соф не пожелал сделать удовольствие ни своим ученикам,
ни  доброму афинскому народу.  "Исследуем этот  вопрос,-  говорил он.-  Если
окажется,  что мне надо бежать,-  я  убегу;  а если нужно умереть,  то умру.
Припомним: не говорили ли мы раньше, что не смерть должна страшить разумного
человека, а неправда? Справедливо ли соблюдать нами же установленные законы,
пока они нам лично приятны,  а неприятные нарушать?  Кажется,  память мне не
изменила: ведь мы действительно что-то говорили об этих предметах?"
     - Да, говорили,- ответил ученик.
     - И кажется, все были в этом вопросе согласны?
     - Да.
     - Но, может быть, правда есть правда для других, а не для нас?
     - Нет, правда одинакова для всех, и для нас тоже.
     - Но,  может быть,  когда нам,  а  не  другим приходится умирать,  то и
правда превращается в. неправду?
     - Нет, Сократ, правда остается правдой при всех обстоятельствах.
     Когда   таким  образом  ученик  последовательно  согласился  со   всеми
посылками Сократа, философ, улыбаясь, перешел к умозаключению:
     - Но если так, друг мой, то не следует ли, пожалуй, мне умереть? Или уж
моя голова так ослабела,  что я не в состоянии сделать верного заключения?..
Тогда поправь меня,  добрый друг, и укажи правильный путь моей заблудившейся
мысли.
     Ученик закрыл лицо плащом и отвернулся.
     - Да,- сказал он,- я вижу теперь, что ты непременно умрешь...
     И в этот темный вечер,  когда море металось и глухо шумело под туманом,
а  изменчивый ветер шевелил паруса кораблей с  тихим и грустным недоумением;
когда на улицах Афин граждане, встречаясь, спрашивали друг друга:
     "Он умер?"  -  и  голоса их звучали робкою надеждой,  что это неправда;
когда первое дыхание проснувшейся совести,  как первый предвестник бури, уже
шевельнуло сердце афинского народа и  даже,  казалось,  лица  домашних богов
устыдились и потемнели,-  в этот вечер, с закатом солнца, упрямец выпил чашу
смерти...
     Ветер  крепчал,  сильнее  закутывая город  пеленой  морских туманов,  и
начинал с  яростью трепать паруса,  запоздавшие в  гавань.  И Эриннии {Прим.
стр.  332} заводили свои мрачные песни в  сердцах граждан,  возбуждая в  них
грозу,  от которой впоследствии погибли обвинители Сократа...  Но в  тот час
эти первые порывы раскаяния метались еще смутно и неясно. Граждане еще более
сердились на  Сократа,  зачем он  не  доставил им облегчения своим побегом в
Фессалию; злились на учеников его, которые ходили в последние дни печальные,
мрачные,  как  живые  упреки;  злились  на  судей,  у  которых не.  было  ни
благоразумия,  ни мужества, чтобы воспротивиться слепой ярости возбужденного
народа;  злились на  самых  богов.  "Вам,  боги,  принесли мы  эту  жертву,-
говорили многие,- радуйтесь, ненасытные!"
     "Не  знаю,  кто  из  нас  берет  лучший жребий!"  -  вспоминались слова
Сократа,  последние слова его к  судьям и  к народу,  собранному на площади.
Теперь он лежал в своей тюрьме,  под плащом,  спокойный и неподвижный, а над
городом нависли печаль,  недоумение, стыд... Он опять стал мучителем города,
сам уже недоступный мучению... Овод был убит, но мертвый он жалил свой народ
еще больнее... Не спи, не спи эту ночь, афинский народ! Не спи,- ты совершил
жестокую, неизгладимую неправду!


        II

     В  эти  печальные дни  из  учеников Сократа воин  Ксенофонт находился в
далеком походе с  десятью тысячами,  пробивая себе  среди опасностей путь  к
милой  родине.  Эсхин,  Критом,  Критовул,  Федон  и  Аполлодор были  заняты
приготовлением скромных похорон, а у Платона горела вечерняя лампа, и лучший
из  учеников философа записывал на  пергаменте его дела,  слова и  поучения,
которыми завершилась жизнь мудреца. Ибо, как говорит великий поэт,

     Листьям в дубраве подобны сыны человеков:
     Ветер одни по земле расстилает, другие - дубрава,
     Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают...
     Так человеки: одни нарождаются, те погибают.
     {Прим. стр. 333}

     Однако мысль не гибнет, и истина, достигнутая великим умом, как факел в
темноте, освещает пути следующих поколений.
