ки кругом головы и уйдите все..." Вот сидит Бава-бен-Бут
один, слепой, и пьявки пьют из него кровь..
     Голос  Менделя-отца  слегка  дрогнул.  Израиль  слушал  с  серьезным  и
заинтересованным видом.  Лицо Фроима выражало равнодушие. Он вспомнил агаду,
но  мораль ее,  повидимому,  ему  не  нравилась.  Быть  может даже,  он  уже
пародировал   ее   в   уме.    Но   отец   этого   не   видел.    Инстинктом
рассказчика-художника он чувствовал, где самый внимательный его слушатель, и
повернулся в сторону дяди, который, опершись на ручку кресла, очевидно, ждал
конца.
     - Что же вы себе думаете...  Сидит бен-Бут,  как Иов,  и  молится.  Ну,
может быть,  плачет.  Кто пришел к Иову,  когда он сидел на навозе? Пришли к
нему друзья и  стали говорить:  "Видишь ты,  что сделал над тобою бог?"  А к
Баве  пришел царь  Ирод...  Царь Ирод думает себе:  "Вот теперь Бава слепой,
Бава сердит на меня. Я узнаю от него правду". Прикинулся простым себе евреем
и говорит:
     - Ну,  бен-Бава!  Видел ты, что сделал над всеми вами этот царь... Этот
дикий зверь...
     Что же ответил Бава?  Он говорит: "Все от бога. Если так захотел царь,-
что же я, бедный еврей, могу сделать..."
     - Прокляни его! Разве проклятие праведника ничего не значит?
     - Я  человек писания,-  отвечает Бава,-  а  в писании сказано:  "Даже в
мыслях своих не кляни царя".
     - Ну,  что ж такое?  Это сказано о царе, избранном из народа... А этого
беззаконника ты можешь проклинать.
     Послушай, Бава! Мы тут только вдвоем... Никто не услышит.
     - Птица небесная услышит,  на  крыльях перенесет.  Нельзя Баве нарушить
заповедь...
     Услышал это царь, и сердце его опечалилось... "За что же я пролил кровь
этих учителей,  если они  и  все такие,  как Бава?"  Открылся он  бен-Буту и
говорит: "Вижу я, что сделал великий грех... Погасил свет в глазах твоих". А
Бава,  великий мученик, отвечает: "Заповедь-мне светильник. Закон - свет..."
Царь спрашивает:  "Что же мне теперь сделать,  как искупить грех, что я убил
столько мудрых?"  А  Бава опять отвечает:  "Ты  погасил свет Израиля.  Зажги
опять свет Израиля".
     Рассказчик  обвел   нас   всех   своими  глубокими  глазами  и   сказал
торжественно:
     - Что же из этого вышло? Вышло то, что он отстроил храм Иерусалимский в
прежней славе... Так вот чему учит наш талмуд: даже в мыслях еврей не должен
идти против власти. И это всегда так было. Вожди Израиля:
     Иозейль разве не служил верно фараону? А Дониейль - персидскому царю? А
Иеремосу -  вавилонскому?  Они  знали  науку своего времени,  но  никогда не
забывали заповеди своего закона...  И  я  хочу,  чтобы вы,  мои  дети,  тоже
учились светской мудрости в гимназии, но не стали бы апикойрес, не забыли бы
заповедей своего закона...
     Когда мы  вернулись из кабинета дяди в  свою комнату,  Дробыш почесал с
комичным видом свою буйную русую шевелюру и сказал:
     - Притча интересная... И это верно: философия этого бен-Бавы была очень
удобна для  Иродов.  Но...  какой  это  дьявол донес на  наши  петербургские
собрания?..
     И  мы  стали  обсуждать  этот  житейский  вопрос,   забыв  злополучного
Баву-бен-Бута.  Но  я  уверен,  что  в  кабинете дяди  поучительный разговор
продолжался  и  вопрос  исчерпывался  с  евангельской и  талмудической точек
зрения.
