арок покойной матери. На эту куклу я возлагал большие
надежды и потому,  отозвав сестру в боковую аллейку сада,  попросил дать мне
ее на время.  Я так убедительно просил ее об этом, так живо описал ей бедную
больную девочку,  у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая
сначала только прижимала куклу к  себе,  отдала мне ее и  обещала в  течение
двух-трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.
     Действие этой нарядной фаянсовой барышни на  нашу больную превзошло все
мои ожидания.  Маруся,  которая увядала,  как цветок осенью, казалось, вдруг
опять ожила. Она так крепко меня обнимала, так звонко смеялась, разговаривая
со своей новой знакомой... Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно
уже  не  сходившая с  постели,  стала ходить,  водя за  собой свою белокурую
дочку, и по временам даже бегала, по-прежнему шлепая по полу слабыми ногами.
     Зато мне эта кукла доставила очень много тревожных минут. Прежде всего,
когда я нес ее за пазухой,  направляясь с нею на гору,  в дороге мне попался
старый Януш, который долго провожал меня глазами и качал головой. Потом, дня
через два,  старушка няня заметила пропажу и стала соваться по углам,  везде
разыскивая куклу.  Соня старалась унять ее,  но  своими наивными уверениями,
что  ей  кукла не  нужна,  что  кукла ушла гулять и  скоро вернется,  только
вызывала недоумение служанок и  возбуждала подозрение,  что  тут не  простая
пропажа.  Отец ничего еще  не  знал,  но  к  нему опять приходил Януш и  был
прогнан -  на  этот раз  с  еще большим гневом;  однако в  тот же  день отец
остановил меня на пути к садовой калитке и велел остаться дома. На следующий
день  повторилось то  же,  и  только через четыре дня  я  встал рано утром и
махнул через забор, пока отец еще спал.
     На горе дела были плохи, Маруся опять слегла, и ей стало еще хуже; лицо
ее  горело странным румянцем,  белокурые волосы раскидались по подушке;  она
никого не узнавала.  Рядом с ней лежала злополучная кукла, с розовыми щеками
и глупыми блестящими глазами.
     Я  сообщил Валеку свои опасения,  и  мы  решили,  что  куклу необходимо
унести обратно, тем более что Маруся этого и не заметит. Но мы ошиблись! Как
только я  вынул куклу из рук лежащей в  забытьи девочки,  она открыла глаза,
посмотрела перед  собой  смутным  взглядом,  как  будто  не  видя  меня,  не
сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем
так жалобно,  и  в исхудалом лице,  под покровом бреда,  мелькнуло выражение
такого глубокого горя,  что я  тотчас же с  испугом положил куклу на прежнее
место.  Девочка улыбнулась, прижала куклу к себе и успокоилась. Я понял, что
хотел лишить моего маленького друга первой и  последней радости ее  недолгой
жизни.
     Валек робко посмотрел на меня.
     - Как же теперь будет? - спросил он грустно.
     Тыбурций,  сидя на лавочке с печально понуренною головой, также смотрел
на  меня вопросительным взглядом.  Поэтому я  постарался придать себе вид по
возможности беспечный и сказал:
     - Ничего! Нянька, наверное, уж забыла.
     Но старуха не забыла.  Когда я на этот раз возвратился домой, у калитки
мне  опять попался Януш;  Соню я  застал с  заплаканными глазами,  а  нянька
кинула  на  меня  сердитый,  подавляющий взгляд и  что-то  ворчала беззубым,
шамкающим ртом.
     Отец спросил у  меня,  куда я  ходил,  и,  выслушав внимательно обычный
ответ,  ограничился тем,  что  повторил мне  приказ ни  под  каким  видом не
отлучаться из  дому  без  его  позволения.  Приказ был  категоричен и  очень
решителен;  ослушаться его я  не посмел,  но не решался также и обратиться к
отцу за позволением.
     Прошло четыре томительных дня.  Я  грустно ходил по  саду  и  с  тоской
смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась
над моей головой.  Что будет,  я  не знал,  но на сердце у меня было тяжело.
Меня в жизни никто еще не наказывал;  отец не только не трогал меня пальцем,
но я  от него не слышал никогда ни одного резкого слова.  Теперь меня томило
тяжелое предчувствие.  Наконец меня позвали к отцу, в его кабинет. Я вошел и
робко остановился у  притолоки.  В окно заглядывало грустное осеннее солнце.