     Был  и  еще  ученик Сократа.  Пылкий Ктезипп еще недавно считался самым
веселым и самым беспечным из афинских юношей; он боготворил только красоту и
преклонялся  перед  Клиниасом,  как  совершеннейшим  ее  воплощением.  Но  с
некоторых пор,  и  именно с  того времени,  как познакомился с Сократом,  он
потерял и веселье,  и беспечность, а в толпе Клиниасовых друзей его заменили
другие,  и  он смотрел на это равнодушно.  Стройность мысли и гармония духа,
которые он  встретил у  Сократа,  казались ему  теперь  во  сто  крат  более
привлекательными,  чем стройность стана и гармония в чертах Клиниаса.  Всеми
силами своей  пылкой души  он  привязался к  тому,  кто  нарушил девственное
спокойствие его  собственной души,  раскрывшейся навстречу первым сомнениям,
как почки молодого дуба раскрываются навстречу свежему весеннему ветру.
     Теперь,  в эти горькие минуты,  он нигде не мог найти успокоения,- ни у
домашнего  очага,   ни   на   улицах  притихшего  города,   ни  в   обществе
единомышленных друзей.  Боги  очага,  домашние  и  народные боги  стали  ему
противны:  "Я  не знаю,говорил он,-  лучшие ли вы из тех,  кому бесчисленные
поколения народов сжигают благовония и приносят жертвы. Но знаю, что в угоду
вам  слепая  толпа  погасила яркий  светильник истины  и  принесла в  жертву
лучшего из смертных!"
     Улицы и площади, казалось Ктезиппу, еще оглашаются криками неправедного
суда. Здесь некогда Сократ один воспротивился бесчеловечному приговору судей
и  слепой ярости черни,  требовавшей смерти аргинузским вождям [В  битве при
Аргинузах афиняне одержали блестящую победу.  После битвы наступила буря  и,
щадя живых,  вожди недостаточно позаботились о мертвых, которые остались без
погребения.  Тогда  против  счастливых вождей  поднялись  в  Афинах  страсти
суеверной толпы. Родственники убитых явились на собрание в траурных платьях,
обвиняя вождей  в  том,  что  теперь  умершие останутся вечными скитальцами:
здесь выступило древнее верование,  гласившее,  что душа не  покидает тела и
вместе с  ним  сходит в  недра земли.  Сократ один  воспротивился приговору,
основанному на угождении грубому суеверию]. Теперь не нашлось никого, кто бы
сумел  защитить его  с  такою же  силой.  В  этом  Ктезипп винил и  себя,  и
товарищей,  и вот отчего ему хотелось в этот вечер избавиться от присутствия
всех людей и даже, если возможно, от себя самого.
     Он пошел к морю.  Но здесь его тоска стала еще тяжелее.  Казалось,  под
покровами из  тумана  опечаленные дочери Нерея  метались и  бились о  берег,
оплакивая лучшего из  афинян  и  самый  город,  ослепленный безумием.  Волны
летели одна  за  другой,  волны  плескались о  каменные скалы с  непрерывным
жалобным  рокотом,   который  раздавался  в  ушах  Ктезиппа,  как  траурное,
намогильное пение.
     Тогда он отвернулся и пошел от берега все прямо, не глядя перед собой и
не заботясь даже о  дороге.  Мрачная скорбь затемнила его сознание и нависла
над ним,  как темная туча. Он забыл о времени, о пространстве, о собственном
существовании и весь полон был одною гнетущею мыслью о Сократе...  "Вчера он
был,  вчера еще  раздавались его кроткие речи.  Как может быть,  что его нет
сегодня?  О  ночь,  о вы,  великаны горы,  окутанные туманными нимбами,  ты,
рокочущее  море,  обладающее собственным движением,  вы,  неспокойные ветры,
несущие на  крыльях дыхание необъятного мира,  ты,  звездный свод,  покрытый
летучими облаками,  ты,  тихо сверкающая зарница, раздвигающая их молчаливые
гряды,-  возьмите меня к  себе,  откройте мне тайну этой смерти,  если вы ее
знаете! А если не знаете, дайте моему неведению ваше бесстрастие. Возьмите у
меня эти мучительные вопросы,-  я  не  в  силах более носить их в  груди без
ответа и без надежды на ответ... А кто же ответит, если уста Сократа смежило
вечное молчание, а на его взоры налегла вечная тьма?"
     Так говорил Ктезипп,  обращаясь к морю,  к горам и мракам ночи, которая
между тем, как всегда, совершала над спящим миром свой незримый, неудержимый
полет.  Прошло  много  часов,  прежде чем  Ктезипп вздумал оглянуться,  куда
привели его шаги, не управляемые сознанием. Когда же он оглянулся, то темный
ужас охватил его душу.


