лнца,  горящая,  как  последняя,  забытая свечка  в
огромном мире, так много значит?.. Неужели, когда она потухнет, вдруг должна
наступить ночь?"
     Но  вот  эта искра исчезла.  Она как-то  порывисто,  будто вырвавшись с
усилием из-за темной заслонки,  сверкнула еще золотым брызгом и  погасла.  И
вместе с  этим пролилась на  землю густая тьма.  Я  уловил мгновение,  когда
среди сумрака набежала полная тень.  Она появилась на юге и, точно громадное
покрывало,  быстро пролетела по  горам,  по  реке,  по  полям,  обмахнув все
небесное пространство,  укутала нас и в одно мгновение сомкнулась на севере.
Я  стоял теперь внизу,  на береговой отмели,  и  оглянулся на толпу.  В  ней
царило  гробовое молчание.  Даже  немец  смолк,  и  только  метроном отбивал
металлические удары.  Фигуры людей сливались в  одну  темную массу,  а  огни
пожарища на той стороне опять приобрели прежнюю яркость...
     Но  это  не  была обыкновенная ночь.  Было настолько светло,  что  глаз
невольно искал  серебристого лунного  сияния,  пронизывающего насквозь синюю
тьму  обычной ночи.  Но  нигде не  было сияния,  не  было синевы.  Казалось,
тонкий,  не  различимый для глаза,  пепел рассыпался сверху над землей,  или
будто тончайшая и густая сетка повисла в воздухе.  А там, где-то по бокам, в
верхних слоях чувствуется озаренная воздушная даль,  которая сквозит в  нашу
тьму,  смывая тени,  лишая темноту ее формы и густоты.  И над всею смущенною
природой чудною панорамой бегут тучи,  а  среди них происходит захватывающая
борьба...  Круглое,  темное,  враждебное тело,  точно паук,  впилось в яркое
солнце,  и они несутся вместе в заоблачной вышине. Какое-то сияние, льющееся
изменчивыми переливами из-за темного щита, придает зрелищу движение и жизнь,
а облака еще усиливают эту иллюзию своим тревожным, бесшумным бегом.
     - Владычица святая, господи батюшко, помилуй нас, грешных!
     И какая-то старушка набегает на меня, торопливо спускаясь с холма.
     - Куда ты, тетка?
     - Домой,  родимый,  домой: помирать, видно, всем, помирать, с детками с
малыми...
     Вдоль берега,  в сумраке,  надвигается к нам какое-то темное пятно,  из
которого слышен смешанный,  все  усиливающийся голос.  Это  кучка фабричных.
Впереди,  размахивая руками,  шагает угрюмый атлет рабочий, который сидел со
мной на мосту. Я иду к ним по отмели навстречу.
     - Нет,  как он мог узнать,  вот что!  -  останавливается он вдруг прямо
против меня,  по-видимому узнавая во мне недавнего собеседника.  -  Говорили
тогда ребята:  раскидать надо ихние трубы...  Вишь,  нацелились в бога!.. От
этого всей нашей стране может гибель произойти.  Шутка ли:  господь знамение
посылает,  а они в небо трубами...  А как он, батюшко, прогневается да вдруг
сюда, в это самое место, полыхнет молоньей?..
     - Да ведь это сейчас пройдет, - говорю я.
     - Пройдет,  говоришь?  Должны мы живы остаться?  -  Он спрашивает,  как
человек,  потерявший  план  действий  и  тяготеющий  ко  всякому  решительно
высказываемому убеждению.
     - Конечно, пройдет, и даже очень скоро.
     - А как?
     Я смотрю на часы.
     - Да, должно быть, менее минуты еще.
     - Меньше минуты? И это узнали! Ах ты, господи боже!..
     Прошло не более пятнадцати секунд.  Все мы стояли вместе,  подняв глаза
кверху,  туда,  где все еще продолжалась молчаливая борьба света и тьмы, как
вдруг  вверху,  с  правой стороны,  вспыхнула искорка,  и  сразу  лица  моих
собеседников осветились. Так же внезапно, как прежде он набежал на нас, мрак
убегает теперь к  северу.  Темное покрывало взметнулось гигантским взмахом в
беспредельных пространствах,  пробежало  по  волнистым очертаниям облаков  и
исчезло.  Свет струится теперь,  после темноты, еще ярче и веселее прежнего,
разливаясь победным сиянием. Теперь земля оделась опять в те же бледные тени
и странные цвета,  но они производят другое впечатление:  то было угасание и
смерть, а теперь наступало возрождение...


