Эй,  хлопче,  не  довелось тебе слышать,  как  играл Опанас Швидкий,  а
теперь уж  и  не услышишь!  Вот же и  не хитрая штука бандура,  а  как она у
знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все
и скажет: как темный бор в непогоду шумит, и как ветер звенит в пустой степи
по бурьяну, и как сухая травинка шепчет на высокой казацкой могиле.
     Нет,  хлопче,  не  услыхать уже  вам настоящую игру!  Ездят теперь сюда
всякие люди,  такие,  что не в одном Полесье бывали, но и в других местах, и
по всей Украине:  и  в  Чигирине,  и  в  Полтаве,  и в Киеве,  и в Черкасах.
Говорят,  вывелись уж бандуристы, не слышно их уже на ярмарках и на базарах.
У  меня еще на стене в хате старая бандура висит.  Выучил меня играть на ней
Опанас, а у меня никто игры не перенял. Когда я умру,- а уж это скоро,- так,
пожалуй, и нигде уже на широком свете не слышно будет звона бандуры. Вот оно
что!
     И запел Опанас тихим голосом песню.  Голос был у Опанаса негромкий,  да
"сумный" [Украинское слово  сумный совмещает в  себе  понятия,  передаваемые
по-русски словами:  грустный и задумчивый],- так, бывало, в сердце и льется.
А песню, хлопче, казак, видно, сам для пана придумал. Не слыхал я ее никогда
больше,  и когда после,  бывало,  к Опанасу пристану,  чтобы спел, он все не
соглашался.
     - Для кого,-говорит,-та песня пелась, того уже нету на свете.
     В  той песне казак пану всю правду сказал,  что с  паном будет,  и  пан
плачет,  даже слезы у пана текут по усам, а все же ни слова, видно, из песни
не понял.
     Ох, не помню я эту песню, помню только немного.
     Пел казак про пана, про Ивана:

     Ой, пане, ой, Иване!..
     Умный пан много знает...
     Знает, что ястреб в небе летает, ворон побивает...
     Ой, пане, ой, Иване!..
     А того ж пан не знает,
     Как на свете бывает, Что у гнезда и ворона ястреба побивает...