     Скоро  и  практический вопрос,  поставленный Дробышем,  отступил  перед
другими злобами дня,  сильно  задевшими наш  дружеский кружок  с  совершенно
неожиданной стороны.
     После  посещения великого  цадика  Акивы  прошло  несколько недель.  По
городу вдруг пронесся слух,  будто Бася сосватала свою внучку.  И  будто это
сватовство имеет какую-то косвенную связь с приездом цадика, вернее - одного
из его почтенных провожатых, рэб Шлойме Шкловского...
     Однажды я проходил через комнату,  соседнюю с спальной тетки, у которой
в это время была Бася,  недавно получившая "новую партию".  И я услышал, как
тетка, предложившая Басе какой-то вопрос, вдруг вскрикнула почти с испугом:
     - Бася! Да вы с ума сошли! Побойтесь бога! Ведь она еще совсем ребенок!
     - Ну,-  ответила Бася  своим  спокойно-уверенным голосом.-  Мы,  евреи,
всегда боимся бога...  Разве я что знаю?  Разве я что хочу?..  Я знаю только
одно: Фруму нельзя отдать за первого встречного... А это такая партия, такая
партия... Это, верно, нам послал бог...
     Я невольно приостановился и стал слушать продолжение разговора.
     - Но я вам говорю,- волновалась тетка,- ведь она совсем ребенок!
     - Ну... Что из того? Это у вас нельзя! У нас можно. Вы думаете, я вышла
за своего покойного мужа старухой: я была такая же, как теперь Фрума.
     Она помолчала, и когда заговорила опять, в ее голосе слышалась улыбка.
     - Вы же знаете-он был много старше меня и вдовец. И такой ученый, такой
ученый...  Бывало,  день и  ночь все читает...  И  когда моему отцу сказали:
"Вот...  надо...  ему  жениться...  Отдай ему  свою дочь"...  то  отец очень
обрадовался...  "Такая большая честь нашему дому!" А я совсем-таки ничего не
понимала,  ну...  ребенок!  Мать говорит отцу: "Мне жалко... Я хочу для моей
Баси меньше тести,  но немножко больше счастья.  Ведь у него, от его великой
учености,  не  было  даже  детей  от  первой жены".  Ну,  вы  думаете,  отец
послушался? Он сейчас же согласился, и меня заручили... И что же вы думаете:
я жалею?  Ну, я жалею только, что он скоро умер и что у меня был только один
сын,  и тот умер...  Разве можно знать,  что назначил бог?.. Разве мы знаем,
когда пора и когда не пора?.. И что вы, извините меня, тоже можете знать?..
     - Но  мы  все думали,  что вы  породнитесь с  Менделями.  Была бы такая
хорошая пара! Найдете ли вы более почтенную семью?
     Бася издала пренебрежительное: "пхэ! И потом пояснила:
     - Мендель?  Ну,  он  почтенный человек,  это правда,  но  разве нет еще
лучших людей, чем Фроим? Нужно непременно апикойреса!
     - Это вы повторяете слова этого вашего цадика?..
     - Ну,  что я  знаю?  Сказал он  такие слова или не  сказал?  Когда одни
говорят, что сказал, а другие: не сказал. Но если уже есть сомнительность...
А  Фрума -  она из такой семьи...  Я же говорю:  вы этих наших дел не можете
понимать...
     И разговор перешел на цену шелковых тканей...
     Опять в город въехала коляска с иногородными евреями. Она была не такая
монументальная,  как та,  что привезла рабби Акиву,  и  много новее.  В ней,
кроме ямщика,  сидели три человека внутри и один на козлах.  Теперь,  никого
уже не спрашивая,- прямо подъехали к крыльцу Баси.
     Молодой еврей,  сидевший на козлах,  был тот же,  что приезжал с  рабби
Акивой. Он проворно соскочил и открыл дверцу.