        IX

     Солнце,  солнце!..  Я не подозревал,  что и на меня его новое появление
произведет такое  сильное,  такое  облегчающее,  такое отрадное впечатление,
близкое к благоговению,  к преклонению,  к молитве...  Что это было:  отзвук
старого,   залегающего  в  далеких  глубинах  каждого  человеческого  сердца
преклонения перед источником света, или, проще, я почувствовал в эту минуту,
что   этот   первый  проблеск  прогнал  прочь  густо  столпившиеся  призраки
предрассудка, предубеждения, вражду этой толпы?.. Мелькнул свет - и мы стали
опять братьями...  Да,  не  знаю,  что  это  было,  но  только и  мой  вздох
присоединился к общему облегченному вздоху толпы...  Мрачный великан стоял с
поднятым кверху лицом,  на котором разливалось отражение рождавшегося света.
Он улыбался.
     - Ах  ты,  б-боже  мой!..  -  повторил он  уже  с  другим,  благодушным
выражением. - И до чего только, братцы, народ дошел. Н-ну!..
     Конец страхам, конец озлоблению. В толпе говор и шум.
     - Должны  мы  господа  благодарить...   Дозволил  нам  живым  остаться,
батюшка!..
     - А еще хотели остроумов бить. То-то вот глупость...
     - А разве правда,  что хотели бить? - спрашиваю я, чувствуя, что теперь
можно уже свободно говорить это, без прежней напряженной неловкости.
     - Да ведь это что:  от пития это, от винного. Пьяненький мужичок первый
и взбунтовался... Ну, да ведь ничего не вышло, слава те господи!
     - А у нас,  братцы, мужики и без остроумов знали, что будет затмение, -
выступает внезапно мужичок из-за Пучежа.  - Ей-богу... Потому старики учили:
ежели,  говорят, месяц по зорям ходит, - непременно к затмению... Ну, только
в какой день - этого не знали... Это, нечего хвастать, было нам неизвестно.
     - А они,  видишь,  как рассчитали. В аккурат! Как ихний маятник ударил,
тут и началось...
     - Премудрость...
     - Затем и разум даден человеку...
     - Вишь, и опять взыграло... Гляди, как разгорается.
     - Содвигается тьма-то!
     - Теперь сползет небось!
     - Содвинется на сторону - и шабаш.
     - И опять радуется всякая тварь...
     - Слава Христу, опять живы мы...
     - А что,  господа,  дозвольте спросить у вас... - благодушно подходит в
это время кто-то  к  самой ограде.  Но ближайший из наблюдателей нетерпеливо
машет рукой: он смотрит и считает секунды.
     - Не мешай!  -  останавливают из толпы. - Чего лезешь, - не видишь, что
ли? Еще ведь не вовсе кончилось.
     - Отдай,   отдай  назад!   Осади!  -  вполголоса,  но  уже  без  всякой
внушительности произносят городовые.  Солдаты,  ружья к ноге, носы кверху, с
наивною  неподвижностью  тоже  следят  за  солнцем.   Гриша,  торжествующий,
смешался с толпой и имеет такой вид,  как будто готов принимать поздравления
с  благополучным окончанием важного дела.  Астрономическая наука приобрела в
его лице ревностного адепта.  Окруженный любопытными, от которых еще недавно
слышал  язвительные  насмешки,   он   теперь  объясняет  им   что-то   очень
авторитетно:
     - Труба... она вещь не простая. Содвинь ее, уж она не действует. Она по
звезде теперича ставится. Все одно ружейный прицел.
     - Как можно содвинуть, вещь понятная! - ласково и как будто заискивающе
поддакивают собеседники.
     - Тонкая вещь!
     - А  не  грех  это,  братцы?  -  раздается сзади  нерешительный вопрос,
оставшийся без отклика.
     Солнце играет все сильнее;  туман все более и  более утончается,  и уже
становится  трудно  глядеть  невооруженным  глазом  на  увеличивающийся серп
солнца.  Чирикают примолкшие было птицы,  луговая зелень на заречной стороне
проступает все ярче,  облака расцвечиваются... В настроении толпы недоверие,
вражда  и  страхи  умчались куда-то  далеко  вместе  с  пеленой полной тени,
улетевшей в беспредельное пространство...
     Я  ищу старика скептика.  Его нигде нет.  Между тем кое-где открываются
окна,  до  тех  пор  закрытые ставнями или тщательно задернутые занавесками.
