ана.


        III

     Когда,  выкупавшись,  мы  опять  поднялись на  гору,  -  дорога  совсем
опустела.  У "мызы",  на свежем воздухе,  семья хозяина благодушествовала за
самоваром.  Несколько переселенческих телег  стояли тут  же  с  подвязанными
кверху оглоблями. По всей дороге, взбегающей на горку, не было видно никаких
следов  крестного  хода.  Кое-где  только  по  сторонам  шли  нам  навстречу
увлеченные общим течением и теперь возвращавшиеся обратно горожане.
     - Далеко икона?
     - В Новой деревне молебен отслужили.
     Прибавив шагу,  мы  быстро миновали Новую деревню.  Тут  попадались уже
отсталые. Пьяный мужик плелся неверным шагом, грустно помахивая из стороны в
сторону своею кудрявою головушкой.
     - Н-не догнать будет, мил-лаи... Н-и-и. Она, владычица-те, чай, уж куда
улетела.  В Борисове теперь...  А мы, по грехам-те нашим, отстали вот... Ах,
мил-лаи!..
     И  мужик  долго качал сзади нас  победною головушкой,  объятый глубокой
скорбью. Наконец, вероятно изнемогая в неравной борьбе с своею греховностью,
он  присел у  дорожной канавы.  Оглянувшись,  мы  увидели бедного человека с
запрокинутою головой, и что-то вроде бутылки сверкало в его руках на солнце.
Вскоре только красное пятнышко, лежавшее на зеленом фоне придорожной муравы,
обозначало место победы греха над благочестивым стремлением...
     Впрочем,  кудрявый мужик не  один испытал эту  горькую участь.  В  тени
березок,  а  иногда и  в  грязи канав,  то и дело попадались нам тела других
павших.
     А  вот на свалившемся и полусгнившем дереве отдыхает какая-то компания.
Седой  еврей  в  солдатской шинели,  с  громадною лохматою бородой и  белыми
кудрями да  еще  три-четыре мрачных субъекта более  или  менее  сомнительной
наружности... Седой старик, очевидно, пристал к ним сейчас. Один из компании
наклоняется к его уху и кричит:
     - Ступай ты, служивый, от нас. Не рука нам, значит... Иди, иди!
     - А-яй!  Глухой я, ничего не слышу... А прежде на бубен играл... Ай-ай,
как я играл на бубен...
     Долговязый,  черный золоторотец флегматично поднимается с бревна, берет
старика  за  шиворот и  ставит  на  дорогу.  Порядочный толчок  сильной руки
показывает служивому,  что  от  него требуют.  Подхватив котомку и  тревожно
оглядываясь,  старик суетливо бежит по тропинке.  По-видимому, только теперь
он  сообразил,  что имеет дело не  с  праздными дорожными зеваками,  которым
любопытно знать,  как он играл на бубне,  а с людьми,  которые заняты делом.
Рать богомольцев имеет своих отсталых и павших,  а это мародеры. Они смотрят
на нас, сидя на своем бревне, как коршуны, из-под насупленных бровей. Только
один,  с  толстою физиономией,  одетый в женскую кургузую кацавейку,  глядит
веселее и даже не без юмора.
     - Что, отстали, господа? - спрашивает он.
     - А вот,  -  угрюмо отвечает мой спутник,  шагая мимо,  -  смотрим,  не
попадется ли где работишка...
     - Какая?
     - Грузчики  мы,   карманы  выгружаем,   -   отвечает  Андрей   Иванович
невозмутимо.
     - Ишь журавль долговязый!
     - Что ты ругаешься?
     Андрей Иванович мгновенно поворачивается. Его странные, глубоко сидящие
глаза сверкают из-под шапки рыжих волос (картуз у  него спрятан в  котомке).
Он  большой  любитель  кулачного  боя  и  считает  ниже  своего  достоинства
справляться о числе противников. Несмотря на долговязость и сухощавость, его
фигура  обличает  незаурядную  силу.   Длинные  сухие   руки   заканчиваются
громадными красными кулаками.  Сомнительные субъекты мрачно  оглядывают его,
производя безмолвную оценку.  Только кацавейка,  по-видимому, готова принять
вызов.
     - Сиди ты,  "машка"!  -  останавливают его. - А вы, господа, идите себе
своей дорогой.
     - И то идем. А ты не моги нам указывать... - горячится Андрей Иванович.
     - А ты не горячись,  -  выскакивает кацавейка, - я, брат, и сам с усам.
Ка-ак махну...
     - Ты?
     - Я.
     - Меня?
     Андрей Иванович,  отставив кулак  назад,  подходит грудью к  кацавейке,
великодушно подставляя под удар не защищенную физиономию.  Я знаю, что в эту
минуту самое горячее желание Андрея Ивановича состоит в том, чтобы кацавейка
осмелилась его ударить.  В груди у него кипит и подымается что-то такое, что
может  получить  естественный  исход  лишь  в   случае  оплеухи  со  стороны
противника. А уж тогда последуют со стороны Андрея Ивановича истинные чудеса
неустрашимости.
     Однако бой не состоялся.  С одной стороны,  я усиленно удерживаю Андрея
Ивановича. Это очень трудно. Его железная рука легко отмахивается от меня.
     - Уд-ди!  Не трог!  -  кидает он в мою сторону довольно грубо. С другой
стороны,   черный   золоторотец  отталкивает  кацавейку.   Мрачный  субъект,
по-видимому,  человек серьезный,  и  весь  эпизод  сердит  его,  как  глупая
шалость, мешающая "работе".
     Как бы  то ни было,  поле остается,  бесспорно,  за Андреем Ивановичем.
Отставив правую руку  назад,  приподняв левое плечо кверху и  весь подавшись
вперед, он гордо стоит на месте, между тем как противники, огрызаясь, уходят
в том направлении,  где на травке алеет кумачная рубаха скорбевшего о грехах
мужика.
     Через  минуту,  круто  повернувшись  и  не  говоря  более  ни  слова  о
происшедшем, Андрей Иванович шагает по дороге как ни в чем не бывало.


