ы мне, хозяйка, еще чашечку.
     Марья налила в чашку густого кирпичного чаю, подала Тимофею и тотчас же
уставилась в  него  своими странными черными глазами.  Тимофей налил чай  на
блюдце и поставил на траву, рядом с собой.
     - Побился я этот день порядочно,  -  продолжал он,  - земля-те сроду не
пахана, конь якутской дикой: не то что на него надеяться: чуть зазевался, уж
он норовит порскнуть в лес, да и с сохой. Известно: каковы хозяева, такова и
животная. Ну, однако, обломал я его: руки вожжами мало из плеч не вытянул, а
все-таки к вечеру с четверть десятины места отпластал. Посмотрел на пашенку,
- сердце  в  груди  взыграло:  значит,  сподобил господь  в  пустыне пашенку
поднять.  Лежит моя полоска на  взлобочке -  бархат...  Однако пора пришла и
шабашить.  Дело субботнее:  в нашей, мол, деревне, пожалуй, уже и к вечерням
ударили.  И ведь вот,  братец мой,  чудесное дело:  только я это подумал,  -
слышу,  -  и  верно ударило.  Раз,  другой,  третий...  этак вот из-за  лесу
наносит,  -  звон,  да и только.  Снял я шапку лоб перекрестить,  да вдруг и
вспомнил: с нами сила крестная. Да ведь здесь и церквы-то верст, почитай, на
пятьсот нету!..
     Из груди Маруси вылетел долгий вздох.
     - Ну,  пошабашил все-таки,  приехал домой.  А изба наша, тебе сказать -
юртенка, недалече была за перелеском, с версту не более от пашни. Подъезжаю,
- а у моей юрты два вершные якута сидят. Лошадей к лесине подвязали, сами на
бревне беседуют,  дожидаются.  Раньше тоже тут все вертелись.  Я,  значится,
пашу,  а они,  ухастые, кругом рыщут да смотрят. Ну, мне будто ни к чему: не
на разбой выехал,  на пашню.  Смотри,  кому охота.  Подъехал,  честь честью,
здороваются,  я  тоже.  Зовут на  муняк (сходка) к  тойонше.  Сказать вам по
порядку,  так была в  нашем улусе за  начальника баба,  по-ихнему,  тойонша,
вдова родовича богатыря.  Ну,  язва!  Все,  значит,  что мы  ни  делаем,  ей
известно.  Я борозду кончил,  другую веду, уж ей обсказали. И, значит, зовет
меня к себе.  Ладно,  мне что:  зовет,  надо идти. Наутро, праздничное дело,
рубаху чистую надел,  иду  к  ней,  потому все-таки,  как  бы  там ни  было,
начальница считается.  Прихожу.  Кругом юрты лошадей навязано много. Сама на
дворе сидит... Поклонился я, стал в стороне: что, мол, будет. Забалакали они
по-своему, ничего, будь прокляты, не поймешь. Потом зовет меня ближе.
     - Ты, говорит, нюча (русский), чего это делать задумал?
     - Ну,  мол,  известно чего:  землю пашу. Значит, я ей говорю по-своему,
по-русски, а старик якут переводит.
     - Не  моги,  говорит,  ты  этого делать.  Мы,  говорит,  хоть  об  этом
заведении слыхивали, но, однако, в наших местах не дозволим.
     - Как же,  я говорю,  не дозволите? Ежели нам земля отведена, то, стало
быть, я ей хозяин, глядеть мне на нее, что ли?
     - Землю, говорит, мы тебе отвели для божьего дела: коси, что бог сам на
ней уродит, а портить не моги.
     Вот и подумайте,  какое ихнее понятие!  Ну,  однако, вижу, стоят кругом
родовичи,   ждут,   что   ихней   бабе   руський  человек  может   от   себя
соответствовать.
     - Это, я говорю, вы вполне неправильно объясняете, потому как бог велел
трудиться.