     Первым вышел пожилой брюнет,  одетый по-старинному,  но  очень опрятно.
Другой был похож на первого, только помоложе. Движения их были медлительны и
важны.  Выйдя из коляски,  оба повернулись к третьему,  остававшемуся пока в
сидении.
     Это был молодой человек лет двадцати. Лицо у него было изжелта-бледное.
На  голове была надета бархатная шапка в  форме берета,  но с  козырьком,  и
из-под нее виднелись края ермолки. Длинные завитые локонами пейсы свисали по
сторонам.
     Он продолжал сидеть на месте,  не замечая,  как будто, остановки. Черты
его лица были тонки, глаза, довольно красивые, глядели вперед с таким видом,
точно  этот  юноша  спит  с  открытыми глазами и  видит  какой-то  сон.  Был
неприятен только нездоровый желтый цвет лица.
     Его  спутники  молча  поглядели  на  него  несколько секунд  и  старший
окликнул осторожно:
     - Лейбеле?
     - Ву-ус? - отозвался тот, точно на зов издалека. Потом очнулся, увидел,
что  коляска стоит на  улице города,  и  на  мгновение в  лице его появилось
выражение беспомощной растерянности.  Но  затем взгляд его упал на ожидающих
спутников,  и  в лице явилось радостное выражение,  как у ребенка,  которому
протягивают руку.  И, действительно, оба старших еврея приготовились принять
его, как только он ступит на землю.
     Сходя с подножки,  он наступил на длинную полу своего кафтана и чуть не
упал.  То  же  повторилось,  когда он  стал подыматься на ступени.  Спутники
подхватили его под руки и  почти внесли на подъезд,  так бережно,  точно это
был хрупкий сосуд с драгоценной жидкостью.
     Эту  сцену,  кроме  меня,  наблюдали  еще  несколько человек,  случайно
оказавшихся около дома Баси.  Когда за приехавшими захлопнулась дверь,  один
из зрителей,  рыжий Лейзер,  служка из синагоги,  оглядел остальных и  издал
характерное  восторженное восклицание...  Глаза  его  совсем  сощурились  от
восторга,  и,  сложив пальцы щепотью,  он поднес их к  губам и несколько раз
вкусно чмокнул...  Затем он  заговорил что-то быстро и  возбужденно.  Он был
человек, как бы то ни было причастный к синагоге, и, повидимому, сразу узнал
в приехавшем молодого ученого,  внешность и манеры которого отвечали всецело
его эстетическим идеалам.  Он говорил скороговоркой, то и дело восторженно и
вкусно чмокая...
     - Ой, вай! Ццы, ццы, ццы...- вторили и зрители, расходясь с чрезвычайно
удовлетворенным видом...
     В  этот день я  не  видел никого из нашей компании.  Ночь я  проработал
долго,  так как мне предстоял осенний экзамен, и проснулся очень поздно. Мне
сказали,  что Дробыш и  Фроим забегали за мной и  отправились в лодке на тот
берег озера. Барышня тоже с ними. Если я захочу, то могу найти их у моста.
     С  балкона второго этажа  было  видно  озеро.  Я  поднялся туда,  чтобы
посмотреть,  не  плывут ли  они  уже обратно,  и  увидел под дальним берегом
лодку,  которая двигалась по  направлению к  нашему берегу.  Две  пары весел
быстро  взмахивали,  как  крылья  торопливо  летящей  птицы...  Взглянув  на
горизонт,  я понял причину этой торопливости: далеко за окраинами города, за
шляхом  и  полями -  с  утра  лежала большая туча.  Теперь она  сдвинулась и
неслась по направлению к городу, клубясь и вздымаясь все выше. Деревья вдоль
шляха быстро и тревожно метались,  нагибая вершины, и по шляху неслась точно
пыльная метель. Где-то еще далеко глухо ворчал гром...
