дил... Всю ночь, бывало,
огонек у него в келье:  мастерит что-то,  либо эту книгу читает. И сделал он
земное подобие,  вроде бы сказать шар земной,  и тут тебе солнце, и земля, и
звезды.  Заведет  пружину -  и  пойдет  эта  земля  в  ход,  и  солнце  тебе
выкатывается, и луна круг земли ходит, и, стало быть, - звезды тоже по своим
местам... Как у бога, так и у него... в аккурат!
     - Ну, в этом, я полагаю, греха нету, - сказал Андрей Иванович, - потому
это называемый глобус.
     Я повернул голову,  чтобы видеть, какое впечатление произвели эти слова
городского человека на собеседников.  Услышав его приговор, снабженный таким
мудреным словом, старообрядец глядел несколько секунд растерянным взглядом.
     - Нету греха, говоришь? - в этаком-то деле?..
     - То-то,  сказывают, в этом еще греха нету, - продолжал Савин, - потому
что это подобие на славу божию,  значит - для вразумления человеков... Ну, а
вы  послушайте дальше.  Стало  быть,  сколько-то  прожил он  и  помер скорою
смертью, без покаяния. Пал у себя в келье и умер.
     - Оно и видно, что уж бог не потерпел, - вставил раскольник.
     - Ну, значит, как помер он, надо было сундуки вскрывать. А замки у него
так хитро прилажены:  бились,  бились -  ничего не поделают.  Вот и позвали,
слышь,  для этого дела нашего деревенского одного...  Мастер тоже был на все
руки. Он и отпер.
     - Ну?
     - Нехорошо, действительно... В одном, слышь, сундуке деньги так пачками
и лежат, веревочками обвязаны. Он, значит, с иконой-то езжал не раз... А как
другой открыли,  так тут уж -  тьфу!..  И  сказать грешно:  лежит в  сундуке
сделана девица, как быть живая...
     Старообрядец, поднявшийся на локоть, с горящими глазами, не вытерпел и,
перебив рассказчика, досказал сам:
     - И, слышь, толкнуть эту девицу под ложечку, - сейчас она срамные слова
может говорить...
     - Слов-то, мы положим что, не слыхали, - сказал Савин.
     Андрей Иванович молча и сосредоточенно покачал головой.  Ободренный его
видом, старообрядец заговорил с страстным возбуждением:
     - Да  ведь это,  братец мой,  что он говорит!..  Ведь уж въявь для всех
знамение было от бога, что нельзя ему, батюшке, больше ихнего места терпеть.
Насмердело!
     В  котелке закипело.  Савин отодвинул котелок от  огня  и  затем сказал
своим ровным голосом:
     - Знамение,  братец,  понимать тоже надо,  к чему оно дается.  Видите -
опять это верно он говорит,  что было знамение.  Стало быть,  на "порядке" у
нас -  видели,  может,  часовенька махонькая стоит.  Тут прежние годы вертеп
был.  Этто вот завтра,  к отвалу ярмарки, мордва соберется, видимо-невидимо.
Так вот в  прежние года,  не очень давно,  у  них в  этом месте игрища была;
девки,  бывало,  хороводы водют,  песни поют, а парни на гармониях играют, в
дуды дудят...  И все,  значит,  у самого монастыря;  конечно, нехорошо, само
собой. Бывало тут всего... И пришла, знаешь, один раз к игрищу этому девица,
сторонняя какая-то. Мордва - вся белая, а девица эта в черном платье, только
голова белым платком повязана.  Вот пришла,  стала средь игрища, стоит, этак
руки вытянула,  глазами в одно место смотрит.  А чья девица, неизвестно. Вот
разошлась мордва с игрища,  а она стоит.  Ночь пришла, - она все ни с места.
Наконец,  того,  поверите ли,  на заре вышли наши бабы коров гнать... Что за
диво:  стоит девица середь полянки,  ровно статуй,  перепугала народ весь...