     - Трудись,  говорит.  Мы тоже,  говорит,  без труда не живем. Когда уже
так,  то  согласнее мы  тебе  дать корову и  другую с  бычком,  значит,  для
разводу.  Коси сено,  корми скотину, пользовайся молоком и говядиной. Только
греха, говорит, у нас этого не заводи.
     - Какой грех? - говорю.
     - Как же,  говорит,  не грех?  Бог,  говорит, положил так, что на тебе,
например, сверху кожа, а под ней кровь. Так ли?
     - Так, мол, это правильно.
     - Ежели тебе кожу снять да в нутро положить,  а внутренность, например,
обернуть наружу, ты что скажешь?
     - Это, говорю, вы надо мной, руським человеком, не можете никак...
     - А ты,  говорит, что над землей-то делаешь? Вы, говорит, руськие люди,
больно хитры,  -  бога не боитесь...  бог,  значит,  положил так,  что трава
растет кверху,  черная земля внизу и коренье в земле.  А вы,  говорит, божье
дело  навыворот  произвели:  коренье  кверху,  траву  закапываете.  Земля-те
изболит,  травы родить нам не станет,  как будем жить? - Вот видишь ты, куда
повернула!  Говори ты с ними, с поганью. Если бы я грамотный был... После-то
уж мне сказал священник:  "Ты бы, говорит, им от писания: в поте лица твоего
снеси хлеб.  А откуда хлебу быть,  ежели землю не пахать". Видишь ты вот: на
все слово есть,  да не всегда его вспомнишь...  Так вот и  я,  на тот случай
ничего не мог насупротив сказать, сбила меня колдунья словами. "Мне, говорю,
с вами и говорить не надобно:  потому вы не те слова выражаете... У вас свой
климат,  значит,  якутской,  у  меня климат руськой.  Я от своего климату не
отстану,  и  Петра Иваныч тоже".  Признаться,  вступило в  меня  в  ту  пору
маленько,  потому досада.  Сердце загорелось,  главное дело, что ответить не
могу.  Потолкал кое-кого порядочно,  даром что много их было.  "Вот, говорю,
подлецы вы, нечисть лесная! Сколько вас ни есть, выходи!" Известно, народ не
хлебный:  молоко, да мясо, да рыба тухлая. А у нас с Петром-то Иванычем хлеб
все-таки не переводился. Хлебному человеку - десятерых на одну руку...
     - Ну, и что же?
     - Ну,  порастолкал,  ушел.  Думаю так, - что жизни решусь, а от своего,
значит,  климату,  не  отступлюсь.  Только бы  Петра Иваныч скорее вернулся.
Пришел домой,  лошадь напоил-накормил, богу на солнушко помолился, спать лег
пораньше,  топор около себя на случай положил...  Ну, правду скажу: ночь без
малого  всю  не  спал:  только задремишь,  -  почудится что-нибудь...  будто
крадется кто...  Один ведь,  -  кругом лесище...  притом еще,  как  все-таки
окровенил я одного,  другого,  так как бы,  думаю,  по этому случаю греха не
сделали...  Концы тоже спрятать недолго. Приедет мой Петра Иваныч, где, мол,
Тимофей-то свет Аверьяныч мой... А Тимохи, ау! - и след простыл.
     Он  остановился,  чтобы отхлебнуть чаю.  Видимо было,  что  собственный
рассказ расшевелил Тимоху. Глаза его искрились, лицо стало тоньше и умнее...
У  каждого из  нас  есть свой выдающийся период в  жизни,  и  теперь Тимофей
развертывал перед нами свою героическую поэму.
     Мой  взгляд случайно упал  на  Марусю.  Она  как  будто  застыла вся  в
волнении и ожидании.
     - В  силу  солнушка дождался,  -  продолжал Тимофей.  -  Ну,  ободняло,
выкатилось солнушко,  встал я,  помолился,  лошадь напоил в  озере,  запрег.
Выезжаю из-за лесу, к пашенке... Что, мол, за притча: пашни-то, братцы, моей
как не бывало.