Отец  некоторое время  сидел  в  своем  кресле перед  портретом матери и  не
поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.
     Наконец он повернулся.  Я поднял на него глаза и тотчас же опустил их в
землю.  Лицо  отца  показалось мне  страшным.  Прошло около полминуты,  и  в
течение этого времени я чувствовал на себе тяжелый, неподвижный, подавляющий
взгляд.
     - Ты взял у сестры куклу?
     Эти слова упали вдруг на меня так отчетливо и резко, что я вздрогнул.
     - Да, - ответил я тихо.
     - А знаешь ты,  что это подарок матери,  которым ты должен бы дорожить,
как святыней?.. Ты украл ее?
     - Нет, - сказал я, подымая голову.
     - Как нет?  -  вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. - Ты украл ее и
снес!.. Кому ты снес ее?.. Говори!
     Он  быстро подошел ко  мне и  положил мне на  плечо тяжелую руку.  Я  с
усилием поднял голову и взглянул вверх.  Лицо отца было бледно, глаза горели
гневом. Я весь съежился.
     - Ну,  что же ты?..  Говори!  -  И рука, державшая мое плечо, сжала его
сильнее.
     - Н-не скажу! - ответил я тихо.
     - Нет, скажешь! - отчеканил отец, и в голосе его зазвучала угроза.
     - Не скажу, - прошептал я еще тише.
     - Скажешь, скажешь!..
     Он повторил это слово сдавленным голосом,  точно оно вырвалось у него с
болью и  усилием.  Я  чувствовал,  как дрожала его рука,  и все ниже опускал
голову;  слезы одна за другой капали из моих глаз на пол,  но я все повторял
едва слышно:
     - Нет, не скажу... никогда, никогда не скажу вам... Ни за что!
     В  эту минуту во мне сказался сын моего отца.  Он не добился бы от меня
иного ответа самыми страшными муками.  В моей груди,  навстречу его угрозам,
подымалось  едва   осознанное  оскорбленное  чувство  покинутого  ребенка  и
какая-то жгучая любовь к тем, кто меня пригрел там, в старой часовне.
     Отец тяжело перевел дух.  Я съежился еще более,  горькие слезы жгли мои
щеки. Я ждал.
     Я  знал,  что он страшно вспыльчив,  что в эту минуту в его груди кипит
бешенство.  Что он со мной сделает?  Но мне теперь кажется,  что я боялся не
этого...  Даже в эту страшную минуту я любил отца и вместе с тем чувствовал,
что вот сейчас он  бешеным насилием разобьет мою любовь вдребезги.  Теперь я
совсем перестал бояться.  Кажется,  я ждал и желал, чтобы катастрофа наконец
разразилась... Если так - пусть... тем лучше - да, тем лучше.
     Отец  опять  тяжело  вздохнул.  Справился ли  он  сам  с  овладевшим им
исступлением,  я  до сих пор не знаю.  Но в  эту критическую минуту раздался
вдруг за открытым окном резкий голос Тыбурция:
     - Эге-ге!.. Мой бедный маленький друг...
     "Тыбурций пришел!" -  промелькнуло у меня в голове,  но, даже чувствуя,
как дрогнула рука отца, лежавшая на моем плече, я не представлял себе, чтобы
появление Тыбурция или  какое бы  то  ни  было другое внешнее обстоятельство
могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я считал неизбежным.
     Между  тем  Тыбурций быстро  отпер  входную дверь  и,  остановившись на
пороге, в одну секунду оглядел нас обоих своими острыми, рысьими глазами.
     - Эге-ге!..  Я  вижу  моего  молодого  друга  в  очень  затруднительном
положении...
     Отец встретил его мрачным и  удивленным взглядом,  но Тыбурций выдержал
этот взгляд спокойно.  Теперь он  был серьезен,  не кривлялся,  и  глаза его
глядели как-то особенно грустно.
     - Пан  судья!  -  заговорил он  мягко.  -  Вы  человек  справедливый...
отпустите ребенка.  Малый был в  "дурном обществе",  но,  видит бог,  он  не
сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то,
клянусь, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал
из-за этого. Вот твоя кукла, малый!
     Он развязал узелок и вынул оттуда куклу.
     Рука отца, державшая мое плечо, разжалась. В лице виднелось изумление.