Стали которые подходить,  спрашивают:  "Что, мол, девонька? По какой причине
стоишь?"  Ни слова.  Ну,  тут уж увидели,  что дело это не простое.  Приехал
исправник Воронин,  свели ту девицу силом с  места,  и  стала она после того
объяснять:  "Вышла,  говорит,  на  игрищу и  вдруг  этто  вижу:  все  кругом
провалилось... Я одна на малыим месте стою, и ступить мне некуда... А икона,
значит, на облаке в небо поднялась..."
     - Ну,  вот  видите!  -  подхватил старообрядец.  -  Ведь уж  это  въяве
обозначает, что ихнему месту не стоять...
     Андрей  Иванович сосредоточенно покачал головой и  сказал,  обращаясь к
Ивану Савину:
     - Поэтому, вижу я, ваше дело ай-ай плохо...
     - А я так полагаю,  -  ответил Иван Савин,  -  не может быть, чтобы нам
провалиться, потому ты рассуди сам, милый человек: первое дело игрищу с этих
самых пор унистожили,  отслужили на том месте молебен с  иконой и  поставили
часовенку...
     - Да что игрища!..  Будто в одной игрище дело, - перебил возражатель, -
насмердело ваше место перед господом, аки Содома!
     Иван Савин снял совсем котелок с огня, попробовал кашу и сказал другому
"бекетчику":
     - Готово,  дядя  Силантий,  пущай  вот  поостынет  маленько.  -  Затем,
обратясь к собеседнику,  ответил:  -  Это,  брат, ты сверх ума говоришь. Это
неизвестно.  Конечно,  грешны и мы, а все за монахов, авось господь с нас не
взыщет. Они особо, мы особо... потому мы разве монахам молимся? Мы владычице
молимся, вот кому... Тоже ведь и об вас было знамение...
     - Мало ли!  -  угрюмо сказал старообрядец и  затем поднялся.  -  Пора и
запрягать нам.
     Оба они с товарищем пошли к лошадям.
     Белесый мужичок,  сидевший в  телеге и слушавший очень внимательно весь
разговор,   подошел  к  огню  и,  почесывая  руками  брюхо,  сказал,  лукаво
подмигивая в сторону ушедших:
     - Не любят... Как про них заговорили, им и запрягать надо...
     И затем, постояв несколько секунд, он опять улыбнулся и сказал:
     - А у нас,  слышь, еще кака-то новая вера прискочила. Астрицка, что ли,
сказывают. Часовню хотят строить.
     - А какое же,  говоришь, знамение об них? - обратился Андрей Иванович к
Савину.
     - Да  вот знамение тоже не  малое.  Ходит тут паренек ихний,  безумный.
Этто недавно целую деревню спалил,  а  прежде того у  нас в  монастыре не  в
урочное  время  на  колокольню  забился  и   давай  звонить...   Народ  весь
перебулгачил.  Просто  сказать  -  юродивый  паренек  этот.  А  отчего  стал
юродивый,  так  вот от  чего.  Был он  у  них за  первеющего начетчика и  на
радениях ихних заместо попа читал.  "Вот,  говорит,  однажды,  -  сам ведь и
рассказывает это,  когда в себя приходит,  - много, говорит, читал, толковал
от ума,  в перстах божество разбирал...  Устал. Выхожу, говорит, на крыльцо,
стал,  говорит,  супротив ветру,  прохлаждаюсь маленько. А дело вечернее. На
небе звезды горят и луна стоит,  -  светло,  как вот днем.  Только, говорит,
слышу, вдруг трещит что-то над лесом. Оглянулся туда: летит поверх лесу змий
крылатый,  а-агромаднейший змий  летит,  весь  пламенем пышет и  трещит так,
ровно бы в трещотку...  Оглянуться,  говорит,  не успел я,  -  уж он полнеба
покрыл и  прямо на  нашу деревню,  да ко мне,  да пасть расставляет..."  Вот
ждут-пождут в избе,  а парня все нету. Вышли за ним, а он лежит пластом, как
неживой.  С  тех  пор  и  ума  решился.  Когда  и  опомнится,  так  все-таки
ненадолго...