     Лодка была еще  только на  середине,  когда туча закрыла солнце,  озеро
потемнело,  солнечные лучи  просвечивали лишь  сквозь края облаков,  рыжих и
растрепанных.  На все легли опаловые оттенки.  Рванулся ветер, сорвал в саду
массу уже пожелтевших листьев,  и вслед за ним пролетели вкось капли дождя с
редкими крупными градинами.  Минуты две еще сквозь редкий дождь пруд и берег
светились красно-опаловым светом...  Это было очень красиво,  и  я  невольно
залюбовался,  пока тополи, потом домишки и кузница на берегу, потом середина
пруда не  потонули в  густом ливне...  Лодочка на  середине помаячила еще во
мгле и исчезла... Ливень с градом загрохотал по нашему саду и крыше.
     В  доме  поднялась  суматоха...  Тетка  послала  к  берегу  прислугу  с
зонтиками и калошами.  Она волновалась... Мне показалось, что на ее половине
я слышу еще чей-то голос,  как будто Баси.  Еврейка, всегда такая спокойная,
теперь говорила что-то непривычно возбужденно и сердито...
     Я  с  нетерпением ждал  у  окна,  что  вся  компания,  мокрая и  весело
возбужденная,  сейчас пробежит через сад в нашу квартиру.  Но - прошло минут
двадцать,  лодка  должна бы  уже  давно причалить к  невидному из-за  ограды
берегу,  а все никто не появлялся.  Оказалось, что сестра уже дома, но одна,
переодевается на женской половине.
     - Где  же  остальные?  -  спросил я  у  нее,  когда она вышла из  своей
комнаты.
     - Как?  Разве мальчиков еще нет?  -  спросила она в свою очередь.-  Они
через сад...
     Сестра с  детства привыкла называть всех нас  мальчиками,  хотя,  кроме
Фроима, мы уже второй год были студентами. Она была, очевидно, взволнована и
нервна.
     - Эта Бася с  ума сошла,-  заговорила она сердито.-  Просто не понимаю,
что с ней сделалось...
     - При чем же Бася? Разве Фрумочка была тоже с вами?
     - Ну да,  ну да...  Бася прибежала на берег,  как фурия, схватила ее за
руку и  прямо потащила домой.  Никогда не  подозревала,  что  она может быть
такой грубой...
     Она повернулась к окну.  Я подошел к ней и взял ее за руку. На глазах у
нее были слезы.
     - Слушай, Аня. Неужели на тебя так подействовала гроза?..
     - Нет... Ну да, конечно, это было прямо ужасно. Дождь, град, у нас один
только зонтик...  Мальчики сняли с себя тужурки и покрыли нас.  Сами в одних
рубашках... Потом этот гром... И... они такие мокрые...
     Губы у  нее  задрожали,  она сделала усилие над собой и  потом все-таки
заплакала.
     - Аня, голубушка! Да разве это им впервые?.. Уверяю тебя, это пустяки.
     - Ах,  я  знаю,  что  гроза пустяки...  Но  все  это вместе...  Знаешь:
Фрумочка нам  сказала,  что  вчера к  ним  привезли жениха и  скоро будет ее
свадьба...
     - Как?  Неужели это тот молодой ешиботник {Прим. стр. 442}, что приехал
вчера?
     - Ну да, ну да! Приехал вчера... Фрума сама сказала...
     - Ну, и что же она?
     - Она?..  Я не заметила. Она еще совсем ребенок. Но вот Фроим. Он сразу
побледнел,  как стена...  Я никогда,  никогда не забуду...  Все потемнело...
только это красное пламя.  Фроим такой странный...  Знаешь, я никогда до сих
пор не замечала,  какой у него сильный шрам над глазом...  Ах,  боже мой! Да
где же они в самом деле? Или пошли к Дробышу? Но они говорили, что пройдут к
тебе,  затопят камин и  станут сушиться...  Смотри:  туча уже ушла и  светит
солнце, но и оно какое-то другое, холодное... Точно и его охолодил град...