        III

     Казалось,  неведомые божества  вечной  ночи  услышали дерзкую  молитву.
Ктезипп глядел и  не  узнавал места,  где  он  находился.  Огни города давно
угасли в темноте,  рокот моря смолк в отдалении, и теперь самое воспоминание
о  нем стихало в  оробевшей душе.  Ни  один звук:  ни осторожный крик ночной
птицы,  ни  свист  ее  крыла,  ни  шорох  листьев,  ни  журчание никогда  не
засыпающих горных ручьев,-  ничто не нарушало глубокого молчания... И только
синие блуждающие огни  тихо  снимались и  переносились с  места на  место по
утесам,  да молчаливые зарницы вспыхивали и угасали в туманах над вершинами,
усиливая мрак  своими короткими вспышками и  мертвым светом открывая мертвые
очертания пустыни,  по которой черные расселины вились,  как змеи,  и  скалы
громоздились в диком, хаотическом беспорядке.
     Казалось,  все веселые боги,  живущие в  зеленых дубравах,  в  звенящих
ручьях и  в  горных лощинах,  навсегда бежали из  этой пустыни;  только один
великий таинственный Пан притаился где-то  близко в  хаосе природы и  зорко,
насмешливым взглядом следит за  ним,  ничтожным муравьем,  еще  так  недавно
дерзко взывавшим к тайне мира и смерти.  И слепой,  не рассуждающий ужас уже
разливался в  душе  Ктезиппа,  как  море  заливает во  время шумного прилива
прибрежные скалы.
     Был ли  это сон,  была ли это действительность,  было ли это откровение
неведомого божества,  но только Ктезипп чувствовал,  что еще одна минута - и
грань  жизни  будет  перейдена,   и  душа  его  растворится  в  этом  океане
беспредельного,  бесформенного ужаса,  как  дождевая капля  в  волне  седого
океана в  темную и  бурную ночь.  Но  в  эту минуту он услышал вдруг голоса,
показавшиеся  ему  знакомыми,  и  глаза  его  различили  при  свете  зарницы
человеческие формы.


        IV

     Человек сидел на одном из каменных выступов в позе глубокого отчаяния и
с  плащом,  накинутым  на  низко  опущенную  голову.  Другой  тихими  шагами
приближался к  нему,  поднимаясь  с  осторожностью и  исследуя  каждую  пядь
дороги. Сидевший открыл лицо и воскликнул:
     - Тебя ли я видел сейчас,  добрый Сократ?  Ты ли идешь мимо меня в этом
безрадостном,  месте,  где я сижу уже много часов, не зная смены дня и ночи,
напрасно дожидаясь рассвета?
     - Да,  это я, друг! А в тебе не узнаю ли я Елпидия, умершего за три дня
передо мной?
     - Да,   я  -   Елпидий,  богатейший  из  афинских  кожевников,  а  ныне
несчастнейший из  всех рабов.  Теперь только понимаю я  справедливость слов,
сказанных поэтом:  лучше быть последним рабом на  земле,  чем властителем во
мраке аида {Прим. стр. 336}.
     - Друг!  Но  если так тяжело тебе в  этом месте,  почему не  идешь ты в
другое?
     - О  Сократ!  я удивляюсь тебе:  как можешь ты идти в этом безрадостном
мраке? Я же... в глубокой тоске сижу здесь и оплакиваю радости слишком скоро
промелькнувшей жизни.
     - Друг Елпидий,  я, как и ты, очутился в этой тьме, когда в глазах моих
угас свет земной жизни. Но внутренний голос сказал мне: "Сократ, иди в новый
путь, не теряя времени",- и я пошел.
     - Но куда же пошел ты,  сын Софрониска?  Здесь нет ни дороги,  ни герма
{Прим.  стр. 337}, ни колеи, ни даже луча света. Только хаос камней, мрака и
туманов.
     - Это правда.  Но, друг Елпидий, убедившись в этой печальной истине, не
спросишь ли ты себя: что наиболее угнетает твою душу?
     - Без сомненья, эта ужасная тьма.
     - Итак,  надо  искать света.  Должно быть великий закон состоит в  том,
чтобы смертные сами искали во  мраке пути к  источнику света.  Не думаешь ли
ты,  что это лучше,  чем сидеть на месте?  Я  думаю именно так и потому иду.
Прощай!
     - О нет, добрый Сократ, не покидай меня. Ты довольно твердо ступаешь по
этому адскому бездорожью. Дай мне полу твоего плаща...