        IV

     У небольшого поселка Ольгина дорога разделилась. По старому Московскому
тракту, протянувшемуся на Горбатов и далее на Муром, рассыпаны пестрые кучки
крестьян,  которые  выходили навстречу иконе  из  ближних деревень и  теперь
возвращаются обратно... Арзамасский тракт ушел влево.
     Отсталых все больше и  больше,  но  главной массы богомольцев не  видно
вовсе.  Деревни,  через  которые приходится идти,  точно  вымело,  -  жители
провожают икону до следующих деревень,  а  иные присоединяются к богомольцам
до Оранок.  Только квасники-лавочники еще не убрались и считают под навесами
медяки, оставшиеся в выручках после только что отлившей людской волны.
     - Кваску, господа, не угодно ли?
     Мы  пьем  везде,  где  только возможно.  "Для  ходу человеку квас очень
пользителен, - философствует Андрей Иванович. - А для отдыху, заметьте себе,
квасу не кушайте, а более чай".
     - Что,  хорошо ли  торговали?  -  спрашиваю я  у  торговца,  отирающего
платком потное, красное лицо.
     - Ух,  господин,  чистая беда!  Главное дело  -  безобразно очень:  все
деньги вперед надо спрашивать.  Не доглядишь -  он выпьет,  потом идет себе,
более ничего.
     - Или теперь со сдачей...  -  меланхолически добавляет торговка. - Дает
гривенник, а сдачи просит с пятиалтынного.
     Андрея Ивановича почему-то оскорбляют эти обвинения.
     - Не  грех  богомольцу и  даром  кваску поднести,  -  сообщает он  свое
решительное мнение.
     - Наше дело торговое, - холодно отвечает лавочник.
     - Живодеры вы,  вот что!  -  говорит мой приятель уже на  ходу,  но его
замечание, по-видимому, не доходит по назначению.
     - Назад пойдете,  может,  ночевать к  нам  не  зайдете ли!  -  звонко и
приветливо кричит торговка вдогонку.
     - Вот они, торгаши, - ты ему плюнь в глаза, а он говорит: "божья роса!"
Ничтожный народ.
     Андрей Иванович имеет обыкновение выражаться резко в  определенно;  его
симпатии  и   антипатии,   как   и   все  поступки,   отличаются  быстротой,
решительностью и  некоторою парадоксальностью.  Он  -  отличный  работник  и
примерный семьянин.  В  молодости года  три  он  сильно  пьянствовал и  даже
валялся в лужах,  но потом вдруг остепенился.  Чтобы закрепить это обращение
на  путь истины,  отец решил женить его на  Матрене Степановне,  немолодой и
некрасивой девушке,  обладавшей резким голосом и  очень  твердым характером.
Андрей Иванович не вышел из родительской воли,  и  с тех пор жизнь его пошла
ровно.  Матрена Степановна держала его круто,  но, впрочем, и сам он понимал
свои  обязанности.   Работник  он  был  примерный,  пользовался  нераздельно
доверием заказчиков на  Яриле  и  Новой  Стройке (окраинных частях  города),
трудился с  утра  до  вечера,  с  "давальцами" обращался очень  почтительно.
Только когда на  время "снимал хомут",  как  сам он  выражался,  тогда сразу
становился  другим  человеком.  В  нем  проявлялся  строптивый демократизм и
