раз произнес Копыленков и,  чтобы
удержать позицию,  прибавил:  -  Сердиться изволили тут мало-мало...  Да  уж
истинно, что в здешних местах ангел - и тот рассердится. Верно.
     Он покосился в сторону Кругликова и вздохнул:
     - Необразованность!
     Однако и  это не  помогло.  Арабин не  обратил на него внимания,  допил
стакан, вынул книжку, что-то записал в ней, потом торопливо оделся, рванулся
к двери,  потом остановился, взглянул, нет ли в дверях кого-либо из ямщиков,
и,  будто обдумав что-то, вдруг резким движением швырнул деньги. Две бумажки
мелькнули в  воздухе,  серебро со звоном покатилось на пол.  Арабин исчез за
дверью, и через минуту колокольчики бешено забились на реке под обрывом.
     Все  это  было  сделано так  неожиданно и  быстро,  что  все  мы,  трое
безмолвных свидетелей этой сцены,  не сразу сообразили,  что это значит. Как
всегда в денежных вопросах, первый, однако, догадался Копыленков.
     - Уплатил!   -  произнес  он  с  величайшим  изумлением.  -  Слышь  ты.
Кругликов? Ведь это, смотри, прогоны. Ах ты, братец мой!.. Вот так история!
     Из  ямщиков никто не  был  свидетелем этой уступки со  стороны грозного
Арабын-тойона.


        X

     Поздним утром следующего дня мы с Копыленковым опять усаживались в свой
возок.  Мороз не уменьшался. Из-за гор, синевших в морозном тумане за рекой,
бледными  столбами прорывались лучи  восходящего солнца.  Лошади  бились,  и
ямщики с трудом удерживали озябшую тройку.
     На  Ат-Даване  было  грустно,   серо  и  тихо.  Кругликов,  подавленный
обрушившеюся вчера  невзгодой,  угнетенный и  приниженный,  проводил нас  до
саней,   вздрагивая  от   холода,   похмелья  и   печали.   Он  с   каким-то
подобострастием  подсаживал  Копыленкова,   запахивал   его   ноги   кошмой,
задергивал пологом.
     - Михаил  Иванович,   -   произнес  он  с  робкою  мольбой,   -  будьте
благодетель, не забудьте насчет местечка-то. Теперь уж мне здесь не служить!
Сами видели, грех какой вышел...
     - Хорошо, хорошо, братец! - как-то неохотно ответил Копыленков.
     В эту минуту ямщики,  державшие лошадей, расскочились в стороны, тройка
подхватила с  места,  и  мы  понеслись по  ледяной дороге.  Обрывистый берег
убегал назад,  туманные сопки,  на которые я глядел вчера,  - таинственные и
фантастические под  сиянием луны,  -  надвигались на  нас  теперь  хмурые  и
холодные.
     - Ну,  что ж, Михаил Иваныч, - спросил я, когда тройка побежала ровнее,
- доставите вы ему место?
     - Нет, - ответил Копыленков равнодушно.
     - Но почему же?
     - Вредный человек-с,  самый опасный, д-да!.. Вы вот рассудите-ка об его
поступках.  Ну, захотел он тогда, в Кронштадте-то в этом, начальника уважить
- и уважь!  Отказался бы вчистую от невесты и был бы век свой счастлив. Мало
ли их,  невестов этих.  От одной отступился -  взял другую, только и было. А
его бы за это человеком сделали.  Нет,  он, вот посмотрите, как уважил... из
пистолета!  Ты,  братец,  суди  по  человечеству:  ну,  кому это  может быть
приятно?  И что это за поведение за такое?..  Сегодня он вас этак уважил,  а
завтра меня.
     - Да ведь это давно было. Теперь он не тот.
     - Нет,   не   скажи!   Слышал,   чай,   как  он  вчера  с   Арабиным-то
разговаривал?..
     - Я слышал: требовал прогоны, - это его обязанность.
     Копыленков повернулся с досадой ко мне.
     - Ведь вот умный ты человек,  а простого дела не понимаешь.  Протоны...
Нешто он ему одному не платил?  Чай,  он, может, сколько тысячей верст ехал,
нигде не платил. На вот, ему одному подавай, велика птица!
     - Обязан платить.
     - Обязан! Кто его обязал-то, не вы ли с Кругликовым со своим?
     - Закон, Михайло Иванович.
     - За-а-кон...  То-то вот и он вчера заладил:  закон. Да он знает ли еще
какое это слово: "закон"?
     - Какое?
     - А  такое:  раз  ты  его скажи,  десять раз про себя подержи,  пока не
спросят.  А то, вишь ты, развеличался: "Закон, по закону!.." Дубина ты, а не
закон тебе! Нашелся тоже большой человек - начальнику законы указывать...
     Видя,  что  Михайло Иванович начинает сердиться свыше  всякой  меры,  и
опасаясь,  чтоб  окончательно не  испортить  дела,  я  попробовал  зайти,  в
интересе Кругликова, с другой стороны.
     - Однако вспомните, Михаил Иванович, ведь вы же ему обещали.
     - Мало ли что обещал... Разжалобился, оттого и обещал...
     - Подымай! - крикнул вдруг Михайло Иванович, так как возок, скользнув с
наклонной льдины,  опять опрокинулся, и опять Михайло Иванович очутился подо
мной.
     Пришлось выйти.  Вероятно,  в  этом  месте борьба реки  с  морозом была
особенно  сильна:  огромные  белые,  холодные льдины  обступили нас  кругом,
закрывая перспективу реки.  Только по сторонам дикие и даже страшные в своем
величии  горы  выступили  резко  из   тумана,   да  вдали,   над  хаотически
нагроможденным торосом, тянулась едва заметная белая струйка дыма...
     Это, должно быть, и был Ат-Даван.

