оизошло между  "евреями и
христианами" из-за  того,  что  якобы  над  крестом  после  водосвятия евреи
произвели грязное кощунство.  Стыпуло,  когда его об этом спрашивали,  давал
показания противоречивые. Когда спрашивали евреи, он отвечал:
     - Нич-чего подобного. Простая игра!
     А   когда  спрашивали  гимназисты,   не  участвовавшие  в  катаньи  или
возвратившиеся с рождественских каникул, он отвечал убежденно:
     - А ка-ак же! Обя-зательно!..
     Гимназическое начальство тоже  произвело  свое  дознание,  и  некоторые
гимназисты,  чтобы избежать карцера и дурных баллов по поведению, ухватились
за  легенду  о   кощунстве...   Но  большинство  говорили  правду.   Легенде
противоречило и  то,  что в центре свалки участвовал на христианской стороне
сын Менделя... Британа, еще до конца разбирательства, без церемонии посадили
в каталажку.  Меня,  Фроима, Дробыша и еще двух-трех гимназистов - в карцер.
Мендель-отец  приходил  к  моему  дяде,  и  они  ездили  куда-то  вместе,  с
заступничеством...  В то же время г-жа Мендель, встревоженная, сидела у моей
тетки. В гостиной все взрослые сошлись.
     - Ну что?  -  спросила г-жа Мендель у мужа и была разочарована,  узнав,
что мужчины хлопочут больше о Британе и евреях.
     - А Фроим? - спросила она и тотчас же поправилась: - А наши мальчики?..
     - Мальчики посидят в карцере,- холодно ответил дядя, а Мендель погладил
бороду двумя руками:  одной снизу,  другой сверху.  Это показывало,  что г-н
Мендель серьезно озабочен и сохранит свою независимость.
     Дяде пришлось съездить к  губернатору.  Дело удалось погасить.  Британа
отпустили,  поднятая  полицией  кутерьма  затихла.  Нас  тоже  выпустили  из
карцера.  Губернатор вызвал к себе раввина и нескольких "почетных евреев". В
их  числе  был  и  Мендель.  Начальник  губернии  произнес  речь,-  краткую,
категорическую и не очень связную. Но тогда местной газеты еще не было, и от
губернаторов не требовалось красноречия: все происходило по-домашнему.
     - А,  господин Мендель,-  сказал он  между прочим,  и  лицо его приняло
благосклонное выражение.  Он  удостоил даже протянуть г-ну  Менделю руку,  к
которой тот,  низко  наклонясь,  почтительно дотронулся своей  тонкой  белой
рукой.
     - Ваш сын тоже был там? Да, знаю, знаю... Он был на стороне христиан...
Директор мне говорил,  что их всех наказали... Что?.. Еще сидят в карцере...
Я попрошу,  чтобы их освободили...  Ну,  прощайте, господа, и... чтобы этого
более не было!
     Вскоре нас тоже отпустили из карцера с  соответствующими наставлениями.
В  городе еще долго не  улеглись толки,  вызванные этой историей.  Легенда о
кощунстве все-таки не исчезла,  и...  тем более говорили о  Фроиме,  который
"был на стороне христиан".
     Однажды Мендели пришли к  нам и  в  нашей гостиной встретились с  целым
кружком губернских дам;  в центре этого кружка была г-жа Фаворская. Эта дама
была  в  курсе  "взглядов высшей  администрации" и  очень  любезно поднялась
навстречу г-ну и г-же Мендель.
     - Ах, вот мы опять встречаемся,-сказала она любезно.-Очень, очень рада.
А это ваш сын...  Тот самый?-  сказала она,  заметив Фроима, проходившего ко
мне через соседнюю комнату.-  Постойте, молодой человек. Мы тут хотим с вами
познакомиться.  Какой он у вас красавчик!..  А это что же у него?..  Шрам?..
Над самым глазом?..  Боже мой,-  это ведь очень опасно?  И он получил его...
тогда?..
     Фроим принял все это довольно кисло и  явно порывался к двери,  где его
дожидались Дробыш,  Израиль и я...  Заметив это, г-жа Фаворская с милостивой
улыбкой отпустила его.
     - Ну,  ступайте,  ступайте к  вашим  товарищам,  с  которыми вы  делили
опасность...
     Но раньше, чем Фроим ушел, молчаливый г-н Фаворский двинулся к нему, со
своими   монументальными  усами   и   огромными  крахмальными  воротничками.
Перехватив его у порога, г-н Фаворский демонстративно пожал ему руку...