     И  она нервно вздрогнула.  Я  быстро надел калоши и вышел в сад,  чтобы
через забор взглянуть на лодочную пристань.
     Пройдя половину аллеи, я вдруг остановился, удивленный. На скамье, весь
мокрый,  сидел Дробыш.  Мокрая рубаха липла к его телу. Его тужурка вместе с
тужуркой Фроима валялась тут же на скамье, а сам Фроим лежал ничком в мокрой
траве.
     - Что это вы? - спросил я,- с ума, что ли, посходили?..
     - Да вот... спроси у него,- сказал Дробыш, пожимая плечами.- Уж именно,
что сошел с ума.
     Фроим  поднял  лицо  из  травы  и  посмотрел на  меня.  Я  был  поражен
переменой,  происшедшей с ним в короткое время.  Лицо его было бледно, черты
обострились,  и  над бровью выступал сильно покрасневший шрам от  падения на
льду в тот день, когда мы сражались с кузнецами.
     Взглянув на меня, он вдруг резко поднялся и схватил меня за руку.
     - Ну,  вот,-  заговорил он страстно.- Вы мои товарищи, друзья. Дайте же
мне слово...  Дайте слово,  что этого не  будет...  Не должно быть...  И  не
будет...
     Дробыш сидел молча со сдвинутыми бровями...  Потом сказал, обращаясь ко
мне:
     - Совсем сумасшедший.  Фрума сказала, что к ней привезли жениха. Вот он
и  требует,  чтобы мы  помешали этой свадьбе.  Дай ему слово!  Да  пойми ты,
чудак...  Если дать слово,  ведь его надо исполнить...  А  ты  не даешь даже
подумать...
     - Вы  подумаете  после,   а   теперь  заклянитесь  оба  самою  страшною
клятвою... что этого не будет!
     - А,  чорт возьми,-  с досадой сказал Дробыш.- Приучили вас в хедере...
Что тебе,- "шейм гамфойрош" [Именем бога (евр.)], что ли, нужно?.. Сам же ты
над  этими клятвами смеялся...  Мы  можем тебе  дать слово,  что  мы...  ну,
сделаем все,  что возможно...  Слушай,  Фроим.  Ведь ты веришь,  что мы тебе
друзья?  Веришь?  Ну,  так вот, что я тебе скажу, и чест-ное сло-во, если ты
сейчас же не пойдешь переодеться и не согреешься...  я с тобой не буду иметь
никакого дела... Понимаешь,- никакого! Значит, даже разговаривать о каких бы
то ни было планах отказываюсь!
     Фроим взглянул по-детски жалобно и сказал:
     - Ну, хорошо. Ну, я послушаюсь... А после?
     - После?..  Переоденься и приходи вот к нему!  Сойдемся и подумаем, как
быть...
     - Ну, хорошо. Я приду. И вы мне обещаете?..
     - Да, да, только убирайся поскорее. Да надень пиджак, сумасшедший!
     Фроим  спохватился,  по  привычке старательно напялил пиджак и  пошел к
выходу из сада.
     - А я лучше обсушусь у тебя,- сказал Дробыш.- У тебя есть камин?..
     - Да. Не лучше ли оставить и его?
     - Нет, не надо. Там мамаша Мендель его обсушит и обогреет... А мы лучше
потолкуем полчасика без него.
     Через четверть часа  в  камине разгорелись щепки.  Дробыш,  переодетый,
все-таки поеживался от озноба.
     - Ну, если теперь я не схватил какую-нибудь чертовщину, значит, меня не
берет.
     Он взял в руки щипцы и стал задумчиво помешивать в камине.
     - Знаешь, я до сих пор не знал этого чертенка Фроима. Сегодня мне вдруг
припомнилась наша  первая встреча,  как  он  кинулся тогда на  меня,-  чисто
тигренок!  Теперь, когда Фрума сказала в лодке о том, что ее выдают замуж...