Давешняя  старушка  робко  отпирает  свою  закупоренную хибарку,  высовывает
сначала  голову,  оглядывается вдоль  улицы,  потом  выходит наружу.  К  ней
подбежала девочка лет двенадцати.
     - Бабушка, бабушка, а я вот все видела!
     - Ты зачем убежала, греховодница, когда я не приказывала тебе?
     Но девочка не слушает и продолжает с веселым возбуждением:
     - Все видела,  как есть.  И  никаких страстей не  было.  По небу стрелы
пошли, и потом солнышко, слышь, темнеит, темне-и-ит...
     - Ну?
     - Ну и все потемнело.  Задернулось вот,  и все одно... чугунным листом.
Ей-богу,  правда,  как  вот заслонка-те  перед солнцем и  стоит.  А  потом с
другой-те стороны вдруг прыснуло и пошло выходить,  и пошло тебе выходить, и
опять рассветало.
     Бабушка ворчит что-то,  но старое брюзжание звучит уступчиво и тихо,  а
детский голос звенит с молодым торжеством.
     Мы сидели уже на пароходе, когда последний след затмения соскользнул ни
для кого уже незаметно с просиявшего солнечного диска.
     В  третьем классе в публике живо ходила по рукам брошюра:  "О солнечном
затмении 7-го августа 1887 года"...

        1887-1892



        Владимир Галактионович Короленко. Чудная


                        (Очерк из 80-х годов)


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Просвещение", Москва, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     - Скоро ли станция, ямщик?
     - Не скоро еще,  -  до метели вряд ли доехать, - вишь, закуржавело как,
сивера идет.
     Да,  видно,  до  метели не доехать.  К  вечеру становится все холоднее.
Слышно, как снег под полозьями поскрипывает, зимний ветер - сивера - гудит в
темном  бору,  ветви  елей  протягиваются к  узкой  лесной  дороге и  угрюмо
качаются в опускающемся сумраке раннего вечера.
     Холодно и неудобно. Кибитка узка, под бока давит, да еще некстати шашки
и  револьверы провожатых болтаются.  Колокольчик выводит  какую-то  длинную,
однообразную песню, в тон запевающей метели.
     К счастию - вот и одинокий огонек станции на опушке гудящего бора.
     Мои  провожатые,  два  жандарма,  бряцая  целым  арсеналом  вооружения,
стряхивают снег  в  жарко  натопленной,  темной,  закопченной избе.  Бедно и
неприветно. Хозяйка укрепляет в светильне дымящую лучину.
     - Нет ли чего поесть у тебя, хозяйка?
     - Ничего нет-то у нас...
     - А рыбы? Река тут у вас недалече.
     - Была рыба, да выдра всю позобала.
     - Ну, картошки...
     - И-и, батюшки! Померзла картошка-то у нас ноне, вся померзла.
     Делать нечего;  самовар,  к удивлению, нашелся. Погрелись чаем, хлеба и
луковиц принесла хозяйка в лукошке.  А вьюга на дворе разыгрывалась,  мелким
снегом в окна сыпало, и по временам даже свет лучины вздрагивал и колебался.
     - Нельзя вам ехать-то будет - ночуйте! - говорит старуха.
     - Что ж,  ночуем. Вам ведь, господин, торопиться-то некуда тоже. Видите
- тут сторона-то какая!..  Ну, а там еще хуже - верьте слову, - говорит один
из провожатых.
     В  избе  все  смолкло.  Даже  хозяйка сложила свою прясницу с  пряжей и
улеглась,  перестав светить лучину.  Водворился мрак и молчание,  нарушаемое
только порывистыми ударами налетавшего ветра.
     Я не спал.  В голове, под шум бури, поднимались и летели одна за другой
тяжелые мысли.
     - Не  спится,  видно,  господин?  -  произносит  тот  же  провожатый  -
"старшой",   человек  довольно  симпатичный,  с  приятным,  даже  как  будто
интеллигентным лицом,  расторопный, знающий свое дело и поэтому не педант. В
пути он не прибегает к ненужным стеснениям и формальностям.
     - Да, не спится.
     Некоторое время проходит в  молчании,  но я  слышу,  что и мой сосед не
спит,  -  чуется,  что и  ему не до сна,  что и в его голове бродят какие-то
мысли.  Другой провожатый,  молодой "подручный",  спит  сном  здорового,  но
крепко утомленного человека. Временами он что-то невнятно бормочет.
