у теорию,  но  она
возвышала его  в  собственном мнении и  давала преимущество перед девочками,
которые  тоже  хотели  бы  "всегда быть",  но  должны  были  смириться перед
недавностью факта рождения Шуры.
     - Вот отчего и кажется странно...- сказал опять Вася.
     - Вре-ешь...-  протянул было Мордик,  но потом согласился: - а пожалуй,
твоя правда.
     - Конечно,  от этого.  Видишь,  там никто не ложился.  И потом ведь это
всегда бывает странно... Оба задумались.
     - Вдруг не было девочки, вдруг есть...- сказал Голован.
     - Да,- повторил и Мордик,- вдруг не было, вдруг есть... Странно: откуда
берутся?.. Постой, я знаю,-поторопился он с открытием: - подкидывают!
     Объяснение было просто, но не удовлетворительно.
     - Нет,- сказал Голован.
     - Отчего это нет?
     - Оттого что...  оттого...  вот  отчего нет:  потому что откуда же  тот
человек возьмет, который подкинет?
     - Он у другого.
     - А другой?
     - Еще у кого-нибудь.
     - А еще кто-нибудь где возьмет?
     - Н-не знаю... Няня говорит: меня под лопухом нашли. Пустяки, я думаю.
     - Конечно,  глупости.  Кто  туда  положит  ребенка?  И  насчет  золотой
нитки... будто на золотой нитке спускают,- тоже глупости.
     - Уж эта старая скажет!.. Ну, а как по-твоему: откуда?
     - Конечно, с того света.
     Мордик  задумался.  Мысль  показалась  ему  очень  простой  и  ясной...
Понятно: на этот свет попадают с того света.
     - Ну, а как?
     - Может быть, приносят ангелы.
     - Ангелов, может, еще и нет.
     - Ну, уж это ты не говори. Это грех. Уж это все знают, что есть.
     - А дядя Михаил...
     - Мало ли что. Когда люди видели...
     - Кто видел?
     - Многие видели. Я тоже видел... во сне...
     - Какой он?
     - Белый-белый. Летел от сада Выговских, все с дерева на дерево, а потом
перелетел через огород,  через площадь.  А  я смотрю,  где он сядет.  Сел на
крышу на лавчонке Мошка и  стал трепыхать крыльями.  Потом снялся и  полетел
далеко-далеко.
     - Хорошо летает?
     - Отлично.  Я  потом говорю Мошку:  я видел во сне,  что на твоей крыше
сидел ангел.
     - А Мошко что?
     - А Мошко говорит: ай-вай, какая важность! У меня каждый шабаш бывают в
доме  ангелы,  а  черти насядут на  крышу,  все  равно как  галки на  старую
тополю...
     - Хвастает.
     - Н-нет, едва ли. У евреев многое бывает. А помнишь Юдка?


        VI

     Юдка был огромный жид,  с громадною бородой и страшными полупомешанными
глазами.  Он  разносил по домам лучшие сорта муки и  продавал ее в  розницу.
Отмерив муку гарнцами,  он потом прикидывал еще по щепотке - "для деток, для
кухарки,  для няньки, для кошки, для мышки". При этом его борода тряслась, а
глаза  вращались в  орбитах.  Как  только его  громадная фигура с  мешком на
согнутой  спине  являлась  в  воротах,  детьми  овладевало ощущение ужаса  и
любопытства.   Они  дрожали  перед  Юдкой,  но  не  могли  себе  отказать  в
удовольствии посмотреть, как Юдка будет прикидывать "на кошку, на мышку". Он
ходил  каждую неделю и  каждый раз  производил на  детей чрезвычайно сильное
впечатление.
     Как-то однажды Юдка вдруг исчез и не являлся несколько недель И мать, и
дети сильно недоумевали и думали,  что старый жид умер.  Оказалось другое, а
именно в  судный день  Юдку схватил жидовский чорт,  известный в  народе под
именем Хапуна.  На  кухне  рассказывали историю со  всеми  подробностями.  В
судный день евреи собираются к вечеру в синагогу, оставляя "патынки" (туфли)
у входа. Потом зажигают множество свечей, закрывают глаза и начинают жалобно
кричать от страха.  В это время Хапун на них налетает, как коршун, и хватает
одного.  Потом,  когда выходят из синагоги,  все разбирают свои патынки,  но
одна  пара всегда остается.  В  этот раз  остались громадные патынки старого
Юдки, а потому все узнали, что Юдку схватил Хапун.