     Из груди Маруси вырвался долгий вздох,  почти стон...  Ее лицо выражало
необыкновенное,  почти страдальческое участие, и мне невольно вспомнилась...
Дездемона,  слушавшая рассказы Отелло  об  его  похождениях среди  варваров.
Тимофей,   с  неожиданным  для  меня  инстинктом  рассказчика,  остановился,
поковырял в трубке и продолжал, затянувшись:
     - С нами, мол, крестная сила! Где же пашня моя? Заблудился, что ли? Так
нет:  место знакомое,  и  прикол стоит...  А пашни моей нет,  и на взлобочке
трава  оказывается  зеленая...  Не  иначе,  думаю,  колдовство.  Нашаманили,
проклятая порода.  Потому -  шаманы у  них,  сам знаешь,  язвительные живут,
сила,  у дьяволов,  большая.  Навешает сбрую свою, огонь в юрте погасит, как
вдарит в бубен,  пойдет бесноваться да кликать, тут к нему нечисть эта из-за
лесу и слетается.
     - Маты божая! - простонала Маруся.
     Тимофей,  довольный,  посмотрел на  нее,  и  его серые глаза еще больше
заискрились...
     - Сотворил я крестное знамение,  подъезжаю все-таки поближе... Что ж ты
думаешь:  она,  значит, бабища эта, ночью с воскресенья на понедельник народ
со всего наслега сбила...  Я сплю, ничего не чаю, а они, погань, до зари над
моей полоской хлопочут: все борозды как есть дочиста руками назад повернули:
травой, понимаешь ты, кверху, а кореньем книзу. Издали-то как быть луговина.
Примята только.
     Маруся засмеялась. Смех ее был резкий, звонкий, прерывистый и неприятно
болезненный.   Несколько  раз  она  как-то   странно  всхлипнула,   стараясь
удержаться, и, глядя на нервную судорогу ее лица, я понял, что все пережитое
нелегко далось этой моложавой красавице. Тимофей посмотрел на нее с каким-то
снисходительным вниманием.  Она вся покраснела,  вскочила и,  собрав посуду,
быстро ушла в  лес.  Ее  стройная фигура торопливо,  будто убегая,  мелькала
между стволами. Тимофей проводил ее внимательным взглядом и сказал:
     - Э-эх,  Марья,  Марья! Пошла теперь... захоронится куда ни то, в самую
глушь.
     - Отчего? - спросил я.
     - Поди ты!  Нельзя смеяться-то ей.  Как засмеется, то потом плакать. Об
землю иной раз колотится... Порченая, что ли, шут ее разберет.
     Я  не  мог разобрать,  сочувствие слышалось в  его тоне,  сожаление или
равнодушное презрение к порченой бабе. И сам он казался мне неопределенным и
странным,  хотя от его бесхитростного рассказа о полоске,  распаханной днем,
над которой всю ночь хлопочут темные фигуры дикарей,  на меня повеяло чем-то
былинным... Что это за человек, думал я невольно: герой своеобразного эпоса,
сознательно отстаивающий высшую культуру среди низшей,  или  автомат-пахарь,
готовый при всех условиях приняться за свое нехитрое дело?
     Несколько минут  я  ворочал в  голове  этот  вопрос,  но  ответа как-то
ниоткуда не  получалось.  Только легкий протяжный и  как  будто мечтательный
шорох тайги говорил о  чем-то,  обещал что-то,  но  вместо ответа веял  лишь
забвением и  баюкающей дремотой...  И  фигура  Тимохи  глядела на  меня  без
всякого определения...
     - Тимофей,  -  обратился я к нему после некоторого молчания.  - Что же,
после этого вы бросили хозяйничать?
     - Где  бросить.  Нешто  можно  это,  чтобы  бросить...  Спахали  опять,
заборонили,  я  ружьем  пригрозил.  Ну,  все-таки  одолели,  проклятая сила.