И сказала-то как-то так просто...  Будто даже не понимает,  в чем дело...  И
только когда взглянула в  лицо Фроима,  то  вдруг испугалась и  заплакала...
Чорт его знает...  Электричество,  что ли, перед грозой, странное освещение,
этот удар грома,-  только мне показалось,  что на  всех нас в  лодке налетел
какой-то нервный шквал.
     - Да, сестра мне тоже говорила, что ей стало страшно.
     - Ну да,  конечно,  это обстановка грозы. Но и, кроме того, еще, как бы
сказать,- обстановка самого этого дела...
     - Что ты хочешь сказать?
     - Как ты думаешь: что это у Фроима - действительная любовь?..
     - Возможно, но мне кажется,- скорее ребячество.
     - Да,  много ребячества,  и еще неизвестно, во что бы это перешло... Но
он серьезно думал обручиться с  нею или даже повенчаться тотчас по окончании
гимназии.  И кажется, что родители это одобряли. Правда, ему еще рано, а она
и совсем почти ребенок...  Но у них это можно. Обвенчали бы, обрили бы у нее
волосы,  надели паричок...  Он поехал бы себе в университет,  а она росла бы
здесь,  считаясь его женой...  А  если бы  не  повенчались,-  он  уехал бы в
Петербург,  пожалуй,  влюбился бы  там,  может быть,  даже  в  христианку...
Вообще, все бы пошло по-обычному.
     - А теперь?
     - А теперь,  брат,  я думаю, что это дело серьезное... Он опять помешал
щипцами и некоторое время неподвижными глазами смотрел на огонь.
     - Видишь...  Я тебе скажу правду.  Мне было очень тяжело,  когда... Ну,
когда Маня и этот франт Зильберминц...  Одним словом,  ты понимаешь... Мне и
теперь  еще  тяжело говорить об  этом...  И  главное,-  знаешь что...  Самое
тяжелое то, что... ее взяло у меня что-то чужое... Точно протянулась лапа из
какого-то другого,  не нашего мира и  схватила существо самое мне дорогое...
Стой, кто-то идет... Не Фроим ли?
     Вошел не Фроим,  а Израиль...  Он остановился и вопросительным взглядом
посмотрел на  нас.  На  лице Дробыша,  обыкновенно веселом и  беспечном,  он
увидел непривычное выражение...  Дробыш протянул руку и, усаживая его против
камина, сказал:
     - Садись и  слушай.  Тебе  все  равно тоже нужно знать.  Только,  брат,
прости:  я буду продолжать,  а ты уж сам лови связь...  Так вот, я и говорю:
именно лапа из другого мира.
     - Но ведь Фроим тоже еврей... Для него это не так уж мистически ужасно.
Для Мани,  например,  ты сам был бы, может, лапой из другого мира...- сказал
я.
     - Да,  для Мани...  может быть...  Да,  может. Она осталась еврейкой, и
когда господин 3ильберминц,  с его смокингом и европейской внешностью,  но с
чисто  еврейским вековым  миросозерцанием,  галантно  протянул ей  руку  для
жизненной кадрили,  она согласилась легко и грациозно...  Ты,  брат Израиль,
прости меня: мне было очень тяжело, пока я пришел к этому выводу, но... ведь
Маня действительно была не наша...  Ну,  скажем, так же, как не наша была бы
родная дочь  телом и  духом какого-нибудь Ферапонтьева,  только с  некоторым
осложнением в оттенках... Ты меня понимаешь?
     Израиль молча кивнул головой.
     - Так вот,  я  и говорю:  тут все было честно и благородно,-  свободный
выбор!  А теперь,  брат Срулик, мы будем говорить о Фроиме и Фруме... Ты уже
знаешь.  Да?  Ну, так вот он тоже узнал там на пруду от Фрумы, что