     - Позвольте  мне...  со  своей  стороны...  Вы  -  положительно...-  он
несколько раз потряс его руку,- благородный молодой человек!
     Фроим густо покраснел и скрылся за дверью.  Все, на что решался за свой
страх г-н Фаворский, всегда и вперед было обречено на неловкость. Теперь это
выражение перед мальчиком чувств было  тоже немного слишком выразительно,  и
его супруга сочла нужным до известной степени мотивировать его поступок...
     - Вы знаете,-  повернулась она к смущенной г-же Мендель,-  о вашем сыне
почти  полчаса говорили в  губернаторской гостиной.  О,  не  беспокойтесь...
Уверяю вас,- в самых лестных выражениях... Конечно, дети - всегда дети... Но
на этот раз... такое хорошее направление.
     Г-жа Мендель сильно покраснела, и это сделало ее, как всегда, еще более
красивой,  но  трудно было бы сказать,  что эти лестные отзывы доставляют ей
удовольствие.  По крайней мере она кинула на своего мужа быстрый и несколько
смущенный взгляд.  Лицо г-на Менделя было сурово. Можно было догадаться, что
этот  предмет уже  составлял сюжет не  особенно приятных разговоров в  семье
Менделей.
     Когда мы  всей нашей компанией вошли в  мою комнату,-  лицо Фроима тоже
было красно, Израиль был угрюм и задумчив. Дробыш уселся на постели, закурил
папиросу и, следя за кольцами дыма, сказал сентенциозно:
     - Да,  надо  признаться:  свинство вышло порядочное,  и  вот  теперь...
поделом.
     Фроим сделал нетерпеливое движение:
     - Кто же  тут виноват,  чорт возьми!  Разве я  мог предвидеть,  что эта
дура?..
     - Нет,  ты не виноват,-  с  горечью сказал Израиль.-  Я тебя никогда не
предупреждал?..
     - О чем еще ты предупреждал?..- сердито спросил Фроим.
     - Ты  не  знаешь о  чем?..  Тебе  еще  нужно растолковывать?  -  сказал
Израиль, глядя в упор на Фроима своим глубоким серьезным взглядом.
     Тот потупился.  Можно было догадаться,  на что намекал Израиль. В семье
Менделей, очевидно, намечалась драма. Быть может, г-н Мендель спохватывался,
что  его  сыновья,  по  крайней мере  один из  них  не  обещал сохраниться в
качестве  "доброго  еврея",   и  случайные  обстоятельства  только  стихийно
подчеркивали это...
     Эта стихия и говорила теперь устами супругов Фаворских.


        БАСЯ И ЕЕ ВНУЧКА

     Мы  окончили  курс.  Я  поступил на  историко-филологический факультет.
Дробыш -  в технологический институт, Израиль избрал медицину. Мы знали, что
Израилю больше нравилась философия, что он зачитывался Спинозой и Лейбницем,
но  это  была  уступка  горячему желанию родителей.  Медицина и  тогда,  как
теперь, была предметом честолюбия еврейских родителей.
     Мы  решили не  разлучаться,  и  все  поехали в  Петербург.  Здесь сразу
столичная жизнь с  начинавшимся оживлением в студенческой среде охватила наш
маленький земляческий кружок...  И  через год мы возвратились в родной город
сильно изменившимися, особенно Израиль. Ему, вдобавок, пришлось надеть очки,
и он,  всегда серьезный и молчаливый,  теперь положительно имел вид молодого
ученого.
     Фроим оставался этот год в  городе,  но ни с  кем из своих товарищей по
классу не  сходился уже  так близко,  как с  нами.  Он  был тот же  веселый,
жизнерадостный мальчик,  обращавший на  себя  внимание и  часто заставлявший
говорить о  себе.  Он  попрежнему дружил с  моей сестрой,  которая постоянно
виделась с  Маней Мендель.  Это была та беззаботная интимность,  которая так
часто  бывает уделом молодости и  кидает такой  хороший свет  на  настроение
молодых годов...
     Но теперь в их маленьком кружке появилось еще новое лицо.