наклонность к  отрицанию.  "Давальцев" он  начинал  рассматривать как  своих
личных врагов,  духовенство обвинял в стяжательстве и в чревоугодии, полицию
- в  том,  что она слишком величается над народом и,  кроме того,  у пьяных,
ночующих в  части,  шарит по  карманам (это  он  испытал горестным опытом во
время своего запивойства). Но больше всего доставалось купцам.
     - За что вы его обругали? - спросил я на этот раз.
     - А вам жалко? - и он кинул на меня короткий взгляд исподлобья. - Я так
об них полагаю, что будь я министр, всех бы их запретил.
     - Как же тогда -  город остался бы без лавок, без товару?.. Кто бы стал
заказывать вам сапоги?..
     - Как-нибудь иначе придумали бы. Мало ли способов!..
     - Как же бы вы придумали? Интересно.
     - Да что вы ко мне пристали:  как да как?  Ежели я сапожник,  то, стало
быть,  это не мое дело.  Что я знаю?  -  шило да подметку, товар да колодку,
больше ничего.  А  может,  дайте вы  мне  большие тысячи,  чтобы мне  книжки
читать,  да всякие там бумаги,  -  я бы придумал. Уж это верно, что придумал
бы.  А что вы насчет заказчиков говорили, на это я вам вполне могу ответить.
Вы вот о  чем рассудите:  мой отец двенадцать работников держал,  а я только
двух, и тех еще по времю отпускаешь. Почему так?
     - Может быть, сами работники в хозяева выходят?
     - Не  туда  гнете:  в  хозяева!  Вот  недавно еще  было  дело:  стал  я
пьянствовать,  отец меня прогнал. И сейчас меня, пьяницу, три хозяина зовут.
А теперь вон сколько подмастерьев шатается, из хлеба одного готовы работать,
- никто не  берет.  Это вы можете понимать,  стало быть,  как они в  хозяева
выходят. Нет, что уж...
     Андрей  Иванович машет  рукой  и  многозначительно замолкает.  Вся  его
фигура в  эту  минуту показывает,  что  если дела так пойдут дальше,  то  за
последствия он отвечать не возьмется.
     В это время сзади нас нагоняет тарантас,  запряженный тройкой.  Мужик в
кумачовой рубахе погоняет лошадей.  В телеге сидит молодой, хорошо упитанный
купеческий сынок с  бутылкой в руке.  Чьи-то ноги свесились из-за переплета.
На  купце  надет  рыжий  картуз,  возница щеголяет в  касторовой шляпе.  Вся
компания,  очевидно, сильно под хмельком. Купчик наклоняется с сиденья, чтоб
ущипнуть одну  из  трех  мимо  идущих  богомолок.  Девушки визжат,  компания
хохочет,   лошади,   испуганные  шумом,  трогают  быстрее.  Андрей  Иванович
останавливается в негодовании.
     - Вот вы их защищаете.  Смотрите сами: тоже ведь на богомолье собрался!
Мы вот с вами идем пешком,  изустанем,  -  неужто нам это озорство пойдет на
ум?  А в нем сила играет, потому что легкие деньги, вот что! Легкий хлеб это
играет...  Н-ну,  попадись мне  этот богомолец где-нибудь,  что  я  над  ним
сделаю!..
     Андрей  Иванович  злобно  сжимает  кулаки,   грозит  вослед  тарантасу,
неистово раскачивающемуся на ухабах, и затем прибавляет с горечью:
     - Дурак едет на скотине, умный век пешком идет!.. Стих так говорится...
И верно!