     - Удивляюсь я  вам,  -  слышится опять  ровный грудной голос унтера,  -
народ молодой,  люди благородные,  образованные, можно сказать, - а как свою
жизнь проводите...
     - Как?
     - Эх,  господин! Неужто мы не можем поникать!.. Довольно понимаем, не в
эдакой, может, жизни были и не к этому сызмалетства-то привыкли...
     - Ну, это вы пустое говорите... Было время и отвыкнуть...
     - Неужто весело вам? - произносит он тоном сомнения.
     - А вам весело?..
     Молчание.  Гаврилов (будем так звать моего собеседника), по-видимому, о
чем-то думает.
     - Нет,  господин, невесело нам. Верьте слову: иной раз бывает - просто,
кажется,  на свет не глядел бы...  С чего уж это, не знаю, - только иной раз
так подступит - нож острый, да и только.
     - Служба, что ли, тяжелая?
     - Служба службой... Конечно, не гулянье, да и начальство, надо сказать,
строгое, а только все же не с этого...
     - Так отчего же?
     - Кто знает?..
     Опять молчание.
     - Служба что.  Сам себя веди аккуратно, только и всего. Мне, тем более,
домой скоро.  Из  сдаточных я,  так срок выходит.  Начальник и  то  говорит:
"Оставайся, Гаврилов, что тебе делать в деревне? На счету ты хорошем..."
     - Останетесь?
     - Нет.  Оно,  правда, и дома-то... От крестьянской работы отвык... Пища
тоже. Ну и, само собой, обхождение... Грубость эта...
     - Так в чем же дело?
     Он подумал и потом сказал:
     - Вот я вам,  господин, ежели не поскучаете, случай один расскажу... Со
мной был...
     - Расскажите...


        II

     Поступил я  на  службу в  1874 году,  в  эскадрон,  прямо из сдаточных.
Служил хорошо,  можно сказать,  с полным усердием,  все больше по нарядам: в
парад куда,  к  театру,  -  сами знаете.  Грамоте хорошо был обучен,  ну,  и
начальство не  оставляло.  Майор у  нас  земляк мне  был  и,  как  видя  мое
старание,  призывает раз  меня  к  себе и  говорит:  "Я  тебя,  Гаврилов,  в
унтер-офицеры представлю...  Ты  в  командировках бывал  ли?"  -  Никак нет,
говорю,  ваше высокоблагородие. - "Ну, говорит, в следующий раз назначу тебя
в  подручные,  присмотришься  -  дело  нехитрое".  -  Слушаю,  говорю,  ваше
высокоблагородие, рад стараться.
     А в командировках я точно что не бывал ни разу,  -  вот с вашим братом,
значит.  Оно хоть,  скажем,  дело-то нехитрое,  а все же, знаете, инструкции
надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо...
     Через  неделю  этак   места  зовет  меня  дневальный  к   начальнику  и
унтер-офицера одного вызывает.  Пришли. "Вам, говорит, в командировку ехать.
Вот тебе,  -  говорит унтер-офицеру, - подручный. Он еще не бывал. Смотрите,
не зевать,  справьтесь,  говорит,  ребята молодцами,  - барышню вам везти из
замка,  политичку,  Морозову.  Вот вам инструкция, завтра деньги получай и с
богом!.."
     Иванов,  унтер-офицер,  в старших со мною ехал,  а я в подручных, - вот
как у меня теперь другой-то жандарм.  Старшему сумка казенная дается, деньги
он  на  руки получает,  бумаги;  он расписывается,  счеты эти ведет,  ну,  а
рядовой в помощь ему: послать куда, за вещами присмотреть, то, другое.
     Ну,  хорошо.  Утром,  чуть свет еще,  -  от начальника вышли,  - гляжу:
Иванов мой уж выпить где-то успел.  А человек был,  надо прямо говорить,  не
подходящий -  разжалован теперь... На глазах у начальства - как следует быть
унтер-офицеру,  и даже так,  что на других кляузы наводил,  выслуживался.  А
чуть с глаз долой, сейчас и завертится, и первым делом - выпить!
     Пришли мы в замок,  как следует, бумагу подали - ждем, стоим. Любопытно
мне -  какую барышню везти-то  придется,  а  везти назначено нам по маршруту
далеко.  По  самой этой дороге ехали,  только в  город уездный она назначена
была,  не в  волость.  Вот мне и  любопытно в первый-то раз:  что,  мол,  за
политичка такая?