     - Галактионыч, вы не спите? - спросил у меня Андрей Иванович.
     - Нет, Андрей Иваныч, не сплю.
     - Слушаете?
     - Слушаю.
     Он  помолчал,  по-видимому ожидая от  меня еще что-то,  потом сказал (я
представлял себе при этом его наморщенный лоб и сосредоточенный взгляд):
     - Удивительное дело,  право!..  Вот  мы  сколько лет в  городах живем и
никаких чудес не видали. А у вас кругом, куда ни повернись, чудеса... Или уж
просты вы очень...
     - Ах,  милый!  - сказал Иван Савин. - Нешто можно городского человека к
мужику применить?..  Ты вот,  скажем, сапожник. Купил ты товару, сшил сапог,
несешь его к барину или,  будем говорить,  к купцу. Сейчас он смотрит: сапог
форсистый,  товар хороший,  работу твою знает,  и спрашивает он у тебя цену.
Ты, к примеру, просишь пять рублей, он тебе - четыре. А уж оба верно знаете,
что за четыре с  полтиной сапог этот идет.  Ежели,  скажем,  нужда тебе,  ты
опять у него же просишь. Так ли я говорю?
     - Ну, ну!.. к чему только ты это применишь?
     - А к тому,  что,  значит,  ты в своей воле живешь,  и должен ты больше
уважать давальцу.  А мужик... он кругом как есть в божьей воле ходит. Сейчас
вот парит крепко,  а  из-за  лесу вон уж  туча глядит.  Тебе это ни к  чему,
только что разве промокнешь.  А мужик - уж он соображает, стало быть, к чему
господь  батюшка  эту   тучу  приспособляет.   Вот  теперь  для  хлебов  она
пользительна,  и  мы  должны бога  благодарить.  А  иной раз  бывает:  хлеба
налились, вдруг холодом пахнет, побежит-побежит градовое облако. Тут уж надо
мужику ко  владычице прибегать,  икону мы подымаем,  молимся:  отвороти!  И,
стало быть,  ежели может еще грехам нашим терпеть,  то заступится,  пронесет
мимо. А ежели уж невозможно ей терпеть, мы должны бедствовать. Так-то...
     - И видите вы себе от иконы заступление?
     - И-и,  как не  видать!  Явственно видим.  Давно ли было,  третьего или
четвертого году,  появился червь на  хлебах...  И  нигде не  было,  только у
нас...  что на  ржи,  что на  просах,  и  даже лен жрал.  Из себя небольшой,
черный,  мохнатенький,  глаза у  него  востренькие,  а  ежели подразнишь его
соломинкой,  так он и вскидывается,  ровно бы,  сказать вам, змееныш. Злющий
червь!  Пошел я  с  мальчонкой,  с племяшом,  на ниву посмотреть.  Хлыстнули
прутом по  колосу,  -  поверишь ли,  как дождь,  вот как дождь этого червяка
посыпалось.  Ну,  видим мы такое наслание, стало быть, не иначе - надо икону
поднимать.  Подняли,  прошли с молебствием,  и взялась тут туча - а-агромная
туча - и ударила на поля ветром да грозой. Что же вы думаете: вышли наутро в
поле - ни одного червя!
     - А насчет того, чтобы больных исцелять... бывало ли?
     - В  прежние года  много бывало.  А  теперь не  слышно.  В  книжках вот
писано... Значит, про моровую язву и потом насчет болящих...