     Потом Юдка вдруг опять появился,  но  он хромал и  казался разбитым,  а
дети его  стали бояться еще  больше.  Оказалось,  что Юдку спас его приягель
мельник  из  Кодни.  Мельник этот  вышел  вечером на  свою  греблю  и  стоял
спокойно,  почесывая брюхо и слушая, как вода шумит в потоках и бугай бухает
в  очеретах.  А  вечер был  ясный.  Вдруг видит:  летит "какое-то" по  небу.
Присмотрелся,  а  это  Хапун  тащит  огромного жида.  "Ну,-думает  мельник,-
другого  такого  крупного  жида  не  найти.  Не  иначе  только  Хапун  моего
покупателя,  старого Юдку,  на этот раз сцапал". Конечно, если бы не то, что
Юдка всегда брал у  мельника муку,  никогда мельник не стал бы вмешиваться в
это дело. Но тут он-таки пожалел старого знакомого.
     Поэтому, затопав ногами, он крикнул вдруг во весь голос:
     "Кинь,  это  мое!"  Хапун  выпустил ношу  и  взвился  кверху,  трепыхая
крыльями,  как  молодой шуляк,  по  которому выстрелили из  ружья  (голос  у
коднинского мельника-таки мое  почтение!).  А  бедный жид  со  всего размаху
шлепнулся на греблю и сильно расшибся.
     Юдка был налицо,  и все видели, что он действительно хромал после этого
происшествия.  Поэтому и  Мордик не стал спорить:  действительно,  у  евреев
многое бывает.  Кроме того,  напоминание об  Юдке  и  вообще рассеяло в  нем
зачатки скептического упрямства.
     - Да,  так вот тогда Мошко много мне рассказывал...  и то,  как родятся
дети.
     - Ну?
     - Он говорит,  у бога есть два ангела:  один вынимает из людей душу,  а
другой приносит новые души  с  того  света.  Вот  когда надо  у  кого-нибудь
родиться ребенку, та женщина делается больна.
     - Отчего?
     - А  оттого,  что  бог  посылает обоих ангелов:  марш  оба  на  землю к
таким-то людям и ждите моего приказа. Если на тех людей бог не серди гея, то
говорит:  положите ребенка около  матери и  ступайте оба  назад.  Тогда мать
опять выздоравливает.  А иногда говорит: возьми ты, смерть, душу у матери. И
тогда мать умирает.  А иногда говорит:  возьми и мать, и ребенка,- тогда оба
умирают.
     - А  знаешь что,-  добавил Голован,-  может,  это и правда,  потому что
всегда боятся,  когда надо  ребенку родиться,  и  мама  недавно говорила:  а
может, я умру.
     - А тетя Катя и умерла.
     - Ну, вот видишь.
     - Должно быть, этот ангел страшный?
     - Нет,  зачем...  я думаю, не очень страшный. Ведь он не по своей воле.
Думаешь,  ему  очень приятно,  когда через него все  плачут?  Да  что ж  ему
делать? Бог велит,- он должен слушаться. Он ведь не от себя.
     - А  заметил ты,  после того  как  Катя умерла,  какие у  Генриха глаза
стали?
     - Темные.
     - Нет, не темные,- большие.
     - Большие и темные. И никогда он с нами так не шалит, как бывало.
     - И все ссорится и спорит с Михаилом.
     - Я  знаю,  отчего он  сердится.  Я  слышал,  как они сильно ссорились.
Михаил  говорил:  когда  человек умрет,  то  из  него  сделается порошок,  и
человека нет  вовсе.  А  Генрих говорит,  что  человек уходит на  тот свет и
смотрит оттуда, и жалеет...
     - Так что? за что ж тут сердиться?
     - Э!  видишь:  если из человека делается порошок, то, значит, и из Кати
тоже. А он этого не хочет... Он ее любит.
     - Как же любит, когда ее нету?..
     - Любит...
     Оба помолчали.  Так как ни одному из них не приходило в голову снять со
свечи, то она нагорела так сильно, что фитиль стал словно гриб. Придавленное
пламя тянулось кверху языками,  точно ветки дерева с обстриженною верхушкой;
от  этого освещенное пространство стало еще ограниченнее.  Не  было видно ни
стен,  ни потолка,  ни окон.  Темнота шатром нависла над мальчиками, и шатер
этот  вздрагивал и  колебался.  А  плеск  дождевых капель и  шорох  деревьев
теперь, казалось, проникли в самую комнату и раздавались в ее темноте. И оба
мальчика чувствовали, что такой странной ночи не было еще никогда.