     Недалеко от  нашего дома  находился заезжий двор еврейки Баси.  Хозяйка
его,  кроме  содержания  этого  двора,  занималась еще  торговлей  шелковыми
материями вразнос.  Товар у  нее  появлялся лишь  периодически и  шел  очень
ходко. У Баси можно было достать самые тонкие ткани самых красивых цветов, и
притом по  очень дешевым ценам.  "Такое у  меня  счастье",-  говорила она  с
тонкой  улыбкой.  Кажется,  ее  "счастье" состояло просто  в  тем,  что  она
получала  товар  непосредственно из-за  границы,  без  некоторых  таможенных
формальностей.  Тогда на такого рода торговлю смотрели просто.  Граница была
не очень далеко.  "Такие товары" можно было изредка получать "по знакомству"
с некоторыми чиновниками,  имевшими родню "в пограничном ведомстве", но чаще
- через Басю.  Чиновники были  все  люди  уважаемые.  Бася тоже пользовалась
общим расположением и даже почетом.  Когда ее опрятная фигура, приземистая и
сильная,  появлялась на  улицах,  с  квадратным,  не очень объемистым узлом,
перевешенным через плечо, то все знали:
     Бася  получила "новую партию".  Она  смело входила с  парадного хода  в
любой дом, и на женской половине ее встречали, как желанную гостью. Конечно,
все знали,  что содержимое ее узла не оплачено на границе,-но,  конечно, оно
было оплачено где следует в  городе,  и  жена полицмейстера первая обновляла
новые материи.  От такого перемещения оплаты все выигрывали,  и все, значит,
было благополучно.
     Сама Бася была женщина уже  пожилая,  носила гладкий шелковый парик,  и
лицо ее хранило следы былой,  повидимому замечательной красоты. В ее манерах
сказывалось своеобразное изящество  и  какая-то  особенная свобода,  которая
дается  собственным сознанием  и  внешним  признанием полезной  общественной
деятельности. В ее обращении не было заметно даже той чисто внешней условной
приниженности,  которую считал для себя приличной г-н Мендель. Она входила в
комнаты,  молча  снимала с  плеча  узел  и,  предоставляя дамам  восхищаться
содержимым,-   была  вперед  уверена,   что  ее   приход  вносит  оживление,
удовольствие,  радость. Она, конечно, торговалась, но было очевидно, что это
только уступка обычаю и  дамской слабости покупательниц.  У  нее были твердо
установленные цены и  запрашивала она очень умеренно,  лишь для того,  чтобы
было с чего скинуть и чтобы было время поговорить. Разговоры она вела долгие
и  на  самые разнообразные темы.  Басю любили:  ее  посещение вносило что-то
особенное,  какую-то  живую  струйку в  скучные будни N-ских  дам.  Она  это
сознавала и держалась со своими покупательницами на равной ноге.  Бася знала
всю подноготную семейной жизни N-ских обывателей, но никогда не принимала ни
малейшего участия в каких-нибудь грязных историях.
     Как-то одно время Бася ненадолго исчезла из города и  затем вернулась с
маленькой внучкой Фрумой.  С  этих пор вместе с  Басей по домам стала ходить
смуглая хорошенькая девочка с  бархатными черными глазами,  одетая несколько
пестро,  но очень оригинально, в лучшие отрезки Басиных тканей. На шее у нее
висели несколько ниток жемчугов и кораллов,  а черные,  как смоль, волнистые
волосы были  перехвачены красивым металлическим обручиком.  Пока  Бася  вела
свои  разговоры,  а  дамы  любовались щелками,-  девочка  жалась  к  коленям
бабушки,  ласкаясь,  как кошечка.  Бася любовно проводила рукой по блестящим
волосам.  Дамы также часто ласкали хорошенькую евреечку, и скоро Фрума стала
необходимой принадлежностью Баси,  как ее узел,  завернутый всегда в  чистую
парусину, с таким восхитительным содержимым.
     В еврейской среде Бася пользовалась большим почетом.  Говорили, что она
происходит из очень хорошего рода,  что она очень богата,  хотя и носит сама
свой узел по городу, и что внучку ее ждет завидная судьба.
     Как-то незаметно маленькая Басина внучка подросла,  и  уже в  последний
год  нашего пребывания в  гимназии она  перестала ходить с  Басей по  домам.
Говорили,  что  она  "уже  учится".  Кто  ее  учил и  чему -  мы  не  знали;
повидимому,   воспитание  было  чисто  еврейское,   но,   посещая  с   Басей
христианские дома,  она  научилась говорить по-польски и  по-русски довольно
чисто, только как-то особенно, точно урчащая кошечка, грассируя звук - р.
     Теперь,  когда мы приехали на каникулы,  к  нам с Фроимом и Маней,  его
сестрой,  пришла и  смуглая девочка,  в  которой я  не  сразу признал Васину
внучку.  Она  держалась с  нами  несколько застенчиво и  не  дичилась только
Фроима, который обращался с нею с ласковой фамильярностью.