     - Если ты  полагаешь,  что и  тебе это будет лучше,  иди за мной,  друг
Елпидий.
     И две тени пошли дальше,  а душа Ктезиппа,  исторгнутая сном из тленной
оболочки, понеслась им вслед, жадно внимая звукам ясной Сократовой речи...
     - Ты здесь,  добрый Сократ,- послышался опять голос афинянина Елпидия.-
Что же ты смолк?  Разговор сокращает путь,  и,  клянусь Гераклом, никогда не
случалось мне идти такою ужасною дорогой.
     - Спрашивай,  друг  Елпидий.  Вопрос  любознательного человека вызывает
ответы и родит собеседование.
     Елпидий помолчал и потом спросил, собравшись с мыслями:
     - Вот что.  Расскажи мне,  мой бедный Сократ, хорошо ли по крайней мере
тебя похоронили?
     - Признаюсь  тебе,   друг  Елпидий,   я   не  могу  удовлетворить  твое
любопытство.
     - Понимаю тебя,  бедный Сократ,-  тебе нечем похвастать. Вот я - другое
дело!  Ах,  как  меня хоронили,  как  превосходно хоронили меня,  мой бедный
товарищ!  Я  и  теперь  с  великим  удовольствием вспоминаю об  этих  лучших
минутах...  после моей смерти!  Прежде всего меня обмыли и умаслили дорогими
благовониями.  Потом  верная  моя  Ларисса  надела  на  меня  лучшие  ткани.
Искуснейшие плакальщицы в  городе рвали на  себе волосы,  так как им обещали
очень хорошую плату.  В  семейную усыпальницу со мной поставили одну амфору,
одну  кратеру  с  превосходно  украшенными бронзовыми  ручками,  один  фиал,
затем...
     - Постой,  друг Елпидий.  Я  уверен,  что верная Ларисса разменяла свою
любовь на несколько мин...
     Однако...
     - Ровно десять мин и четыре драхмы,  не считая напитков, которые выпиты
гостями.  Редкий,  я думаю,  даже из богатейших кожевников может похвалиться
перед душами предков таким вниманием со стороны живущих.
     - Друг Елпидий,  не  думаешь ли  ты,  что это золото принесло бы больше
пользы оставшимся в Афинах беднякам, чем тебе в настоящую минуту?
     - Это  ты  говоришь,   признайся,   из  зависти,-  возразил  Елпидий  с
горечью.-Мне  жаль тебя,  несчастный Сократ,  хотя,  между нами сказать,  ты
действительно заслужил свою  участь...  Не  раз  в  кругу своей семьи я  сам
говаривал, что давно бы пора прекратить рассеиваемое тобою нечестие, ибо...
     - Постой, друг. Кажется, ты имел в виду какое-то заключение, и я боюсь,
что ты свернул с  прямого пути.  Скажи,  добрый человек,  куда клонится твоя
нетвердая мысль?
     - Я хотел сказать,  что, по своей доброте, я все-таки тебя жалею. Месяц
назад я и сам немало кричал в собрании, но поистине никто из нас, кричавших,
не желал для тебя такой крупной неприятности.  Теперь тем более, поверь, мне
жаль тебя, несчастный философ!..
     - Благодарю тебя. Однако, товарищ, скажи: в глазах твоих светло?
     - О  нет,  передо мной такая тьма,  что  я  спрашиваю себя:  не  это ли
туманные области Орка? {Прим. стр. 338}
     - Значит, для тебя путь этот так же темен, как и для меня.
     - Это верно.
     - Если не ошибаюсь, ты даже держишься за полу моего плаща?
     - И это правда.
     - Но тогда мы оба в одинаковом положении... Ты видишь, предки не спешат
насладиться рассказом о твоем похоронном,  торжестве,  а боги, за которых ты
на  меня так сердился,  думают о  тебе так же мало,  как и  обо мне.  Где же
разница между нами, мой добрый товарищ?
     - Но,  Сократ, неужели боги помрачили твой рассудок настолько, что тебе
не ясна эта разница?
     - Друг, если тебе твое положение яснее, тогда дай мне руку и веди меня,
ибо,  клянусь собакой [Обычная клятва Сократа], ты предоставляешь именно мне
идти вперед в этой тьме...
     - Оставь шутки,  Сократ! Оставь твои шутки и не равняй себя (потому что
ведь ты безбожник) с человеком, умершим на своей собственной постели...
     - А,  кажется,  я начинаю понимать тебя...  Скажи мне, однако, Елпидий:
надеешься ли ты, что будешь пользоваться твоею постелью еще когда-либо?