     - А у нас так вот была же чуда от иконы,  - вмешался белесый мужичонко,
- и,  слышь, не в давние года. Стало быть, жила в нашем городу купчиха одна,
и  дочь у  той купчихи была хворая.  Скрючило ее с  тринадцатого году,  ноги
отняло,  и не стало ей росту. Все, бывало, на лежанке сидит, и, ежели на нее
стороннему человеку посмотреть, как есть малая девчонка, а уж в ту пору было
ей по семнадцатому году.  Много тоже молились они, что икон поднимали, - все
не берет сила!..  Почаевска,  слышь,  и то не могла помочи ей...  Только раз
приснился той  девице  старичок седенький:  "Сходи,  говорит,  ты,  скорбная
девица,  к Николе, в Н-ское село". Ну, они и поехали. И ведь что думаете вы:
положили девицу наземь,  принесли икону,  и  стала девица на  ноги  маленько
подыматься.  Сама после сказывала:  как понесли икону, так будто от головы к
ногам ее ветром опахнуло,  -  значит,  сила изошла.  И с тех пор выпрямилась
девица вполне и такая стала красавица!.. Приехала через три года в то село с
матерью,  - священник ее и не узнал. "А где же, говорит, болящая?" - "А это,
говорит,  я самая".  За хорошего жениха замуж вышла,  право!..  Своя лавка у
него в городу,  и капитал хороший...  Вот,  братцы, удивительная чуда была у
нас! - и белесый мужичонко посмотрел на нас довольными глазами.
     - Конечно, бывает, - сказал Иван Савин.
     - Галактионыч! - окликнул меня опять Андрей Иванович. - Слыхали вы это?
     - Слышал.
     - А как думаете, может ли это быть?
     - Я думаю, что он не врет.
     - Э,  не туда гнете:  не врет!..  С чего ему врать-то?  Денег за это не
дадут... А вы скажите, в чем сила самая? Скажем так: холере надо уже и самой
прекратиться,  -  тоже ведь не вечно ей быть. К тому времени приносят икону.
Холера,  значит,  прошла -  чудо!..  Ну, хорошо, и насчет дождя то же самое:
тучу ветром пригнало.  А ежели девицу теперь,  которая скрючивши три года, и
вдруг выпрямляет и вполне, значит, делает из нее человека... Это как?
     - Вера, Андрей Иванович...
     Андрей Иванович опять выжидающе помолчал.
     - Вера, вы говорите?.. То-то вот и есть. Э-эх, господа, господа!..
     И Андрей Иванович недовольно махнул рукой.


        XIV

     Он  был  сильно не  в  духе,  и  хотя вообще очень трудно было уследить
каждый  раз  причины той  или  другой  перемены в  его  довольно причудливом
настроении,  но на этот раз мне казалось,  что я его понимаю. Рассказы Ивана
Савина,   его  спокойный  голос,   бесповоротная  уверенность  и   очевидная
правдивость -  все  это  произвело  на  горожанина сильное  впечатление.  Он
невольно поддавался настроению веры,  чудес  и  непосредственного общения  с
таинственными силами природы.  Между тем  во  мне  он,  с  обычною чуткостью
нервных людей,  улавливал совершенно другое умственное настроение,  не менее
бесповоротное,  - и это мешало цельности его впечатления. Формулировать ясно
свои вопросы он  не  мог,  я  на его вызовы не поддавался,  и  потому Андрей
Иванович ворчал что-то про себя и сердито укладывался возле шалаша.
     - А что, Андрей Иванович, не пойдем ли?..
     - Куда вам торопиться! - ответил он ворчливо.
     Я не без удивления заметил,  что,  обыкновенно бодрый и неутомимый,  он
поворачивался теперь лениво,  с  некоторым трудом.  Вследствие этого у  меня
невольно мелькнуло подозрение относительно какого-нибудь  нового приключения
во время посещения знакомого в Сивухе.
     Я не возражал.  Мне было приятно бродить среди этих полей, не рассуждая
и  не  заботясь о  том,  дойдем ли в  назначенное время до намеченного ранее
ночлега или будем путаться ночью где попало.