     Вот же,  хлопче,  будто и  теперь я  эту песню слышу и  тех людей вижу:
стоит казак с бандурой,  пан сидит на ковре,  голову свесил и плачет; дворня
кругом столпилась,  поталкивают один другого локтями;  старый Богдан головой
качает...  А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а казак
поет, как пани плачет над паном, над Иваном:
     Плачет пани, плачет, А над паном, над Иваном черный ворон крячет.
     Ох, не понял пан песни, вытер слезы и говорит:
     - Ну,  собирайся,  Роман!  Хлопцы,  садитесь на коней!  И  ты,  Опанас,
поезжай с  ними,-  будет уж  мне  твоих песен слушать!..  Хорошая песня,  да
только никогда того, что в ней поется, на свете не бывает.
     А у казака от песни размякло сердце, затуманились очи.
     - Ох, пане, пане,- говорит Опанас,- у нас говорят старые люди: в сказке
правда и в песне правда. Только в сказке правда - как железо: долго по свету
из рук в  руки ходило,  заржавело...  А  в  песне правда -  как золото,  что
никогда его ржа не ест... Вот как говорят старые люди!
     Махнул пан рукой.
     - Ну,  может,  так в вашей стороне,  а у нас не так...  Ступай, ступай,
Опанас,- надоело мне тебя слушать.
     Постоял казак с минуту, а потом вдруг упал перед паном на землю:
     - Послушай меня,  пане!  Садись на коня,  поезжай к своей пани:  у меня
сердце недоброе чует.
     Вот уж тут пан осердился, толкнул казака, как собаку, ногой.
     - Иди ты от меня прочь!  Ты, видно, не казак, а баба! Иди ты от меня, а
то как бы с тобой не было худо... А вы что стали, хамово племя? Иль я не пан
вам больше?  Вот я  вам такое покажу,  чего и ваши батьки от моих батьков не
видали!..
     Встал Опанас на ноги,  как темная туча, с Романом переглянулся. А Роман
в стороне стоит, на рушницу облокотился, как ни в чем не бывало.
     Ударил  казак  бандурой об  дерево!  -  бандура  вдребезги разлетелась,
только стон пошел от бандуры по лесу.
     - А  пускай же,-  говорит,-  черти на  том  свете учат такого человека,
который разумную раду не слушает- Тебе, пане, видно, верного слуги не надо.
     Не успел пан ответить,  вскочил Опанас в седло и поехал. Доезжачие тоже
на коней сели.  Роман вскинул рушницу на плечи и пошел себе, только, проходя
мимо сторожки, крикнул Оксане:
     - Уложи хлопчика, Оксана! Пора ему спать. Да и пану сготовь постелю.
     Вот скоро и ушли все в лес вон по той дороге; и пан в хату ушел, только
панский конь стоит себе,  под деревом привязан.  А  уж и темнеть начало,  по
лесу шум идет,  и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь... Уложила
меня Оксана на сеновале, перекрестила на ночь... Слышу я, моя Оксана плачет.
     Ох,  ничего-то  я  тогда,  малый хлопчик,  не понимал,  что кругом меня
творится! Свернулся на сене, послушал, как буря в лесу песню заводит, и стал
засыпать.
     Эге!  Вдруг слышу,  "то-то  около сторожки ходит...  подошел к  дереву,
панского коня отвязал.  Захрапел конь,  ударил копытом;  как пустится в лес,
скоро и  топот затих...  Потом слышу,  опять кто-то по дороге скачет,  уже к
сторожке. Подскакал вплоть, соскочил с седла на землю и прямо к окну.
     - Пане,  пане!  -  кричит голосом старого Богдана.-  Ой,  пане,  отвори
скорей! Вражий казак лихо задумал, видно: твоего коня в лес отпустил.
     Не  успел старик договорить,  кто-то  его  сзади схватил.  Испугался я,
слышу - что-то упало...
     Отворил пан  двери,  с  рушницей выскочил,  а  уж  в  сенях  Роман  его
захватил, да прямо за чуб, да об землю...
     Вот видит пан, что ему лихо, и говорит:
     - Ой, отпусти, Ромасю! Так-то ты мое добро помнишь?
     А Роман ему отвечает:
     - Помню я, вражий пане, твое добро и до меня, и до моей жинки. Вот же я
тебе теперь за добро заплачу... А пан говорит опять:
     - Заступись,  Опанас,  мой верный слуга!  Я  ж тебя любил,  как родного
сына. А Опанас ему отвечает:
     - Ты  своего верного слугу прогнал,  как  собаку.  Любил меня так,  как
палка любит спину, а теперь так любишь, как спина палку... Я ж тебя просил и
молил,ты не послушался...
     Вот стал пан тут и Оксану просить:
     - Заступись  ты,   Оксана,  у  тебя  сердце  доброе.  Выбежала  Оксана,
всплеснула руками:
     - Я ж тебя, пане, просила, в ногах валялась: пожалей мою девичью красу,
не позорь меня,  мужнюю жену.  Ты же не пожалел, а теперь сам просишь... Ох,
лишенько мне, что же я сделаю?
     - Пустите,- кричит опять пан,- за меня вы все погибнете в Сибири...
     - Не  печалься за нас,  пане,-  говорит Опанас.-  Роман будет на болоте
раньше твоих доезжачих,  а я,  по твоей милости,  один на свете, мне о своей
голове думать недолго.  Вскину рушницу за плечи и пойду себе в лес... Наберу
проворных хлопцев и будем гулять... Из лесу станем выходить ночью на дорогу,
а когда в село забредем,  то прямо в панские хоромы.  Эй,  подымай,  Ромасю,
пана, вынесем его милость на дождик.
     Забился тут пан, закричал, а Роман только ворчит про себя, как медведь,
а казак насмехается. Вот и вышли.
     А  я  испугался,  кинулся в хату и прямо к Оксане.  Сидит моя Оксана на
лавке-белая, как стена...
     А по лесу уже загудела настоящая буря:  кричит бор разными голосами, да
ветер воет,  а когда и гром полыхнет. Сидим мы с Оксаной на лежанке, и вдруг
слышу я,  кто-то в лесу застонал.  Ох, да так жалобно, что я до сих пор, как
вспомню, то на сердце тяжело станет, а ведь уже тому много лет...
     - Оксано,- говорю,- голубонько, а кто ж это там в лесу стонет?
     А она схватила меня на руки и качает.
     - Спи,- говорит,- хлопчику, ничего! Это так... лес шумит...
     А  лес и  вправду шумел,  ох,  и шумел же!  Просидели мы еще сколько-то
времени, слышу я: ударило по лесу будто из рушницы.
     - Оксано,- говорю,- голубонько, а кто ж это из рушницы стреляет?
     А она, небо'га, все меня качает и все говорит:
     - Молчи, молчи, хлопчику, то гром божий ударил в лесу.
     А сама все плачет и меня крепко к груди прижимает, баюкает: "Лес шумит,
лес шумит, хлопчику, лес шумит..."
     Вот я лежал у нее на руках и заснул...
     А наутро,  хлопче, прокинулся, гляжу: солнце светит, Оксана одна в хате
одетая спит. Вспомнил я вчерашнее и думаю: это мне такое приснилось.
     А оно не приснилось,  ой, не приснилось, а было на-правду. Выбежал я из
хаты, побежал в лес, а в лесу пташки щебечут, и роса на листьях блестит. Вот
добежал до кустов,  а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом. Пан спокойный
и бледный,  а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А
на груди и у пана, и у доезжачего кровь.