     - Увы! не думаю.
     - И было такое время, когда ты не спал на ней?
     - Было... до того самого дня, когда я купил ее у Агезилая за половинную
цену. Вот видишь ли... Этот Агезилай, хоть и порядочный мошенник...
     - Оставим!  Агезилая. Быть может, он торгует ее теперь у твоей вдовы за
четверть цены.  Не  прав  ли  я,  однако,  когда  говорю,  что  эта  постель
находилась лишь во временном твоем владении?
     - Согласен.
     - Но  ведь и  та постель,  на которой я  умер,  тоже находилась в  моем
временном владении. Ее дал мне на время добрый Протис, тюремный сторож.
     - А!  если б я знал, к чему ты склоняешь речь, я не стал бы отвечать на
твои коварные вопросы.  Ну,  слыхано ли,  о  Геракл,  подобное нечестие:  он
равняет себя со мною!  Но ведь я  мог бы уничтожить тебя,  если на то пошло,
двумя словами...
     - Произноси их, Елпидий, произноси без страха. Едва ли можно уничтожить
меня словами больше, чем это сделала цикута...
     - Ну вот!  Это-то я и хотел сказать.  Несчастный,  ты умер по приговору
суда, от цикуты!
     - Друг!  Я это знал с самого дня смерти и даже значительно ранее. А ты,
о счастливый Елпидий, скажи мне, отчего ты умер?
     - О,  я  совсем другое дело!  У  меня,  видишь ли,  сделалась водянка в
животе.  Был позван дорогой врач из Коринфа, который взялся вылечить меня за
две мины и половину получил в задаток...  Боюсь,  что, по неопытности в этих
делах, Ларисса, пожалуй, отдаст ему и другую половину...
     - Судя по тому, что я вижу, врач из Коринфа не сдержал своего обещания?
     - Это правда.
     - И ты умер именно от водянки?
     - Ах,  Сократ,  поверишь ли: она принималась душить меня три раза, пока
не залила, наконец, огонь моей жизни!..
     - Скажи же мне: смерть от водянки доставила тебе большое наслаждение?
     - О,  злой Сократ, не смейся надо мной! Говорю же тебе: она принималась
душить меня три раза...  Я кричал,  как бык под ножом мясника, и молил Парку
{Прим. стр. 340} поскорее перерезать нить, связывающую меня с жизнью...
     - Это меня не удивляет. Но тогда, добрый Елпидий, откуда ты заключаешь,
что водянка сделала свое дело лучше, чем цикута, которая покончила со мной в
один раз?
     - Вижу,  что опять попался в твою западню, лукавый нечестивец! Не стану
больше гневить богов, разговаривая с тобою, нарушителем священных обычаев.
     И оба замолчали,  и было тихо.  Но,  спустя немного,  Елпидий заговорил
первый:
     - Что же ты смолк, добрый Сократ?
     - Друг, не ты ли сам настойчиво просил об этом?
     - Я не горд и умею относиться снисходительно к людям хуже меня. Оставим
ссору!
     - Я не ссорился с тобою, друг Елпидий, и, поверь, не хотел сказать тебе
ничего неприятного.  Я  привык только познавать вещи  посредством сравнения.
Мне неясно мое положение.  Свое ты считаешь лучшим,  и я был бы рад узнать -
почему.  В свою очередь и тебе,  быть может, не лишне было бы узнать истину,
какова бы она ни была.
     - Ну-ну, оставим это!.. Скажи, ты не боишься?
     - Не  думаю,  чтобы  чувство,  которое я  теперь  испытываю,  следовало
назвать страхом.  -  А я чувствую именно страх,  хотя,  сказать по правде, у
меня меньше поводов к  ссоре с  богами,  чем у  тебя.  Не  кажется ли  тебе,
однако,  что,  оставляя нас здесь,  на волю хаоса и собственных усилий, боги
обманули наши ожидания?
     - Это  зависит от  того,  каковы были ожидания...  Чего же  ты  ждал от
богов, друг Елпидий?
     - Чего ждал,  чего ждал!..  Странные вопросы предлагаешь ты,  Сократ!..
Если человек приносит в  течение своей жизни жертвы,  умирает в  благочестии
своею смертию,  если его хоронят со  всеми обрядами,  то можно бы,  кажется,
послать кого-нибудь ему навстречу...  Если уж  Гермес занят чем-нибудь более
важным,- то хоть какого-нибудь из незначительных богов, для указания пути...
Правда, совесть указывает мне на одно обстоятельство..