     Вскоре Андрей Иванович захрапел.  Белесый мужичонко,  ехавший откуда-то
издалека,  запрягал  лошадь,  "бекетчики",  перекрестясь,  уселись  за  свой
котелок,  и  до  меня  долетали слова тихого разговора.  Сначала дело шло  о
каких-то двух с полтиной и о новых подшинах для купленной недавно телеги. Но
через некоторое время,  когда листья клена,  на  которые я  смотрел,  начали
расплываться и  слились в  какой-то неопределенно зеленый навес,  охвативший
меня со всех сторон,  - из этих двух голосов выделился грудной баритон Ивана
Савина.  Он говорил что-то неторопливо,  долго,  монотонно. Слов я не помню,
помню только,  что сначала мне было смешно, потом странно. Я чувствовал, что
постепенно,  по  мере  того как  даже зеленый навес исчезает от  взгляда,  я
попадаю все более и более во власть Ивана Савина.  И вдруг я увидел какое-то
странное небо,  совсем не то,  какое видел недавно, и странные облака ходили
по нем,  точно туманное стадо,  а  Андрей Иванович гонял их с одного края на
другой,  размахивая гигантскими руками. В это время я помнил еще, что смотрю
на  все это чьими-то  чужими глазами.  Но потом все потемнело;  где-то вдали
мерцал  одинокий огонек  из  кельи  монаха-кудесника,  потом  полетел  змий,
трещавший,  как  трещит пожар  в  сухих постройках,  и,  наконец,  появилась
неизвестная девица в черном платье и белом платочке.  Вслед за ее появлением
земля дрогнула от какого-то глухого далекого удара.  "Беда,  - сказал я себе
голосом Ивана  Савина,  -  беспременно должны  мы  теперича провалиться".  И
тотчас же решил, уже сам от себя, что гораздо лучше... проснуться.


        XV

     И  я проснулся.  В первую минуту я не мог сообразить,  где я,  и что со
мною,  и  отчего мне трудно двигаться с  места...  Над моею головой тревожно
бились листья клена,  но  теперь они  не  сверкали от  лучей солнца в  яркой
синеве,   а  бледно  рисовались  на  темно-свинцовом  фоне.  Громадная  туча
поднималась из-за лесу и все ширилась,  тихо раскидывая по небу свои крылья.
Из-под нее порывами налетал ветер, и вдали ворчал гром.
     - Вставайте скорее, Андрей Иваныч, надо хоть до деревни дойти.
     Огонь погас.  "Бекетчики" спали в шалаше. Проезжие уехали. Было поздно,
и  надвигалась гроза.  Андрей Иванович проснулся,  протер глаза  и,  в  свою
очередь,  стал будить какого-то мужика,  лежащего у шалаша.  Должно быть, он
подошел к нам, когда мы уже спали.
     Мужичок заворчал что-то и поднялся.
     - Вставай,  дядя,  а то промокнешь...  Э, да, кажись, знакомый. Видал я
тебя где-то...
     Мужичок как-то сморгнул и сконфуженно ответил:
     - Да ведь уж нигде, как в Сивухе.
     - То-то в Сивухе!..  А позвольте мне, почтенный, узнать, вы за что меня
колотили, какая может быть причина?
     - Господи! - удивился я. - Андрей Иванович, неужели опять?..
     - Засаду сделали.  Емелька,  подлец,  научил. Да еще вот этот почтенный
ввязался.
     - Да ведь мы,  -  конфузливо оправдывался мужик, - мы нешто от себя? За
людьми...  Как люди,  так и мы...  Сказывают:  больно уж ты,  милый, озорник
большой...
     - А ты видел,  как я озорничал?  - спросил Андрей Иванович с выражением
сдержанной злобы в голосе.
     - Не видал, милый, не совру... Потому выпитчи был.