        V

     Пройдя еще  с  полверсты,  Андрей Иванович толкнул меня локтем и  круто
остановился.
     - Гляди-ка, старушка-то... ай-ай-ай!
     В  стороне,  по  тропинке,  опираясь на  палку и  сгорбившись,  плелась
какая-то старуха.  Очевидно, каждый шаг давался ей очень трудно. Сгорбленная
спина  качалась,  голова,  опущенная  вниз,  дрожала,  ноги  передвигались с
трудом.  Она  не  поднимала глаз и  сосредоточенно смотрела только под ноги,
отмеривая шаг за шагом своего многотрудного пути.
     - Матушка, а матушка! - окликнул ее Андрей Иванович.
     - Что тебе, касатик?
     В  голосе  старушки слышалось усилие.  Она  подняла  сморщенное лицо  с
потускневшим взглядом и  посмотрела на  Андрея  Ивановича,  продолжая шагать
по-прежнему.
     - Ты как же это,  а?  -  недоумевал мой впечатлительный спутник. - Чай,
ведь трудно?
     - Трудно,  родимый,  трудно!  Главное дело - ноги вот, ноги не ходят, -
стара.
     Слеза выкатилась из моргающего глаза и  упала на песок дорожки.  Андрей
Иванович делал  какие-то  нелепые движения,  что  у  него  служило признаком
внутреннего волнения.
     - Нешто этак возможно? Ведь тебе никак не дойти.
     - Авось матушка владычица донесет.  Порадеть хочется.  А что, далеко ли
еще до Каменки, до ночлегу?
     - Верст еще двенадцать...
     - Ох,  батюшки,  далеко!..  Иди,  иди,  касатик.  Не  смотри  на  меня,
старую...  Негоже вам глядеть-то...  Ноженьки-то у  вас резвые,  а я,  вишь,
измучилась... Не замай, проходите, родимые...
     Мы двинулись дальше,  и оба долго молчали.  Наконец,  остановившись, по
обыкновению,   неожиданно,   Андрей  Иванович  посмотрел  на   меня  долгим,
укоризненным взглядом.
     - Неужели это она напрасно?..  Думаете,  не  зачтется?  Не  может быть,
враки!..
     И хотя я не думал даже возражать,  Андрей Иванович крепко ударил палкой
по стволу ближайшей березы и быстро пошел вперед.
     Вскоре  мы  обогнали трех  богомолок,  которых  недавно задевала пьяная
компания.  Одна была немолода,  две -  молодые девушки, по-видимому, мещанки
или горничные.  Все они быстро шлепали босыми ногами. Когда мы поравнялись с
ними, они прибавили шагу и шли вровень, хихикая и жеманясь. Андрей Иванович,
не  обращая внимания,  шагал своею журавлиною походкой:  я  едва поспевал за
ним. Это безмолвное состязание как будто сблизило нас с женщинами.
     - И  что  это,  право,  какие  кавалеры,  -  сказала  старшая  из  них,
запыхавшись и стирая пот ситцевым рукавом, - замучили вовсе...
     - А  вам  какая  надобность гоняться?  -  спросил  Андрей  Иванович.  Я
заметил,  что  его брови хмурятся и  глаза будто уходят глубже.  Но  девушки
приняли его ответ за вызов на дальнейший разговор.
     - Да ведь,  чай, в компании-то веселей, - бойко сказала ближайшая. - Мы
видим, что вы кавалеры обходительные, не сиволапые мужики...
     - Конечно, веселей, - кинула другая, - что в пути, что на ночлеге...
     Все  они  засмеялись.  Но  Андрей Иванович,  еще  не  освободившийся от
впечатления,  произведенного на  нас  обоих старухой,  внезапно остановился,
вперил на девушку свои колющие впалые глаза и спросил:
     - Вы какое это слово сказали, а? Нет, вы какое слово сказали?
     Озадаченные мещанки удивленно посмотрели на  него и  быстро бросились в
сторону, так как Андрей Иванович вдруг впал в тон обличителя. Он поднял руку
и,  потрясая ладонью  над  головой,  называл девушек сороками и  срамницами,
между тем  как они быстро шлепали по  тропинке босыми ногами.  Догнав первую
кучку богомольцев,  они принялись что-то оживленно рассказывать им, указывая
назад.
     - Сороки  короткохвостые,  право,  сороки!  -  говорил Андрей Иванович,
довольный  произведенным  впечатлением.   -  Нету  в  этом  народе  никакого
понятия...
     - Это вы насчет горничных?
     - Вопче, женщины.
     - А Матрена Степановна?
     - Ну,  что такое Матрена Степановна?  -  та же баба! Недаром еще Пушкин
сказал:  все,  говорит,  одинаковы,  и  имя им  ничтожество.  А  уж  на  что
сочинитель был известный.
     - Андрей Иванович, Пушкин этого не говорил.
     - Ну, вот, не говорил!.. Когда бы не сам я читал... Конечно, - прибавил
он через минуту,  не без меланхолии,  -  в прежние года, когда я был холост,
тогда и самому лестно было. А то, вишь, к женатому человеку...
     - Да им почем знать, что вы женаты?
     - Знают... А не знали, так теперь будут знать.