Главное дело,  -  заседателя купили. Перевели нас с Петром Иванычем в другой
улус, поближе к городу. Тут ничего, жили года два...
     В  глазах его опять засветился насмешливый огонек,  и  он  сказал после
короткого молчания:
     - Потом разошлись.  Не вышло,  видишь ты, у нас дело-то. Я ему, значит,
говорю: - Ты, выходит, Петра Иванович, хозяин, я работник. Положь жалованье.
- А он говорит:  "Я на это не согласен.  Мы,  говорит,  будем товарищи,  все
пополам".
     - Ну, и что же? - спросил я с интересом.
     - Да что: говорю, - не вышло.
     Он  поглядел перед собой и  заговорил отрывисто,  как будто история его
отношений  к   Ермолаеву  не   оставила  в   нем  цельного  и   осмысленного
впечатления...
     - Отдал  Ивану телку...  шести месяцев.  Я  говорю:  -  Ты  это,  Петра
Иванович,  зачем телку отдал? - "Да ведь у него, говорит, нет, а у нас три".
- Хорошо,  я говорю.  Пущай же у нас три.  Мы наживали...  Он себе наживи! -
Сердится!  "Ты...  говорит...  мужик,  значит,  хресьянин.  Должон, говорит,
понимать".  -  Ну,  я говорю,  ты, Петра Иванович, ученый человек, а я телку
отдавать не согласен... - Ушел от него... К князю в работники нанялся...
     - А  за  что  вы  сюда попали?  -  спросил я,  видя,  что этот предмет,
очевидно, исчерпан.
     - Мы-то?  -  Он  взглянул на меня с  оттенком недоумения,  как человек,
которому трудно перевести внимание на новый предмет разговора. - Мы, значит,
по своему делу,  по хресьянскому.  Главная причина из-за земли. Ну, и опять,
видишь ты,  склека. Они, значит, так; мир, значит, этак. Губернатор выезжал.
- Вы,  говорит,  сроки пропустили...  -  Мы говорим:  "Земля эта наша,  деды
пахали, кого хошь спроси... Зачем нам сроки?" Ничего не примает, никаких, то
есть, резонов...
     - Жена, дети остались у вас на родине?
     - То-то,  вот видишь ты.  Жена, значит, померла у меня первым ребенком.
Дочку-то бабушка взяла.  Мир,  значится,  и говорит:  "Ты,  Тимоха, человек,
выходит, слободнай". Ну, оно и того... и сошлось этак-то вот.
     Он, очевидно, не хотел вдаваться в дальнейшие подробности, да, впрочем,
и  без  рассказа дело  было ясно.  Мир,  бессильный перед формальным правом,
решил прибегнуть к "своим средствам". Тимофей явился исполнителем... Красный
петух,  посягательство на  казенные межевые знаки,  может быть,  удар слегой
"при  исполнении обязанностей",  может быть,  выстрел в  освещенное окно  из
темного сада...
     - Вы, значит, попали сюда за мир, - сказал я.
     - То-то... выходит так, что за мир... Видишь ты вот.
     - А мир вам не помогает в ссылке?
     Он посмотрел на меня с недоумением.
     - Мир-от? Да, я чаю, наши и не знают, где моя головушка.
     - Да вы разве писем не писали?
     - Я,  брат,  неграмотный. В Расее писал мне один человек, да, видно, не
так что-нибудь.  Не потрафил...  А  отсель и письмо-то не дойдет.  Где поди!
Далеко,  братец мой!  Гнали,  гнали - и-и, боже ты мой!.. Каки письмы! Этто,
годов с  пять,  человек тут попадал,  от нашей деревни недальной.  "Скажите,
говорит, Тимофею, дочку его замуж выдали..." Правда ли, нет ли... Я, брат, и
не знаю. Может, зря.