        x x x

     - Ну,  а что же случилось с другими? - спросил я, видя, что дед опустил
голову и замолк.
     - Эге!  Вот же все так и сделалось,  как сказал казак Опанас.  И сам он
долго  в  лесу  жил,  ходил  с  хлопцами по  большим дорогам да  по  панским
усадьбам. Такая казаку судьба на роду была написана: отцы гайдамачили, и ему
то же на долю выпало.  Не раз он, хлопче, приходил к нам в эту самую хату, а
чаще всего,  когда Романа не бывало дома.  Придет,  бывало,  посидит и песню
споет, и на бандуре сыграет. А когда и с другими товарищами заходил,- всегда
его Оксана и Роман принимали.  Эх,  правду тебе,  хлопче, сказать, таки и не
без греха тут было дело.  Вот придут скоро из лесу Максим и Захар,  посмотри
ты на них обоих:  я ничего им не говорю, а только кто знал Романа и Опанаса,
тому сразу видно, который на которого похож, хотя они уже тем людям не сыны,
а внуки... Вот же какие дела, хлопче, бывали на моей памяти в этом лесу...
     А шумит же лес крепко,- будет буря!


        III

     Последние слова рассказа старик говорил как-то  устало.  Очевидно,  его
возбуждение прошло и  теперь сказывалось утомлением:  язык  его  заплетался,
голова тряслась, глаза слезились.
     Вечер спустился уже на землю,  в лесу потемнело,  бор волновался вокруг
сторожки, как расходившееся море; темные вершины колыхались, как гребни волн
в грозную непогоду.
     Веселый  лай  собак  возвестил приход  хозяев.  Оба  лесника  торопливо
подошли к избушке,  а вслед за ними запыхавшаяся Мотря пригнала затерявшуюся
было корову. Наше общество было в сборе.
     Через несколько минут мы  сидели в  хате;  в  печи весело трещал огонь;
Мотря собрала "вечерять".
     Хотя я  не раз видел прежде Захара и  Максима,  но теперь я взглянул на
них с особенным интересом. Лицо Захара было темно, брови срослись над крутым
низким  лбом,  глаза  глядели угрюмо,  хотя  в  лице  можно  было  различить
природное добродушие,  присущее  силе.  Максим  глядел  открыто,  как  будто
ласкающими  серыми  глазами;  по  временам  он  встряхивал своими  курчавыми
волосами, его смех звучал как-то особенно заразительно.
     - А чи не рассказывал вам старик,-  спросил Максим,-  старую бывалыцину
про нашего деда?
     - Да, рассказывал,- отвечал я.
     - Ну,   он  всегда  вот  так!   Лес  зашумит  покрепче,  ему  старое  и
вспоминается. Теперь всю ночь никак не заснет.
     - Совсем мала дитына,-добавила Мотря, наливая старику щей.
     Старик как будто не  понимал,  что речь идет именно о  нем.  Он  совсем
опустился,  по временам бессмысленно улыбался,  кивая головой;  только когда
снаружи налетал на  избушку порыв  бушевавшего по  лесу  ветра,  он  начинал
тревожиться и наставлял ухо, прислушиваясь к чему-то с испуганным видом.
     Вскоре в  лесной избушке все  смолкло.  Тускло светил угасающий каганец
[Каганец -  черепок, в который наливают сало и кладут светильню], да сверчок
звонил свою однообразно-крикливую песню...  А  в лесу,  казалось,  шел говор
тысячи могучих,  хотя и  глухих голосов,  о чем-то грозно перекликавшихся во
мраке.  Казалось,  какая-то  грозная  сила  ведет  там,  в  темноте,  шумное
совещание,  собираясь со  всех сторон ударить на жалкую,  затерянную в  лесу
хибарку.  По временам смутный рокот усиливался, рос, приливал, и тогда дверь
вздрагивала,  точно кто-то, сердито шипя, напирает на нее снаружи, а в трубе
ночная вьюга с жалобною угрозой выводила за сердце хватающую ноту.  Потом на
время  порывы  бури  смолкали,  роковая тишина томила робеющее сердце,  пока
опять  подымался гул,  как  будто старые сосны сговаривались сняться вдруг с