     Теперь  оба  уже  уяснили  себе  содержание этого  ощущения странности.
Нездоровье матери и ее предчувствие, тревожная нежность отца, воспоминание о
смерти тети Кати, потом это необычайное движение, говор и топот шагов на той
половине,  и чей-то плач,  и чьи-то стоны -  все это было сведено к одному и
получило  форму.  Несмотря на  сомнительный авторитет лавочника Мошка,  даже
скептический Марк не  находил возражений против теории,  только что развитой
Голованом.  Новая жизнь готовилась войти в  их дом,  а  идущая с ней об руку
смерть  простерла над  домом  свои  темные  крылья;  вместе с  слабым стоном
матери, ее веяние пахнуло в детские души сострадание"! и ужасом.
     - Слушай!-тихо сказал Марк.
     - Что? - еще тише спросил Вася.
     Марк наклонился к нему,  как будто боясь, чтобы звук его слов не проник
туда, за темный купол над их головами.
     - Слушай... ведь если это правда, то, значит, оба они...
     - Да... где-нибудь тут...- Оба почувствовали внезапную дрожь.
     - Разбудим девочек.
     - И няньку... ступай разбуди.
     - Я... боюсь.
     - И...  и я тоже,-  признался бесстрашный Марк,  Оба брата инстинктивно
подвинулись друг к  другу и свечке.  Темнота,  до сих пор нависавшая сверху,
теперь поглотила и печку, и стену, и кровати, и соседнюю комнату с девочками
и  нянькой,  и даже самое воспоминание о них отодвинулось куда-то далеко.  А
шорох  и  шопот  окончательно вошли со  двора,  и  кто-то  тихо  говорил над
головами двух братьев что-то непонятное, но очень важное.
     Так прошло несколько минут.  Может быть,  прошло бы и  больше,  если бы
Марку не пришло в голову снять нагар со свечки. Но как только он сделал это,
пламя  сразу выровнялось,  купол над  головами быстро раздвинулся,  открывая
потолок,  стены,  знакомую старую печку с задымленным отдушником,  кровати с
измятыми подушками и  брошенными на пол одеялами и  дверь в соседнюю спальню
девочек.  Вместе с  тем  шорох  ушел  из  комнаты и,  вместо важного голоса,
слышался плеск разрозненных струек на дворе.
     - Пойду  разбужу,-  сказал Мордик,  подымаясь и  направляясь в  комнату
девочек.- Нянька, нянька, вставай! - тормошил он старуху.
     Нянька  быстро  села  на  своей  постели,  с  выпученными,  удивленными
глазами.
     - А что? Разве уже? - спросила она испуганно.- Ах я, старая, проспала!
     Она поправила на голове кичку,  из-под которой выбились седые космы, и,
быстро надев башмаки, накинула на плечи свитку.
     - Кыш  у  меня!..  Сидите от-тут  смирно.  Я  скоро  приду.  И  старуха
торопливо вышла в коридор. Вскоре ее шаги смолкли, и Марк смотрел на брата в
печальном разочаровании.
     - Ушла!.. Вот дура! - сказал он.
     - Да, лучше было не будить. Как же теперь мы одни?
     - Разбудим девочек.
     Но девочки, разбуженные возней, проснулись сами.
     Слышно  было,  как  старшая помогает младшей выбраться из  кроватки,  и
вскоре обе они появились в дверях, держась за руки.
     - Здравствуйте,  судари,  вот и  мы!  -  сказала Маша весело и  немного
жеманясь. Заметив, что няньки нет, она говорила радостно и громко.
     - Тише,  дура!  -  оборвал ее Марк.- У мамы родится новая девочка, а ты
тут кричишь.
     - Тише,  все! - сказал старший, к чему-то прислушиваясь. Девочки смирно
уселись около свечи и тоже смолкли.


        VII

     Дождь, очевидно, совсем перестал. Прежний непрерывный шум разорвался, и
из-за него яснее выступили дальние звуки:  колыхание древесных верхушек, лай
сонной собаки и  еще какой-то  тихий гул,  который,  начавшись где-то  очень
далеко,  на самом краю света,  теперь понемногу вырастал и  подкатывался все
ближе.
     - Кто-то едет,- сказал Мордик.
     - Далеко, в городе...