     - Посмотрите вы на этот народ: сами нажрутся, а потом других колотят...
На-цы-я,  нечего сказать!  -  неожиданно для меня прибавил Андрей Иванович с
патриотическою горечью.
     - Да ведь мы что? Мы действительно выпитчи, - смиренно говорил мужик, -
у праздника были,  у сродников.  Ну,  и...  выпитчи, это верно... Так в этом
беды нету, потому что мы сами себя ведем смирно... спим. А ты, сказывают, на
ночлеге никому спокою не дал...  Мы,  конечно,  что, а бабы жаловались: так,
слышь, всю ночь шаром и катается, все одно еж по избе...
     - Тьфу!  -  сплюнул Андрей Иванович и, не говоря более ни слова, быстро
надел котомку и пошел по дороге.
     Я  догнал его,  и  мы пошли молча.  Андрей Иванович,  видимо,  злился и
унывал.  Нежданно  приобретенная слава,  которая  могла  достигнуть до  ушей
Матрены Степановны, беспокоила его всего более. Результаты сивухинского боя,
о котором он не распространялся,  тоже, вероятно, присоединили немало горечи
к  его  настроению.  Наконец,  туча покрыла большую половину неба и  грозила
ливнем, а до деревни было еще далеко.
     - Ник-когда не пойду больше!  -  злобно сказал Андрей Иванович.  - И не
зовите!  Грех один с этим народом. - И потом он меланхолически прибавил: - А
перед хорошим человеком я вполне оказался обманщиком.
     - Это вы о ком? - спросил я.
     - О  ком?  -  известно,  об  Иване  Спиридоновиче,  об  давальце.  Ведь
сапогам-то срок сегодня, в аккурат... Чай, дожидается.
     - С которых же пор он у вас хорошим человеком стал? Давно ли вы на него
сердились?
     - Сердился!..  Странно вы говорите: мало ли что мы сердился!.. Мужик на
царя три года серчал,  а тот и не знал. Так и мы. А об Иване Спиридоновиче я
так обязан понимать, что он мне первый благодетель. Когда ни приди: рупь-два
со всяким удовольствием. Конечно, после того в в цене понажмет...
     - Ну, вот видите!
     - Ничего тут не видно... Нашего брата ежели не нажимать, мы совсем бога
забудем... А что: на лице у меня синяков нет?
     Я  внимательно осмотрел  лицо  Андрея  Ивановича и  дал  успокоительный
ответ.
     - И на том спасибо!  Семейному человеку это всего хуже,  -  докторально
объяснил он. - Семейного человека лучше ты всего оглоблей исколоти, а лица и
рукой не тронь.
     - Ну, уж...
     - Чего ну? Много вы понимаете!
     Я вспомнил про Матрену Степановну и потому не возражал более. К тому же
Андрей  Иванович,  угнетаемый  обстоятельствами и  готовившийся к  "хомуту",
совершенно изменился.  Со  мной  стал строптив и  раздражителен,  о  "нацыи"
говорил  с   презрением,   зато  о   купечестве  и   давальцах  отзывался  в
меланхолически почтительном тоне.  Буйный  демократизм  первого  дня  нашего
путешествия совсем с него схлынул.
     Я отчасти приписывал это близкой грозе.
     Туча заволокла уже  небо и  теперь все  сгущалась и  все  падала книзу,
опускаясь над  полями,  на  которых побелевшие и  поблекшие хлеба  бились  и
припадали к  земле.  На  темном фоне  этой тучи несколько оторванных клочков
тумана,  прохваченных  опаловыми  отблесками,  неслись  куда-то  тревожно  и
быстро, точно запоздалые всадники, убегающие вдоль тяжелого фронта атакующей
колонны.  Гром перекатывался сердитее и  гулче,  и по временам яркая молния,
извиваясь зигзагами, бороздила набухшие грозою тучи.
     Дорога   казалась  пуста.   Мы