        1892



        Владимир Галактионович Короленко. В облачный день


                               Очерк


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранные произведения"
     Издательство "Лениздат", Ленинград, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Был  знойный  летний  день  1892  года.   В   высокой  синева  тянулись
причудливые клочья рыхлого белого тумана.  В  зените они неизменно замедляли
ход и  тихо таяли,  как бы  умирая от знойной истомы в  раскаленном воздухе.
Между тем кругом над чертой горизонта толпились,  громоздясь друг на  друга,
кудрявые облака, а кое-где пали как будто синие полосы отдаленных дождей. Но
они  стояли недолго,  сквозили,  исчезали,  чтобы пасть где-нибудь в  другом
месте и так же быстро исчезнуть...
     Казалось, у облачного неба не хватило решимости и силы, чтобы пролиться
на землю...  Тучи набирались, надумывались, тихо развертывались и охватывали
кольцом равнину,  на которой зной царил все-таки во всей томительной силе; а
солнце,  начавшее склоняться к горизонту,  пронизывало косыми лучами всю эту
причудливую мглистую панораму,  усиливая в ней смену света и теней, придавая
какую-то фантастическую жизнь молчаливому движению в горячем небе... Во всем
чувствовалось ожидание, напряжение, какие-то приготовления, какая-то тяжелая
борьба.  Туманная рать  темнела  и  сгущалась внизу,  выделяя  легкие  белые
облачка,  которые  быстро  неслись  к  середине неба  и  неизменно сгорали в
зените, а земля все ждала дождя и влаги, ждала томительно и напрасно...
     По  тракту  лениво  прозвонил  колокольчик и  смолк.  Потом  неожиданно
заболтался сильнее,  и  с  холма меж рядами старых берез покатился в  клубке
белой пыли тарантас с порыжелым кожаным верхом, запряженный тройкой почтовых
лошадей.  Вокруг  тарантаса моталась плотная  пыль,  лошадей густо  облепили
слепни и овода, увязавшиеся за ними от самой станции. От станции же путников
сопровождал печальный и  сухой  шелест усыхающих нив.  Роясь тихо  качалась,
шуршала и  будто жаловалась впросонках на  этот зной и  на  эти раздражающие
туманные грезы, залегающие на горизонте обманчивыми признаками дождей...
     Было  скучно.  В  густой  листве  придорожных  берез  шевелились  порой
какие-то вздохи,