        VI

     Пройдя  село  Митино,   мы  увидели  толпу  у  Вязовки.   Только  часть
богомольцев вошла с  иконой в  деревню,  другая сворачивала ближайшим путем,
под высокими мельницами,  выходя под углом на боковую дорогу, которая вела в
Каменку. Оставалось пройти еще десять верст до ночлега.
     Когда мы подошли к мельницам,  процессия выходила из села.  Лучи заката
играли  на  серебре  хоругвей.  Фиолетовые облачка стягивались и  густели на
холодевшем вечернем небе,  жаворонки припадали к нивам, крик перепелов несся
мягкими переливами,  смешиваясь с  приближавшимся пением хора.  Человеческие
голоса  звучали  среди  полей,  под  тихим  дыханием угасающего дня,  как-то
особенно гармонично и мягко.
     По бокам дороги высокая рожь стояла двумя ровными стенками. Из Каменки,
навстречу иконе, выходили крестьяне. В одном месте, на полосе, среди хлебов,
стояла целая  семья:  седой старик со  старухой впереди,  рядом сын-большак,
поодаль молодуха. Две или три детских головки чуть виднелись среди колосьев.
Сзади  угасало  за  горой  солнце,  и  фигуры  крестьян  рисовались  ясно  и
торжественно над колыхавшеюся рожью.
     - Насчет хлебушка прибегают к владычице. Мало ли что может случиться? -
град, засуха, червяк...
     - Благодать! - говорит Андрей Иванович. - И складно же поют, ах, братцы
мои!
     - Женщина там одна... тоже выводит.
     Действительно,   молодой  женский  голос,  вырываясь  высокими  нотами,
развевается с вечерним ветром над полями, сверкает, как лучи закатывающегося
солнца, и гаснет где-то в ясной вышине вместе с этими лучами.
     Однако идти трудно.  "Богоносы",  наклоняясь,  будто готовые упасть под
тяжестью хоругвей, несутся двумя рядами вперед, понукая передовую толпу.
     - Пятки, пятки! - покрикивают они то и дело.
     Высокая рожь мешает сойти в сторону, и мы почти бежим впереди. Урядник,
выехавший навстречу, гарцует среди женщин и ребят, гордо красуясь на славной
серой  лошадке.  На  небе  зарисовывается  гребень  холма,  и  черные  крыши
выступают на нем правильными очертаниями.
     Тем не  менее еще далеко.  Вечер спустился на землю.  Луна ярким серпом
повисла  над  мглистою  тучей:   над  полями  залег  синий,  неопределенный,
таинственный сумрак,  наполненный сыростью и золотистым сиянием, которое так
скрадывает  все  очертания.  Оглянувшись назад,  я  вижу,  что  мы  оставили
процессию далеко  позади.  Огни  фонарей тянутся искристою лентой в  долине,
вьются,  изгибаются, вытягиваются и по временам освещают золотую ризу иконы,
которая то выступает из мрака фосфорическим сиянием, то исчезает опять среди
темноты.
     Вот и  первые избы селения.  Мы сделали с четырех часов тридцать верст.
Плечи отдавила котомка, ноги подкашиваются, я почти падаю от усталости.
     - А что-то наша старушка?  - сосредоточенно произносит Андрей Иванович,
когда мы  проходим по  деревне,  среди освещенных окон,  где видны на столах
самовары  и  отдыхающие  богомольцы.  В  моем  воображении рисуется  старая,
сгорбленная фигура,  все так же бредущая среди темноты.  Теперь никто уже не
смутит непрошеным сожалением ее тяжелого добровольного подвига.  Только рожь
шепчет по сторонам,  да луна смотрит с неба на выбивающегося из сил старого,
отжившего человека...


        VII

     - Чай, что ли, пить? К нам заходите, к нам!
     Андрей Иванович, не слушая этих зазываний, твердым шагом направляется к
другому концу улицы,  подальше от церкви.  Здесь также светятся окна,  видны
ярко вычищенные самовары на столах, но народу не так еще много.
     - Дядя Иван!.. Эй, дядя Иван!..
     Белая борода дяди Ивана наклоняется к окошку.
     - Богомольцев пускаешь, что ли?
     - Знакомых, друг, пускаем... Потому заняты места-те у нас.
     - Что, ай не узнал?
     - Богату  быть,  Андрей  Иванович,  богату  быть...  Ну-ну,  полезай  в
избу-те.
     За  столом сидят уже несколько человек,  все публика почище.  Женщины в
городских мещанских платьях,  мужчины в пиджаках, по-видимому, ремесленники.
Хозяин только что убрал один самовар и поставил другой.  Чай пили богомольцы
свой; каждая компания получала в свое распоряжение чайник.
     Я  повалился на  скамью,  опершись  спиной  на  стену.  Не  хотелось ни