     Среди сна и тишины ночи,  нарушаемой только плеском воды из водосточных
труб  да  шелестом  ветра,  этот  одинокий  звук  колес  невольно приковывал
внимание.  Кто  едет,  куда,  в  эту  странную ночь?..  Вася задумался.  Ему
представилась в  отдалении катящаяся по  темным  и  пустым  улицам маленькая
коляска,  непременно маленькая, с маленькими коваными колесиками, потому что
и  этот  мелодичный рокот  казался  маленьким и  тихим,  хотя  долетал ясно.
Маленькие лошадки быстро отбивают дробь копытами по  мостовой,  и  маленький
кучер заносит руку с кнутом. Кто же это едет в поздний час по улицам спящего
города?
     Колеса рокотали,  катились ближе, быстрее... Потом шум сразу оборвался,
и  послышалось только тихое тарахтение по  мокрой немощеной дороге;  то лязг
обода о камешек,  то скрип деревянного кузова прорывались время от времени и
каждый раз все ближе...
     - Полем едет...  к нам,- сказал Мордик. Дом стоял на краю города, рядом
с широким пустырем,  заросшим бурьянами и травой. Кто же это мог ехать к ним
ночью,  да еще в  такую ночь,  когда все так странно и у них должен родиться
ребеночек?  И  сразу этот стук подъезжавшего экипажа присоединился ко всему,
что было необычно, что творилось у них только в одну эту ночь...
     Затаив дыхание,  дети слушали, как отворились ворота, как колеса шуршат
по двору и  подъезжают к крыльцу.  После этого суетня усилилась,  участилось
хлопанье дверей и движенье на той половине.
     - Это привезли ребеночка? - спросила Маня.
     - Молчи!..
     Вася  прислушался,  и  в  его  воображении рисовалась странная картина:
ангелы вылезли из  коляски.  Они бережно несут ребеночка,  отдают его маме и
поздравляют:
     все слава богу, все слава богу! Берите его себе, все будут живы...
     Но только странно:  в  доме все так тихо,  и  никто не радуется.  Суета
смолкла,  двери  перестали хлопать.  Кто-то  осторожно подошел в  коридоре к
ближайшей двери,  где  жила  старая тетка,  никогда не  выходившая из  своей
комнаты, и Вася слышал разговор:
     - Слава богу, приехал! Теперь все будет хорошо.
     - Ох,  барыня, погодите радоваться! Сама-то в обмороке... Боже мой, как
трудно...
     Потом дверь скрипнула, и все стихло. Еще через минуту в детскую вбежала
нянька.  Космы седых волос окончательно выбились из-под головного платка, по
сморщенному лицу текли слезы.  Не обращая внимания на детей,  она пошарила в
сундуке,  потом забралась к  себе на постель,  и,  когда она опять выбежала,
дети увидели в  спальной красноватый отблеск.  Перед иконой тихо разгоралась
"страшная свеча", "громница"...
     Девочки  ничего  не  понимали  и  только  смотрели перед  собой  широко
открытыми глазами.  Братья смотрели друг  на  друга  и  ждали:  кто  из  них
заплачет первый.  Тогда детская сразу переполнилась бы  неудержимым ревом...
Но было слишком страшно...  На дворе кто-то гудел протяжно и сердито, и дети
уже не узнавали в этом гудении голос ветра, пролетавшего над садом.
     Но  вдруг дальняя дверь опять отворилась,  и  чей-то странно спокойный,
уверенный голос сказал громко:
     - Отлично,  отлично!  Поздравляю!  - и долгий облегченный вздох, какого
никогда в жизни не приводилось слышать детям,  тихо пронесся по всему дому и
угас...
     Васе вдруг стало как-то радостно,  хотя в голове путалось еще больше...
Он не знал, что значит этот странный голос, и ему казалось, что он засыпает.
Напряжение этой ночи брало свое,  Шура дремала сидя, и дети не замечали, как
идет время...
     - А я знаю, кто приехал,- сказал вдруг Марк, не поддавшийся дремоте, но
слова замерли у  него на  устах.  Дверь опять отворилась,  но теперь никаких
звуков не  было  слышно,  кроме  детского плача.  Плакал маленький ребеночек
каким-то особенным, тонким, захлебывающимся голосом, но упрямо и громко...
     Это было так неожиданно,  и плач слышался так ясно,  что даже маленькая
Шура очнулась, подняла голову и сказала:
     - Де'тинька... па'цит.