     Он  сидел  рядом  со  мной,  завязывая  обувь,  и  говорил  удивительно
равнодушно...  Я  глядел на  него искоса,  и  мне  казалось только,  что его
выцветшие от зноя и  непогод серые глаза слегка потускнели.  Некоторое время
мы оба помолчали.  Думал ли он о далекой родине,  о дочке, вышедшей неведомо
за  кого замуж,  о  мире,  который не знает,  где теперь "слободный человек"
Тимоха,  пострадавший за общее дело.  Может быть,  теперь никто, даже родная
дочь,  не вспоминает о нем в родной деревне, где такие же Тимохи в эту самую
минуту тоже  ходят  за  своими сохами на  своих пашнях.  И  кто-нибудь пашет
полоску Тимохи, давно поступившую в мирское равнение, как выравнивается круг
на воде от брошенного камня...  Был Тимоха,  и нет Тимохи...  Только разве у
старухи матери порой защемит сердце,  и  слеза покатится из глаз.  И то едва
ли: старуха, пожалуй, на погосте...
     - То-то,  -  сказал он,  помолчав.  -  Грешим,  грешим...  А много ли и
всего-то земли надо? Всего, братец, три аршина.
     Я понял, что для Тимохи не было утешения и в сознании, что он пострадал
за общее дело: мир оставался миром, земля землей, грех грехом, его судьба ни
в какой связи ни с какими большими делами не состояла...
     И  опять смутный звон  леса  затянул для  меня  все  более определенные
впечатления.
     - Так и живете все? - спросил я через несколько минут.
     - Так вот и живу в работниках на чужедальной стороне.
     - Неужто нельзя было во столько времени устроить своего хозяйства?
     Он почесал в голове.
     - Оно, скажем, того... Просто сказать тебе... оно бы можно... И женился
бы.  Да,  видишь ты, слабость имею. Денег нет, оно и ничего. А с деньгами-то
горе...
     Он виновато улыбнулся.
     - Четвертый год у Марьи живу.  Хлеб ем, чего надо купит... Не обидит...
Не баба - золото! - прибавил он, внезапно оживляясь. - Даром что порченая...
Кабы эта баба да в другие руки...
     - А Степан?
     - Что Степан!  Вон,  слышь,  постреливает. На это его взять. Птицу тебе
влет сшибет, на озере выждет, пока две-три в ряд выплывут, - одной пулькой и
снижет... Верно!
     Он засмеялся, как взрослый человек, рассказывающий о шалостях ребенка.
     - Ухорез,  что и  говорить.  За удальство и  сюда-те попал.  С  каторги
выбежал,  шестеро бурят напали,  -  сам-друг от  них отбился,  вот он какой.
Воин.  Пашня ли  ему,  братец,  на  уме?  Ему бы с  Абрашкой с  Ахметзяновым
стакаться -  они бы делов наделали,  нашумели бы до моря, до кияну... Или бы
на прииска...  На приисках, говорит, я в один день человеком стану, все ваше
добро продам и выкуплю... И верно, - давно бы ему на приисках либо в остроге
быть, кабы не Марья.
     Он помолчал и через некоторое время прибавил тише:
     - Венчаться  хочут...  Все  она,  Марья,  затевает.  Они,  положим,  по
бродяжеству вроде как венчаны.
     Косая пренебрежительная улыбка мелькнула на его лице, и он продолжал:
     - Круг ракитова кусточка, видно... Ну, ей это, видишь ты, недостаточно,
желает у попа.
     - Да ведь он бродяга!
     - То-то и оно:  непомнящий, имени-звания не объясняет. Она то же самое.
Ну,  да ведь... не Расея. Знаешь сам, какая здесь сторона. Гляди, за бычка и
перевенчает какой-нибудь.
     Он неодобрительно вздохнул и покачал головой.
     - А все Марья...  Не хочется как-нибудь,  хочется по-хорошему... Ну, да
ничего,  я  ей говорю,  у вас не выдет...  Хошь венчайся,  хошь не венчайся,
толку все одно ничего!.. Слышь, опять выпалил...
     - А вы, Тимофей, не любите Степана, - сказал я.
     Он как будто не понял.