     Только прождали мы  этак с  час места,  пока ее вещи собирали,  -  а  и
вещей-то с  ней узелок маленький -  юбчонка там,  ну,  то,  другое,  -  сами
знаете.  Книжки тоже были,  а больше ничего с ней не было; небогатых, видно,
родителей, думаю. Только выводят ее - смотрю: молодая еще, как есть ребенком
мне показалась.  Волосы русые,  в одну косу собраны,  на щеках румянец.  Ну,
потом,  увидел я -  бледная совсем, белая во всю дорогу была. И сразу мне ее
жалко стало...  Конечно,  думаю... Начальство, извините... зря не накажет...
Значит,  сделала какое-нибудь качество по этой, по политической части... Ну,
а все-таки... жалко, так жалко - просто, ну!..
     Стала она одеваться: пальто, калоши... Вещи нам ее показали, - правило,
значит:  по инструкции мы вещи смотреть обязаны. "Деньги, спрашиваем, с вами
какие будут?" Рубль двадцать копеек денег оказалось,  - старшой к себе взял.
"Вас, барышня, - говорит ей, - я обыскать должен".
     Как она тут вспыхнет. Глаза загорелись, румянец еще гуще выступил. Губы
тонкие, сердитые... Как посмотрела на нас, - верите: оробел я и подступиться
не смею.  Ну,  а старшой, известно, выпивши: лезет к ней прямо. "Я, говорит,
обязан; у меня, говорит, инструкция!.."
     Как тут она крикнет,  -  даже Иванов и тот от нее попятился. Гляжу я на
нее -  лицо побледнело,  ни кровинки,  а глаза потемнели,  и злая-презлая...
Ногой топает, говорит шибко, - только я, признаться, хорошо и не слушал, что
она  говорила...  Смотритель тоже  испугался,  воды  ей  принес  в  стакане.
"Успокойтесь,  - просит ее, - пожалуйста, говорит, сами себя пожалейте!" Ну,
она и ему не уважила.  "Варвары вы, говорит, холопы!" И прочие тому подобные
дерзкие слова выражает.  Как хотите:  супротив начальства это ведь нехорошо.
Ишь, думаю, змееныш... Дворянское отродье!
     Так мы ее и  не обыскивали.  Увел ее смотритель в другую комнату,  да с
надзирательницей тотчас же и вышли они.  "Ничего,  говорит,  при них нет". А
она на  него глядит и  точно вот смеется в  лицо ему,  и  глаза злые все.  А
Иванов,  -  известно, море по колена, - смотрит да все свое бормочет: "Не по
закону:  у меня, говорит, инструкция!.." Только смотритель внимания не взял.
Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
     Поехали.  По городу проезжали,  -  все она в окна кареты глядит,  точно
прощается либо знакомых увидеть хочет.  А Иванов взял да занавески опустил -
окна и  закрыл.  Забилась она в  угол,  прижалась и  не глядит на нас.  А я,
признаться,  не  утерпел-таки:  взял  за  край  одну  занавеску,  будто  сам
поглядеть хочу,  -  и  открыл так,  чтобы ей видно было...  Только она и  не
посмотрела -  в уголку сердитая сидит,  губы закусила... В кровь, так я себе
думал, искусает.
     Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла - осенью дело
это было,  в сентябре месяца.  Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а
она  в  вагоне окно  откроет,  сама высунется на  ветер,  так  и  сидит.  По
инструкции-то оно не полагается,  знаете, окна открывать, да Иванов мой, как
в вагон ввалился,  так и захрапел;  а я не смею ей сказать. Потом осмелился,
подошел к ней и говорю: - Барышня, говорю, закройте окно. - Молчит, будто не
ей и говорят.  Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю: - Простудитесь,
барышня, - холодно ведь.
     Обернулась она ко мне и  уставилась глазищами,  точно удивилась чему...
Поглядела да и  говорит:  "Оставьте!"  И  опять в окно высунулась.  Махнул я
рукой, отошел в сторону.
     Стала она спокойнее будто.  Закроет окно,  в  пальтишко закутается вся,
греется.  Ветер,  говорю, свежий был, студено! А потом опять к окну сядет, и
опять на ветру вся,  -  после тюрьмы-то,  видно,  не наглядится.  Повеселела
даже, глядит себе, улыбается. И так на нее в те поры хорошо смотреть было!..
Верите совести...
     Рассказчик замолчал и  задумался.  Потом  продолжал,  как  будто слегка
конфузясь:
     - Конечно,  не с привычки это...  Потом много возил,  привык. А тот раз
чудно мне показалось:  куда,  думаю,  мы ее везем, дите эт