своих мест  и  улететь в  неведомое пространство вместе с  размахами ночного
урагана.
     Я забылся на несколько минут смутною дремотой,  но, кажется, ненадолго.
Буря выла в  лесу на  разные голоса и  тоны.  Каганец вспыхивал по временам,
освещая избушку.  Старик сидел на своей лавке и шарил вокруг себя рукой, как
будто  надеясь найти кого-то  поблизости.  Выражение испуга и  почти детской
беспомощности виднелось на лице бедного деда.
     - Оксано,  голубонько,-  расслышал я его жалобный ропот,-  а кто же это
там в лесу стонет?
     Он тревожно пошарил рукой и прислушался.
     - Эге!  -  говорил он опять,-  никто не стонет. То буря в лесу шумит...
Больше ничего, лес шумит, шумит...
     Прошло еще  несколько минут.  В  маленькие окна то  и  дело заглядывали
синеватые огни  молнии,  высокие  деревья  вспыхивали за  окном  призрачными
очертаниями и  опять исчезали во тьме среди сердитого ворчания бури.  Но вот
резкий  свет  на  мгновение  затмил  бледные  вспышки  каганца,  и  по  лесу
раскатился отрывистый недалекий удар.
     Старик опять тревожно заметался на лавке.
     - Оксано, голубонько, а кто ж это в лесу стреляет?
     - Спи,  старик,  спи,-  послышался с печки спокойный голос Мотри.-  Вот
всегда так:  в бурю по ночам все Оксану зовет.  И забыл, что Оксана уж давно
на том свете. Ох-хо!
     Мотря зевнула,  прошептала молитву,  и  вскоре опять в  избушке настала
тишина, прерываемая лишь шумом леса да тревожным бормотанием деда:
     - Лес шумит, лес шумит... Оксано, голубонько...
     Вскоре  ударил  тяжелый  ливень,  покрывая  шумом  дождевых  потоков  и
порывание ветра, и стоны соснового бора...

        1886


        ПРИМЕЧАНИЯ

     Рассказ написан в  январе 1886 года и напечатан в том же году в журнале
"Русская мысль", No 1.
     "...Рассказ  этот  написан совсем-таки  по  заказу,-  сообщал Короленко
своему брату Юлиану в  письме от  23 января 1886 года,-  объявления о  нем в
газетах  появились,   когда  он   еще  не  был  окончен,   и   мне  пришлось
порядочно-таки  испортить себе  крови срочной работой.  Если  рецензенты его
"распушат",  то это будет иметь основание,  это,  собственно, художественная
безделка".
     Мелодия лесного шума,  которой проникнут весь рассказ, впервые поразила
Короленко в  годы  его  раннего детства.  В  "Истории моего современника" он
передает воспоминание о  своей  первой  прогулке в  сосновом бору  в  раннем
детстве: "Здесь меня положительно заворожил протяжный шум лесных верхушек, и
я остановился как вкопанный на дорожке...  Я, кажется, чувствовал, что "один
в  лесу" -  это,  в  сущности,  страшно,  но,  как заколдованный,  не мог ни
двинуться,  ни произнести звука, и только слушал то тихий свист, то звон, то
смутный говор и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую
и осмысленную гармонию,  в которой улавливались одновременно и общий гул,  и
отдельные голоса живых гигантов,  и колыхания, и тихие поскрипывания красных
стволов... Все это как бы проникало в меня захватывающей могучей волной... Я
переставал чувствовать себя отдельно от  этого моря жизни,  и  это  было так
сильно,  что когда меня хватились и брат матери вернулся за мной, то я стоял
на том же месте и не откликался...  Впоследствии эта минута часто вставала в
моей душе,  особенно в часы усталости,  как первообраз глубокого,  но живого
покоя..."   На   фоне   этого  лесного  шума  и   ведет  свое  повествование
дед-украинец.  В одном из писем Короленко говорит, что черновик рассказа был
так  испещрен  украинскими оборотами и  словами,  что  его  пришлось  сильно
выправлять при переписке (см.  в  настоящем томе примечание к "Судному дню",
стр. 470).