     - Что это значит? - спросил он наконец.
     - Отпустите мальчика, - повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно
погладила мою опущенную голову. - Вы ничего не добьетесь от него угрозами, а
между тем я  охотно расскажу вам все,  что вы желаете знать...  Выйдем,  пан
судья, в другую комнату.
     Отец,   все   время   смотревший  на   Тыбурция   удивленными  глазами,
повиновался.   Оба  они  вышли,   а   я  остался,   подавленный  ощущениями,
переполнившими мое сердце.  В  эту минуту я ни в чем не отдавал себе отчета.
Был только маленький мальчик, в сердце которого встряхнули два разнообразных
чувства: гнев и любовь - так сильно, что это сердце замутилось. Этот мальчик
был  я,  и  мне  самому себя было как будто жалко.  Да  еще были два голоса,
смутным, хотя и оживленным говором звучавшие за дверью...
     Я  все еще стоял на том же месте,  как дверь кабинета отворилась и  оба
собеседника вошли.  Я  опять  почувствовал на  своей  голове чью-то  руку  и
вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы.
     Тыбурций взял меня на руки и  посадил,  в  присутствии отца,  к себе на
колени.
     - Приходи к нам,  -  сказал он, - отец тебя отпустит попрощаться с моей
девочкой... Она... она умерла.
     Голос  Тыбурция дрогнул,  он  странно заморгал глазами,  но  тотчас  же
встал, поставил меня на пол, выпрямился и быстро ушел из комнаты.
     Я  вопросительно поднял глаза на отца.  Теперь передо мной стоял другой
человек,  но в этом именно человеке я нашел что-то родное, чего тщетно искал
в  нем  прежде.  Он  смотрел на  меня обычным своим задумчивым взглядом,  но
теперь  в  этом  взгляде  виднелся оттенок  удивления и  как  будто  вопрос.
Казалось,  буря,  которая только что  пронеслась над  нами обоими,  рассеяла
тяжелый туман,  нависший над душой отца.  И отец только теперь стал узнавать
во мне знакомые черты своего родного сына.
     Я доверчиво взял его руку и сказал:
     - Я ведь не украл... Соня сама дала мне на время...
     - Д-да,  -  ответил он задумчиво,  -  я знаю...  Я виноват перед тобою,
мальчик, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда ли?
     Я  с живостью схватил его руку и стал ее целовать.  Я знал,  что теперь
никогда уже  он  не  будет смотреть на  меня теми страшными глазами,  какими
смотрел за  несколько минут перед тем,  и  долго сдерживаемая любовь хлынула
целым потоком в мое сердце.
     Теперь я его уже не боялся.
     - Ты  отпустишь меня  теперь  на  гору?  -  спросил  я,  вспомнив вдруг
приглашение Тыбурция.
     - Да-да... Ступай, ступай, мальчик, попрощайся, - ласково проговорил он
все еще с  тем же оттенком недоумения в голосе.  -  Да,  впрочем,  постой...
пожалуйста, мальчик, погоди немного.
     Он ушел в свою спальню и,  через минуту выйдя оттуда,  сунул мне в руку
несколько бумажек.
     - Передай это...  Тыбурцию...  Скажи,  что  я  покорнейше прошу  его  -
понимаешь?..  покорнейше прошу -  взять эти деньги... от тебя... Ты понял?..
Да еще скажи,  -  добавил отец,  как будто колеблясь,  -  скажи, что если он
знает одного тут...  Федоровича, то пусть скажет, что этому Федоровичу лучше
уйти из нашего города... Теперь ступай, мальчик, ступай скорее.
     Я  догнал  Тыбурция уже  на  горе  и,  запыхавшись,  нескладно исполнил
поручение отца.
     - Покорнейше просит...  отец...  -  И  я  стал совать ему в руку данные
отцом деньги.
     Я  не глядел ему в  лицо.  Деньги он взял и  мрачно выслушал дальнейшее
поручение относительно Федоровича.
     В подземелье,  в темном углу,  на лавочке лежала Маруся. Слово "смерть"
не  имеет еще  полного значения для детского слуха,  и  горькие слезы только
теперь,  при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло. Моя маленькая
приятельница лежала  серьезная и  грустная,  с  печально  вытянутым личиком.