     - Что мне его любить?  Не красная девушка...  По мне,  что хошь... Хошь
запали с четырех концов заимку...
     И, окончив обувание, он встал на ноги.
     - Нутра настоящего нет...  человек ненатуральный. Работать примется, то
и гляди,  лошадь испортит.  Дюжой, дьявол! Ломит, как медведь. Потом бросит,
умается... Ра-бот-ник!
     Он понизил голос и сказал:
     - Этто Абрашка-татарин приезжал.  Она его ухватом из  избы...  А  потом
поехал я на болото мох брать, гляжу: уж они вдвоем, Степашка с татарином, по
степе-то вьются,  играют...  Коней менять хочут.  А у Абрашки и конек-то,  я
чаю, краденой.
     Через несколько минут он  уже  ходил за  сохой,  внимательно налегая на
ручку.
     - Ну,  ну,  не робь,  - поощрял он лошадь, - вылазий, милая, копайся...
Н-нет,  вр-решь,  -  возражал он кому-то,  с усилием налегая на соху,  когда
какой-либо  крепкий,  неперегнивший  корень  стремился  выкинуть  железо  из
борозды. Дойдя опять до меня, он вдруг весь осклабился радостной улыбкой.
     - Пашаничку  на  тот  год  посеем.  Гляди,  кака  пашаничка вымахнет...
Земля-то - сахар!
     Он  весь  преобразился.  Очевидно,  в  этой идее потонули для  него все
горькие воспоминания и тревоги, которые я расшевелил своими расспросами... И
опять  он  пошел от  меня  своей бороздой,  ласково покрикивая на  лошадь...
Скрипела соха,  слышался треск кореньев,  разрываемых железом,  и  стихийный
говор леса примешивался к  моим размышлениям о Тимохе,  подсказывая какие-то
свои непонятные речи.
     У  выхода из  лесу,  на  самой опушке,  взгляд мой  остановила странная
молодая лиственница.  Несколько лет  назад  деревцо,  очевидно,  подверглось
какому-то  нападению:  вероятно,  какой-нибудь враг  положил свои  личинки в
сердцевину,  - и рост дерева извратился: оно погнулось дугой, исказилось. Но
затем,  после  нескольких лет  борьбы,  тонкий  ствол  опять  выпрямился,  и
дальнейший рост шел уже безукоризненно в прежнем направлении:  внизу опадали
усохшие ветки и  сучья,  а вверху,  над изгибом,  буйно и красиво разрослась
корона густой зелени.
     И  мне  показалось,  что  я  понял  тихую драму этого уголка.  Таким же
стремлением изломанной женской души держится весь этот маленький мирок:  оно
веет над этой полумалорусской избушкой, над этими прозябающими грядками, над
молоденькой березкой,  тихо  перебирающей ветками над  самой  крышей (березы
здесь редки -  и ее,  вероятно, пересадила сюда Маруся). Оно двигает вечного
работника Тимоху и сдерживает буйную удаль Степана.


        IV. БЕЛАЯ НОЧЬ

     Матово-белая,  свежая ночь лежала над лугами, озером и спящей избушкой,
когда я внезапно проснулся на открытом сеновале.
     - Вы не спите? - спросил меня товарищ.
     - Недавно проснулся.
     - Ничего не слыхали?
     - Нет, а что?
     - Мне показалось, будто кто плакал. Вероятно, хозяйка.
     - Может быть, вам почудилось?
     - Едва ли. Этот Степан, должно быть, жох. Как по-вашему?
     - Вы с ним были дольше, чем я. Я только и слышал его рассказ.
     - Бродяжья идиллия,  -  сказал он  саркастически.  -  Вы уже,  конечно,
записали... Хотел бы я знать, есть ли тут хоть слово правды!
     - Отчего же?
     - Ну, да я знаю, у вас они все "искру проявляют". Вот и этот еще тоже с
искрой, должно быть.
     Он  приподнялся  и  посмотрел  на  лежа