     - Рекомендую-моя невеста,-сказал нам Фроим,  обнимая девочку за талию.-
Не думайте, пожалуйста... Я не шучу. Правда, Фрумочка: мы ведь с тобой жених
и невеста? Да?
     Фрума потупилась с  улыбкой и сказала тихо таким тоном,  как отвечают в
веселой игре:
     - Да...
     - Вы ее узнаете,  конечно,-  продолжал Фроим,-  это ведь Басина внучка,
зовут ее Фрумочкой, но это недоразумение: в сущности она Ревекка... А я кто?
Ну, говори же, Фрумочка! Что ты точно онемела?
     - Айвенго!  -  сказала девочка и, вырвавшись от него, перебежала к моей
сестре...
     - Вот  видите,-  сказал Фроим  с  торжеством,-  мы  тут  уже  прочитали
"Айвенго", и я нахожу, что она настоящая Ревекка.
     - Ривка,  Ривке-е...  фи!  -  протянула на еврейский лад моя сестра.- А
затем,  позвольте вам  сказать,  Фроим,  что  если вы  Айвенго,  то  он  был
христианин, и ему нельзя быть женихом Ревекки.
     - Ну,  нас  с  Фрумочкой такие пустяки не  могут смутить;  правда,  моя
Ревекка?
     Но Басина внучка кинула на него быстрый, смеющийся взгляд и, схватив за
руки подруг,  увлекла их за собою в аллею.  Фроим весело светящимся взглядом
смотрел вслед убегающим девочкам.
     Следующий год внес в наш маленький кружок значительные перемены. Прежде
всего Маня Мендель вышла замуж.  Узнав об этом,  мы очень удивились. Ей было
еще только шестнадцать лет.  Но  в  еврейской среде такие ранние браки тогда
были совсем не редкость. Женской гимназии в городе не было, не было, значит,
и  поводов для  споров между  супругами Мендель о  системе воспитания.  Маня
Мендель приобрела манеры и внешний лоск ее матери;  ее учили языкам, истории
и  еще кое-чему русские учителя,  но и  только.  Подходящих женихов в  нашем
городе для нее не  было,  но  раз по  какому-то делу приехал старый еврей из
Галиции  со  своим  молодым сыном.  Отец  был  старозаветный,  сын  ходил  в
европейском костюме,  был  красив,  неглуп и  манерами резко выделялся среди
N-ских кавалеров. С Менделями они оказались родственниками, и дело сладилось
в наше отсутствие.  В городе из нашего молодого кружка был только Фроим.  Он
был против этого брака и не скрывал этого.  Быть может, тут играло некоторую
роль сочувствие к Дробышу, так как для нас не было тайной, что с того самого
дня, как "хорошенькая жидовочка" назвала его "невоспитанным",- наш развязный
товарищ относился к ней особенным образом.  Он не думал,  что может выйти из
этого чувства, и с беспечностью юности отдавался ему. Когда, порой, я, шутя,
заговаривал с  ним об  этом,  он встряхивал головой и  говорил:  "Как-нибудь
будет".  А пока он давал Мане книги,  которые говорили о свободной жизни и о
вреде  предрассудков...  Маня  читала  книги,  порой  рассуждала "совершенно
здраво";  общество веселого и  умного Степы было  ей  приятно.  Но  красивая
головка держалась все так же надменно и  "здравые суждения" оставались явной
отвлеченностью.  Когда  явился  молодой  Зильберминц,  она,  кажется,  и  не
вздохнула ни разу о бедном Степе.
     Фроим сообщил нам об  этом событии за несколько дней до свадьбы.  "Пока
мы  читаем и  рассуждаем,-  писал  он,  обращаясь к  Дробышу,-"старая жизнь"
делает свое  дело.  Ты  думал,  что  можно рассуждать вечно,  а  Зильберминц
действовал.  Маня для нас потеряна:  она уходит в другой,  старый,  "не наш"
мир. Жаль. Девочка умная..."
     Дробыша сильно  поразило это  известие,  и  -  чего  с  ним  не  бывало
раньше-он  сначала загрустил,  потом закутил...  Все это прошло,  но на лице
Дробыша долго еще лежала какая-то тень; в двадцать лет он казался уже совсем
серьезным,  взрослым человеком.  В наших беседах он теперь часто и с большой
горечью нападал на "условности и предрассудки, коверкающие жизнь".