Закрытые  глаза  слегка  ввалились и  еще  резче  оттенились синевой.  Ротик
немного раскрылся,  с  выражением детской печали.  Маруся как будто отвечала
этою гримаской на наши слезы.
     "Профессор" стоял у изголовья и безучастно качал головой. Кто-то стучал
в  углу топором,  готовя гробик из старых досок,  сорванных с крыши часовни.
Марусю убирали осенними цветами.  Валек спал в  углу,  вздрагивая сквозь сон
всем телом, и по временам нервно всхлипывал.


     Заключение

     Вскоре  после  описанных событий члены  "дурного общества" рассеялись в
разные стороны.
     Тыбурций и Валек совершенно неожиданно исчезли, и никто не мог сказать,
куда они  направились теперь,  как никто не  знал,  откуда они пришли в  наш
город.
     Старая часовня сильно пострадала от времени.  Сначала у нее провалилась
крыша,   продавив   потолок   подземелья.   Потом   вокруг   часовни   стали
образовываться обвалы,  и  она стала еще мрачнее;  еще громче завывают в ней
филины,  а огни на могилах темными осенними ночами вспыхивают синим зловещим
светом.
     Только  одна  могила,  огороженная частоколом,  каждую  весну  зеленела
свежим дерном, пестрела цветами.
     Мы с Соней, а иногда даже с отцом посещали эту могилу; мы любили сидеть
на  ней в  тени смутно лепечущей березы,  в  виду тихо сверкавшего в  тумане
города.  Тут мы  с  сестрой вместе читали,  думали,  делились своими первыми
молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.
     Когда же пришло время и  нам оставить тихий родной город,  здесь же,  в
последний раз,  мы оба,  полные жизни и  надежды,  произносили над маленькою
могилкой свои обеты.



        Владимир Галактионович Короленко. Ат-даван


                          Из сибирской жизни


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Сибирские рассказы и очерки"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     ______________
     *  Ат-Даван  -  станция на  Лене,  около  трехсот верст  выше  Якутска.
(Примеч. В.Г.Короленко.)


        I

     - Н-ну!   уж  и  дор-рога!  -  сказал  мой  спутник,  Михайло  Иванович
Копыленков.   -   Самая  эта  проклятая  путина,  хуже  которой  уж  и  быть
невозможно... Правду ли я говорю ай нет?
     К сожалению, Михайло Иванович говорил совершенную правду. Мы ехали вниз
по  Лене.  По всей ширине ее торчали в  разных направлениях огромные льдины,
по-местному "торосья",  которые сердитая быстрая река швыряла осенью друг на
друга,  в  борьбе со  страшным сибирским морозом.  Но мороз наконец победил.
Река  застыла,  и  только  гигантские торосья,  целый  хаос  огромных льдин,
нагроможденных в  беспорядке друг на  друга,  задавленных внизу или  кинутых
непонятным  образом  кверху,   остался  безмолвным  свидетелем  титанической
борьбы,  да  кое-где еще зияли длинные,  никогда не  замерзающие полыньи,  в
которых  прорывались  и  кипели  быстрые  речные  струи.   Над  ними  тяжело
колыхались холодные клубы пара, точно в полыньях действительно был кипяток.
     А  с обеих сторон над этим причудливым ледяным хаосом стояли молчаливые
огромные  Ленские  горы.   Жидкая  листвень  цеплялась  по  склонам,  широко
раскидывая корни,  но камень не дает ей расти, и склоны усеяны сплошь густою
древесною падалью.  Ближе вы видите трупы деревьев,  запорошенных снегом,  с
вырванными из почвы,  судорожно скрюченными корнями.  Дальше эти подробности
исчезают,  а  к  вершине горы склон покрыт валежником,  точно густою сеткой.
Упавшие деревья кажутся бесчисленными иглами,  точно хвои в сосновом лесу, а
между ними,  еще живые,  тянутся такие же прямые,  такие же тонкие и  жалкие
лиственницы, пытающие счастье над трупами предков. И только на ровной, будто
обрезанной,  вершине лес  сразу становится гуще и  тянется длинною,  темною,
траурною каймой над белым скатом берега.
     И так на десятки,  на сотни верст!..  Целую неделю уже наш возок ныряет
жалкою точкою между торосьями,  колыхаясь,  точно лодочка на  бурном море...