     Впрочем,  ее это,  повидимому, нисколько не удивило. Зато все остальные
повскакали с мест. Маша захлопала в ладоши, а Марк кинулся к дверям.
     - Пойдем туда!
     Вася пошел за ним, но у порога остановился.
     - А заругают?
     - Ну,  один раз ничего...-  успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно
этот раз, в эту ночь, все позволительно.- А вы, девочки, оставайтесь...
     Но Маша думала иначе:
     - Вот  какой умный!  Оставайся сам,  если  хочешь...  Пойдем,  Шурочка,
пойдем, милая! - и она торопливо подняла Шуру.
     - Пускай идут,- поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за
что бы не остался.
     Когда они  открыли дверь в  коридор,  на  них пахнуло теплым и  влажным
ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной
двери  кто-то  забыл сальную свечу в  подсвечнике.  Она  вся  оплыла,  ветер
колыхал ее  пламя,  летучие тени  бегали по  всему коридору,  то  мелькая по
стенам,  то  скрываясь  в  углах,  а  черное  отверстие печки,  находившееся
посредине,  тоже как будто шевелилось,  перебегая с места на место. Вообще и
коридор в  эту  ночь  стал  совеем  иной,  необычный.  В  полуоткрытую дверь
виднелась часть  синего  ночного неба,  и  черные  верхушки сада  качались и
шумели.
     Когда дета подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги.
     Дверь "на  ту  половину" была  недалеко от  входа,  направо.  Марк  шел
впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом
шмыгнули в первую комнату.
     Знакомые прежде,  комнаты имели теперь совсем другой вид.  Прежде всего
дети обратили внимание на дверь маминой спальни.  Там было тихо, слабый свет
чуть-чуть  брезжил и  позволял видеть  фигуру  отца,  нежно  склонившегося к
изголовью  кровати...  Темная  фигура  незнакомой  женщины  порой  проходила
неясною тенью по спальне.
     Марк дернул Васю за рукав.
     - Видишь теперь, кто это приехал?
     - Кто?
     - Смотри: дядя Генрих и... Михаил.
     Вася  отвел  глаза  от  дальней  двери  и  взглянул в  среднюю комнату,
отделявшую переднюю от спальной.  Это была прежде гостиная,  но теперь в ней
все было переставлено по-иному.  Дядя Генрих сидел задумчиво на  стуле,  под
висячей лампой,  и  на  его  бледном лице  выделялись одни  глаза,  которые,
казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами
вытирал полотенцем руки.
     - Что теперь делать?  -  спросил растерянно Вася.  Во всех практических
начинаниях он предоставлял первенство Марку.
     - Не знаю,-  ответил тот,  отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним.
Присутствие Генриха и  Михаила их  озадачило.  Генрих прежде был  весельчак,
играл с детьми,  щекотал их и вертел в воздухе.  Около двух лет назад у него
родилась Шура,  а  жена умерла.  С  тех пор он уехал в  другой город и редко
навещал их,  а когда приезжал,  то дети замечали, что он сильно переменился.
Он  был  с  ними  попрежнему  ласков,  но  они  чувствовали себя  с  ним  не
попрежнему:  что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко
задумался, и в глазах его было особенно много печали.
     Михаил был гораздо моложе брата.  У него были голубые глаза,  белокурые
волосы в мелких кудрях и очень белое,  правильное,  веселое лицо.  Вася знал
его еще гимназистом,  с  красным воротником и  медными пуговицами,  но  это,
все-таки,  было  давно.  Потом он  появлялся из  Киева в  синем студенческом
мундире и при шпаге.  Старшие говорили тогда между собой,  что он становится
совсем взрослый,  влюбился в барышню, сделал раз "операцию" и уже не верит в
бога.  Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего
уже не боятся.  Но когда приходит старость,  то опять верят и  просят у бога
прощения.  А  иногда и не просят прощения,  но тогда и бывает им плохо,  как
доктору  Войцеховскому...  Такие  всегда  умирают  скоропостижно,  и  у  них
лопается живот, как у Войцеховского...
     Михаил никогда не обращал на детей внимания,  и  детям всегда казалось,
что он  презирает их  по  двум причинам:  во-первых,  за то,  что они еще не
выросли,  а во-вторых - за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще
почти не было усов.  Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем
новый мундир,  дети удивились,  как он переменился:  у  него были порядочные
усики и  даже бородка,  и  он стал на самом деле взрослый.  Лицо у него было
довольное и даже гордое.  Глаза блестели, а губы улыбались, хот