     Впрочем,  все мы понимали,  что дело тут не в одних предрассудках и что
шансы нашего бедного друга были вообще довольно слабы. Он был еще начинающим
студентом,  почти  "мальчиком",  когда  рано  созревшая Маня  стала взрослой
барышней и  невестой.  В  последнее время на  ее надменных губках все чаще и
чаще являлась в присутствии "Степы" благосклонно-снисходительная улыбка.
     Эта опасность, повидимому, не грозила Фроиму. Васина внучка была моложе
его и казалась по временам совсем ребенком.  Планы Фроима не могли считаться
совсем  несбыточными,  и  г-жа  Мендель  относилась  к  ним  с  полушуточным
поощрением. Родство с Басей представлялось ей довольно подходящим. Бася была
из очень хорошей семьи, и у нее были почетные родственные связи. Фрума могла
стать богатой невестой.  В свою очередь г-жа Мендель имела основание считать
и  родство со  своей семьей почетным для Баси.  Они не  особенно богаты,  но
Фроим  на  хорошей  дороге.   "Он  непременно  будет  доктором,  а  при  его
способностях..."   г-жа  Мендель  была  уверена,   что  он  станет  доктором
знаменитым...
     Сам Фроим, правда, не особенно мечтал о медицине. Он писал стихи, играл
на флейте и  с  увлечением занимался всякого рода спортом.  Он еще не сделал
выбора  карьеры.  Его  пылкое  воображение носилось  еще  в  мире  волшебных
возможностей,  и ему было жаль остановить выбор на чем-нибудь одном.  Одно -
это одно,  определенное и узкое.  Сделать выбор - значит отказаться от всего
остального.  И он беззаботно носился по городу, шутливо обнимал Фруму, читал
ей  книги  и,  по  вечерам  неожиданно являясь на  наши  чтения,  производил
беспорядок в ходе наших занятий неожиданными выходками и спорами.
     Так шли дела,  когда однажды в жаркий летний полдень, в начале каникул,
я  шел с Фроимом и Израилем по улице города,  невдалеке от Васиного дома.  В
перспективе улицы,  в  направлении от бывшей "заставы",  показалась странная
колымага архаической наружности с крытым верхом.  Она была запряжена тройкой
худых  почтовых лошадей и  вся  покрыта густым  слоем  пыли,  которая лениво
моталась над кузовом, подымаемая ногами кляч.
     Седоки,  очевидно,  были "почетные".  Ямщик был в  "параде",  то есть в
черном армяке и в шляпе с огромной бляхой. Рядом с ним сидел молодой еврей в
долгополом кафтане,  перевязанном в  талии белым платком.  Из-под  закинутой
почти на затылок круглой шляпы виднелись пейсы.
     Мы шли по площади беззаботной гурьбой, когда Фроим указал на колымагу и
глаза его заискрились весельем:
     - Посмотрите, вот ковчег нашего праотца Ноя.
     "Ковчег" казался сильно нагруженным:  в окно виднелось несколько голов,
сбившихся в кучу. Все были евреи.
     Ковчег  вдруг  качнулся  на  круглых  высоких  рессорах и  остановился.
Молодой еврей заговорил о чем-то с ямщиком,  ерзая на козлах и жестикулируя.
Ямщик лишь в недоумении пожимал плечами.
     Стеклянное окно открылось. Из него до половины высунулся солидный еврей
лет сорока и спросил,  в чем дело.  Потом он опять нырнул в ковчег, и на его
месте в окне показалось новое лицо.
     Это  был  человек неопределенного возраста,  с  чертами,  привлекавшими
невольное внимание. По лицу пергаментного цвета проходили резкие морщины, но
большая борода,  окладистая в начале, очень длинная и остроконечная в конце,
была черна,  как смоль.  Глаза были необыкновенно живы и блестящи, и взгляда
их нельзя было не заметить или забыть. Мы невольно остановились на тротуаре.
     Человек оглянулся кругом. На небольшой площади было почти пусто, и наша
небольшая группа привлекла его внимание.  Он просунул в окно тонкую,  желтую
руку и поманил нас к себе.
     Мы подошли втроем. Возня на козлах совершенно стихла, и весь ковчег как
будто  застыл.   Все  сидевшие  в  нем  точно  затаили  дыхание,   следя  за
происходящим.  Как  будто было что-то  особенное в  том,  что этот человек с
яркими глазами сам остановил на нас внимание.  Даже ямщик, с поднятым кнутом
в руке, через плечо оглядывался назад с видимым любопытством.
     Человек  заговорил  по-еврейски  несколько  глухим,  но  очень  внятным
все-таки  голосом.   Я  разоб