Целую неделю я гляжу на полосу бледного неба меж высокими берегами, на белые
склоны  с  траурной  каймой,  на  "пади"  (ущелья),  таинственно выползающие
откуда-то из тунгусских пустынь на простор великой реки, на холодные туманы,
которые тянутся без конца,  свиваются,  развертываются,  теснятся на  сжатых
скалами поворотах и  бесшумно втягиваются в  пасти  ущелий,  будто  какая-то
призрачная армия,  расходящаяся на  зимние квартиры.  Тишина томит  душу.  И
только  по  временам по  реке  ухнет  вдруг  тяжелым стоном  треснувший лед,
зашипит,   как  пролетающее  ядро,  отдастся  эхом,  как  пушечный  выстрел,
пронесется куда-то далеко назад, в оставленные нами пустынные извилины Лены,
и  долго еще звенит отголосками и  умирает,  пугая воображение причудливыми,
внезапно воскресающими дальними стонами.
     Мне было грустно.  Мой спутник томился и нервничал. Возок наш то и дело
кидало с  боку на бок,  и  уже не раз он опрокидывался совсем.  При этом,  к
великой досаде Михайла Ивановича,  случалось все как-то так, что валились мы
неизменно в  его  сторону.  Это было естественно,  но  все же  причиняло ему
большое  неудовольствие.  Однако  случись иначе,  мне  грозила бы  серьезная
опасность,  тем более что в таких случаях он,  с своей стороны,  не делал ни
малейших усилий. Только крякнет, бывало, и деловито обращается к ямщику:
     - Подымай!
     Ямщик, как ни трудно, подымает, и мы едем далее.
     Мне казалось,  что уж  месяц отделяет меня от  Якутска,  из которого мы
выехали всего дней  шесть назад,  и  чуть не  целая жизнь от  ближайшей цели
путешествия. Иркутска, до которого осталось более двух тысяч верст.
     Едем мы  тихо:  сначала нас  держали неистовые морозные метели,  теперь
держит Михайло Иванович.  Дни коротки, но ночи светлы, полная луна то и дело
глядит сквозь морозную мглу,  да и лошади не могут сбиться с проторенной "по
торосу" узкой дороги.  И  однако,  сделав станка два  или три,  мой спутник,
купчина сырой и рыхлый,  начинает основательно разоблачаться перед камельком
или  железной печкой,  без  церемонии снимая с  себя лишнюю и  даже вовсе не
лишнюю одежду.
     - Что вы, Михайло Иванович! - пытаюсь я протестовать в таких случаях. -
Станок бы еще можно сегодня...
     - Куда к  шуту торопиться-то?  -  отвечает Михайло Иванович.  -  Чайком
ополоснуть утробу-те, да на боковую.
     Есть,  "полоскаться" чаем  и  спать  -  все  это  Михайло  Иванович мог
производить в размерах поистине изумительных и все это совершал тщательно, с
любовью, почти с благоговением.
     Однако, кроме этого, у него были еще и другие соображения.
     - Народ  здесь,   -   говорил  он   таинственно,   -   на   копейку  до
чрезвычайности,  братец  ты  мой,  жаден.  Бедовый самый  народ,  потому что
золотом набалован.
     - Ну, золото-то далеко, да и не слышно ничего такого о здешних местах.
     - А вот как нас с тобой ограбят,  так и услышишь, да поздно... Чудак! -
прибавлял он, быстро впадая в "сердце", - какая это есть сторона, не знаешь,
что ли?  Это тебе не Расея!  Гора,  да падь, да полынья, да пустыня... Самое
гиблое место.
     Вообще  Михаилу  Ивановичу "здешняя сторона" не  внушала ничего,  кроме
искреннего омерзения и брезгливости.  Все здесь, начиная с угрюмой природы и
людей  и  кончая  бессловесною тварью,  не  избегало  с  его  стороны  самой
придирчивой критики.  Он  знал только одно:  здесь,  если "пофартит",  можно
скоро и  крупно разжиться ("в  день  человеком сделаешься"),  и  поэтому жил
здесь  уже  несколько лет,  зорко  выглядывая случай и  стремясь неуклонно к
известному  "пределу",   после  которого  намеревался  вернуться  "во   свою
сторону", куда-то к Томску. В этом отношении он напоминал человека, которому
за  известное вознаграждение предложили пробежать голым по  сильному морозу.
Михайло Иванович согласилс