     Стр. 79. Летка - ружейная картечь.



        В.Б.Катаев. Мгновения героизма



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Просвещение", Москва, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Короленко входит в  круг нашего чтения рано.  Чаще всего запоминаются с
детских лет его "Дети подземелья"*.
     ______________
     *  Правда,  книги  с  таким  названием  у  Короленко нет:  так  назвали
обработанный для детского чтения отрывок из его повести "В дурном обществе".

     Вместе с героем повести Васей,  мальчиком из "благополучной семьи",  мы
вдруг  оказываемся в  заброшенном склепе,  в  компании отверженных городским
обществом отважного и дерзкого Валека и его сестренки Маруси...
     Потом  мы  знакомимся  с  историей  слепого  музыканта.  Слепорожденный
мальчик,  жизнь которого должна пройти в темноте, смог не замкнуться в себе,
не  ожесточиться.  Увлечение музыкой стало в  его  жизни путеводной нитью...
Позже,  если возвращаемся к "Слепому музыканту" повзрослевшими,  мы начинаем
понимать  глубинный,  философский смысл  повести.  Для  человека  врожденным
является  неутолимое  стремление к  свету,  к  полноте  жизни,  говорит  нам
Короленко, и на этом пути он способен преодолеть все преграды.
     Эти знакомые с  детства произведения -  лишь небольшая часть того,  что
написано Владимиром Галактионовичем Короленко.
     Нельзя понять Короленко-писателя,  не  зная  хотя  бы  в  общих  чертах
личность  этого  замечательного  человека,  события  его  жизни,  в  которой
писательский  труд   занял  место  не   сразу  и   никогда  не   осознавался
исключительным,  единственным и  главным.  С ранней молодости до конца своих
дней Короленко прошел "трудным путем героя", как сказал о нем Горький.
     Славу   Короленко  составляют  десятка  полтора  прекрасных  рассказов,
повестей,  несколько публицистических книг;  им  написана  масса  газетных и
журнальных  статей.  Но  еще  больше  осталось  после  него  незавершенного,
начатого,  оставленного на  середине,  необработанного.  Главная его  книга,
автобиографическая  "История  моего  современника",   над  которой  писатель
работал последние шестнадцать лет своей жизни, также осталась незаконченной.
     Слишком  часто  писателю приходилось делать  выбор,  который однажды он
сформулировал  прямо:   быть  ли  революционером,   практическим  участником
жизненной борьбы, или художником, наблюдающим и описывающим жизнь?
     В  "Истории моего современника" Короленко писал:  "У меня с юности была
привычка облекать в  слова свои впечатления,  подыскивая для  них  наилучшую
форму,  не успокаиваясь,  пока не находил ее". Судьба рано предназначила ему
быть писателем.  Не вообще литератором,  а русским писателем,  которому дано
выступить  после   Тургенева  и   Толстого,   продолжить  начатое   славными
предшественниками.   Но   посвятить  себя  без  остатка  писательскому  делу
Короленко не хотел и не мог.
     В той же автобиографической книге есть глава - воспоминания о похоронах
Некрасова,  когда,  казалось,  вся  молодежь Петербурга пришла  проститься с
любимым поэтом,  и  о речи Достоевского на его могиле.  Короленко врезался в
память не знаменитый спор между Достоевским и  молодежью,  который возник во
время его речи,  -  о том,  кому, Некрасову или Пушкину и Лермонтову, должно
принадлежать  первенство  в   русской   поэзии.   Поразило  другое:   "когда
Достоевский  своим   проникновенно-пророческим  голосом   назвал   Некрасова
последним великим поэтом из "господ".  Придет время, и оно уже близко, когда
новый  поэт,   равный  Пушкину,  Лермонтову,  Некрасову,  явится  из  самого
народа..."  В  этих  словах Достоевского Короленко и  многие его  сверстники
увидели    предсказание   близости   "глубокого   социального   переворота",
пророчество о  народе,  "грядущем на арену истории".  Ведь в  это время он и
сотни,   тысячи  его  сверстников,  юношей  и  девушек  1870-х  годов,  были
воодушевлены с